– Правительство не сможет поступить по-другому – оно спасет банки.
Так всегда говорили у нее в семье.
– Да, крупные, а остальные оставит подыхать.
Мадлен никогда не думала, что однажды ей придется переживать за свою личную финансовую ситуацию. Правда, то тут, то там порой упоминали о кризисе, но она-то никогда не считала, что это ее касается напрямую.
Мадлен начинала осознавать происходящее.
– Я одного не понимаю, дядюшка, – какой вам интерес. Не в ваших привычках помогать таким образом…
– Я о себе думаю, и помогаю я себе! Не хочу, чтобы ты опять позорила имя Перикуров. Я карьеру сделал, я не наследник! То, что я ношу ту же фамилию, что обанкротившаяся дамочка, в следующем году будет стоить мне депутатского кресла, а этого я не хочу. На это средств у меня недостаточно.
Шарль подался вперед. Вид у него был сочувствующий.
– И у тебя тоже. Что станет с твоим сыном, если ты разоришься?
Он приподнялся и поудобнее устроился в кресле, уверенный, что нашел верный аргумент и что теперь беседа примет нужный для него оборот. И не ошибся, хотя эта победа и досталась ему легко.
– Банковское дело – область слишком хрупкая. Тебе надо выбрать менее рискованное дело.
– Но… что вы предлагаете, дядюшка?
Он закатил глаза, ничего он не знал.
– Для этого есть Жубер, боже мой! Чем этот осел целыми днями занимается?
Мадлен была потрясена. Перспективу того, что ее заденет кризис, было сложно осознать, особенно женщине, которая всегда жила в обществе, где денег было столько, что их не замечали.
Она взялась за чтение финансовой прессы. Об опасности со стороны Америки говорили много, но туманно, тем не менее бо́льшая часть аналитиков соглашалась в одном – благодаря Пуанкаре Франция ничем не рискует, ее валюта – одна из самых стабильных в мире, ее семейные, провинциальные предприятия прикрывают ее от финансовых трясок.
– Вы верите в кризис, Леонс?
– Какой?
– Экономический.
– Да не знаю… А что говорит господин Жубер?
– Я его еще не спрашивала…
– Я бы на вашем месте спросила… Он мне не очень приятен, но он знает, о чем говорит, и у него можно спросить совета, да? Если мы перестанем доверять людям, которые занимаются нашим состоянием, миру придет конец.
Жубер нахмурился:
– Шарль пришел, чтобы рассказать вам эти глупости?.. Лучше бы занимался своими избирателями.
– Что касается экономики, Гюстав, Ассамблея довольно хорошо проинформирована.
– Парламент – это одно. Шарль – совсем другое…
Слушая, как Мадлен перечисляет аргументы своего дяди, Гюстав смотрел в пол и качал головой, его редко выводили из себя до такой степени. Ему хотелось рассказать об избыточном бюджете страны, о золотом фонде Госбанка, но он предпочел сократить:
– Вы меня учить будете, Мадлен?
– Нет, я не…
– Да! Вы именно этим сейчас и занимаетесь! Учите меня финансам и экономике?
Он был вне себя.
Он поднялся и вышел из комнаты. Для него инцидент был исчерпан.
Но если разбираться в новостях, где обсуждали надвигающийся экономический кризис, то следовало опасаться, что и происходило с Мадлен каждый день с момента, когда она впервые обеспокоилась своим будущим, а главное – будущим Поля.
Отношения Соланж Галлинато с Полем стали более тесными – они усердно переписывались, посылая друг другу по два, а то и по три письма в неделю. Он по-своему комментировал новые выступления, о которых узнавал: «В скерцо задаешься вопросом, не решили ли трубы заменить собой весь оркестр» или «Она поет так правильно, что становится скучно». Вся его комната была посвящена его единственной страсти: несколько граммофонов, новая впечатляющая коллекция пластинок и коробок, к чему теперь добавились полки, заваленные нотами, которые он заказывал по всей Европе.
И в этот момент Соланж заговорила о поездке в Милан.
Ах, в доме Перикуров только об этом и слышали! Очень спорный вопрос, можете мне поверить.
Соланж:
Мой маленький Пиноккио, тыщу спасибо за открытку. Твоя милая мысли мне очень помогают, так я устала. Новый турнэ очень утомительно. И я тут подумала. Что ты скажеш о небольшой поездке в Италию, этой летой? Я буду выступать в Ла Скала 11 июля, мы могли бы мило паужинать, пасетить немного Ломбардии, ты вернешся в Париж к Националному Празнику. Конечно, надо, что бы твоя дорогая мама была согласна и даже что бы она с тобой поехала, если жылает, но это будит мила, да? Передавай ей, к стати, мои самые друженские чуства. Твоя Соланж.
Для Леонс все это – Италия, Ла Скала, ужин на террасе – звучало очень романтично.
– Какое чудесное предложение…
– Леонс! Она же обращается к Полю, как будто ему двадцать и она хочет, чтобы он стал ее любовником, это не просто смешно – это извращение.
– Подумайте о Поле…
– Вот именно! Для ребенка в его положении такое путешествие слишком длительно. И к тому же это письмо с кучей орфографических ошибок… Хорошо, что она стала певицей, а не учительницей… «Ты вернешся в Париж к Националному Празнику»! Что это, я вас спрашиваю! Как будто она хочет, чтобы Поль в своей инвалидной коляске участвовал в параде, это почти оскорбительно…
– Мадлен…
Наступила тишина.
– А что говорит Поль?
– А что он может сказать, бедняга! Его соблазняют поездкой в Италию, что может быть проще!
Мадлен ответила на вопрос нечестно, потому что Поль, воодушевленный этим предложением, просто написал: «Я никогда не путешествовал, ты хотела, чтобы я занимался тем, что делает меня счастливым… Я очень хочу поехать».
Леонс, которую Поль втайне попросил поддержать его, повела себя, как обычно, деликатно и убедительно.
Как-то вечером, уже собираясь к себе и целуя Мадлен на прощание, она взяла ее за плечи и подошла очень близко, как будто у Мадлен в глазу соринка, и у той закружилась голова.
– Все имеют право на свои радости, Мадлен, вы согласны?
Приоткрыв губы, она слегка склонила голову и надолго прижала Мадлен к себе.
– Вы не лишите нашего маленького Поля этого путешествия?
Мадлен, которая сама покупала ей духи от Герлен «Пур трубле», потому что они были довольно дорогие, сразу окутал их аромат. Еще она чувствовала очень тонкий запах чая с липовым цветом.
И как можно спокойно думать в подобных условиях!
Теперь Мадлен преследовал призрак бедности.
Иногда ей снилось, что она разорена, что Поль плачет в инвалидной коляске, у них больше нет прислуги, она сама должна готовить в комнатенке под крышей, как в романах Эмиля Золя…
Однако финансовые газеты были настроены совершенно оптимистично.
– Именно, – говорила Мадлен Леонс, волнуясь все больше и больше. – Катастрофы еще ужаснее оттого, что в них никто не верил.
Она не знала, что думать, куда кинуться.
Она опять взялась за дело.
Тогда Гюстав скрепя сердце начал объяснять ей, как объясняют тысячу раз одно и то же ребенку, устройство французской экономики, фразы его были длинными, как щупальца, Мадлен едва его слушала, она размышляла о своем и перебила его:
– Я подумала о румынской нефти.
Она протянула ему статью из «Голуа»: «…румынский нефтяной сектор поднялся еще на 1,71 % и подтвердил, что является лучшим вложением в Европе».
– «Голуа» – это не финансовая газета, – отрезал Жубер. – Не знаю, кто такой этот Тьери Андрие, который написал статью, но я бы ему свои сбережения не доверил.
В его голубых глазах сверкал плохо контролируемый гнев, руки дрожали.
– Вы же не… не собираетесь обменять свою долю в отцовском банке на… нефтяные бумаги?
Она еще никогда не видела его в такой ярости. Он сглотнул.
– Об этом и речи быть не может, Мадлен. А если вы принудите меня, я сразу же уволюсь.
Странно, но чем больше Жубер упирался, тем больше Мадлен верила своему дяде. Она подумала о словах Шарля: «Наши финансисты в прошлом веке живут».
В конце января в «Суар де Пари» вышла большая статья, посвященная румынскому нефтяному сектору. Даже с графиком, красноречиво иллюстрирующим доходы за прошлые месяцы, что было редкостью для «Суар». Информация подоспела к моменту, когда Мадлен вся извелась фантазиями и кошмарами на тему разорения и потери прежнего круга общения.
Ее выводило из себя то, что Жубер сопротивлялся, хотя ей так необходимы его помощь и поддержка.
– У меня об этом деле самые плохие сведения, – убеждал он. – От очень хорошо информированного человека. Румынская нефть долго не продержится! Если вы во что бы то ни было хотите вложиться в нефть, то нужно обратить внимание на Месопотамию…
Мадлен вздыхала. Еще никогда Гюстав не казался ей таким старым. Отставшим от жизни.
Она вспомнила о состояниях, потерянных в деле «Ферре-Делаж». Триста тысяч франков – это не пустяк! И неожиданно ее посетила уверенность, что он уже не разбирается в ситуации. Он не создан для кризисных периодов. Он руководит семейным банком, как это делали в прошлом веке, как будто магазином распоряжается. Иракская нефть… Когда все говорят только о румынской! В каких облаках он витает?
– Я еще подумаю, Гюстав. Но мне нужен полный отчет, слышите? Мне эти слухи о кризисе не нравятся, мне нужны данные. Не усложняйте на этот раз. Не темните. И еще мне нужны цифры по нефтяному сектору. Все по Румынии. Добавьте по Ираку, что сочтете нужным, если угодно.
Шарль зря старался прийти как можно позже – на грани допустимого.
– Не извиняйтесь, Шарль, я сам только что пришел.
Если Шарля считали членом клуба, Гюстава воспринимали как завсегдатая. У первого спрашивали, чего он желает, про второго знали – бутылку «Кроз-Эрмитаж», приборы для рыбы… Это ужасно раздражало. Даже беседа велась в русле, заданном Гюставом. Он владел темой, старался говорить только о том, что интересовало Шарля, и это лишь удваивало его беспокойство.
Принесли лангуста, потом сибаса, время подходило к десерту – белым персикам в карамели, и Шарль не выдержал: