Тогда, вспоминала Мадлен, она входила к Полю в комнату по четыре раза за ночь. Что ты, душа моя, успокойся, мама с тобой, она гладила его по голове. Он вертелся, как котенок, приходила Леонс, идите спать, Мадлен, я посижу с ним немного, а потом уйду.
Потому что Поль каждую ночь просыпался и прислушивался к шуму на черной лестнице, дрожа от страха, что Андре остановится, украдкой войдет в его комнату, быстро разденется. Иногда он просыпался оттого, что Андре дышит ему в шею, от него пахнет вином, сигарами, руки его шарят… Не хочет, чтобы мамочка уходила, говорила Мадлен, смеясь, потому что Поль плакал при известии о том, что дома будут гости или что она пойдет в театр. Успокойся, говорила она, присаживаясь на краешек постели в вечернем платье, а иногда даже в пальто, мама рано вернется, он вцеплялся ей в руку, как звереныш, пора становиться большим, Поль, и вообще надо спать, я не могу уйти сердитой на тебя, дорогой мой, понимаешь, он говорил, что да, понимает, Мадлен думала, что он боится темноты, я оставлю свет в коридоре и выключу, когда вернусь, обещаю. Добрый вечер, Андре, слышал он, Мадлен говорила тихо, присмотрите за Полем, хорошо, спасибо, вы просто ангел, слышался легкий шум, Полю непонятный, похожий на поцелуй украдкой, иногда даже смех, тсс, хватит, говорила Мадлен звонким голосом. Потом – шорох платья на лестнице, и наступала ночь, свет оставался включенным, как она и говорила, пока тень Андре не застилала его, Поль поворачивался к стенке, сердце у него колотилось, его мутило, шаги у кровати, глухой стук обуви о ковер.
Накатило воспоминание о деде. Этом крупном и тяжелом мужчине, от которого пахло табаком, чаще всего Поль находил его сидящим за письменным столом, дед поднимал голову, когда открывалась дверь, ах, это ты, дружочек, что случилось, иди сюда, он всегда охотно занимался внуком, всегда, всегда. В его комнате стоял запах черного кофе. От деда же пахло одеколоном, у него были жесткие усы, которые щекотали шею Поля, когда дед целовал его.
Мадлен пронзило видение отца в своем кабинете, прижимавшего к себе внука.
Перикур однажды не выдержал и невинно спросил:
– Слушай, тебе не кажется, что его лучше отдать в пансионат, где он будет вместе с ребятами своего возраста?
– Не вмешивайся, папа! Это мой сын, его воспитываю я, и воспитываю, как считаю нужным!
Перикур не был слепым. Ни глухим. Он тоже слышал, вероятно, как и остальные, приглушенные шаги Мадлен, когда она глубокой ночью поднималась или спускалась по черной лестнице, но как сказать об этом собственной дочери, это невозможно. Он не стал настаивать, но она часто обнаруживала, что Поль крепко спит в кабинете на руках у своего деда.
Поль об этом с дедом не говорил, у него не было для этого слов. Но он приходил к нему, в этот запах трубочного табака, в складки шерстяного халата, и прятался там, засыпал, успокаивался. Кабинет деда был его убежищем. Единственным убежищем.
И вот дед умер.
Наступил день похорон.
Леонс посылает Андре за Полем, Андре в ярости – его отвлекли от первой большой журналистской работы, он вне себя, он взлетает по лестнице, находит Поля в дедушкиной библиотеке, требует спуститься вниз.
Мальчик копается, заикается. Андре дает ему пощечину и в бешенстве уходит.
Поль плачет. Он одинок. Его больше некому защитить, дед умер.
Поль открывает окно, забирается на подоконник.
Увидев, что Андре вышел на крыльцо, он бросается вниз.
Поль спит на руках у матери. Голубоватый свет знаменует начало нового дня. Она уже несколько часов сидит так, тело онемело под тяжестью ребенка, его сводит судорога, тянет мышцы, но она не двигается. Она медленно дышит. Она ловит себя на мысли, что делает сейчас то же, что прежде делал ее отец.
Слышатся первые утренние звуки, входит Влади, она останавливается на пороге и шепчет:
– Wszystko w porządku?[19]
Полька не ждет ответа, она подходит, берет Поля на руки, несет в кровать.
Мадлен сидит, вперив взгляд в пустоту.
Ей захотелось убить его. Она пойдет к нему, постучит в дверь и, когда он откроет, то сразу все поймет, отступит на шаг, и она разрядит пистолет ему в грудь.
Мысли об убийстве как молнии пронзали месиво из воспоминаний и угрызений совести. Как долго она ничего не видела, ничего не слышала, как глубоко несчастен был Поль, а она украдкой поднималась к Андре.
Она бы убила его, если бы сразу бросилась к нему домой, если бы сразу встала – без раздумий. Она бы постучала и, как только дверь откроется, бросилась бы на него, вытянув перед собой руки. Она бы так сильно толкнула его, что он бы отлетел к открытому окну, ноги бы его оторвались от пола и он бы все понял и сразу же с криком выпал бы из окна. Она бы высунулась, смотрела за его падением, его тело приняло бы забавную форму эмбриона, оно упало бы сначала на капот грузовика, потом отскочило бы и с глухим шумом рухнуло на дорогу, какая-нибудь машина притормозила бы, но столкновения было бы не избежать…
Да, если бы она сразу бросилась к нему домой, то возможно…
Но она этого не сделала, и не только потому, что ей не хватило сил или что она боялась последствий, о которых, честно говоря, ни секунды не думала.
Нет, просто она тоже была виновата.
Что же она натворила, боже мой, все разрушила она, она…
Поль успокоился. Признания лишили его сил, но прошло два дня, и он снова стал есть, понемногу начал слушать музыку, и Мадлен показалось, что он испытывал облегчение.
Но не она.
Она заявит в полицию. Следователь придет к ним и примет жалобу, запишет факты, вот так.
Поль волновался, крутил головой и кричал:
– Ни… ни… ни за что!
Мадлен поклялась, что они сделают так, как он захочет, но дважды заговаривала об этом, и каждый раз Поля охватывала паника, он никому не хотел этого повторять! Никогда в жизни!
Когда он сожалел, что все ей рассказал, она бросалась ему в ноги, просила прощения, она уже и сама не знала за что.
За эту сумбурную неделю стало ясно одно – Поль никогда не будет свидетельствовать, он не сможет вынести подобное испытание.
Она поклялась ему, что никогда больше не заговорит об этом, Поль кивнул – он понял, но всем своим существом показывал, что сердится на мать, и потребовалось много-много времени, чтобы эта злость утихла.
Мадлен добавила к списку своих ошибок и грехов то, что предложила Полю страдать еще раз – когда он признался ей в прожитом, признался спустя долгое время после случившегося.
С тех пор минули годы, но решение было принято за секунду.
Она подошла к секретеру, открыла его и одним махом, без колебаний и помарок написала:
Париж, 9 января 1930 года
Дорогой Андре,
прошу прощения за то, что произошло. Полю приснился ужасный кошмар, который всех нас напугал. И из-за него, к сожалению, мы лишились вашего присутствия.
Не сердитесь на него и на нас не сердитесь. Мы всегда рады принять вас у себя, вы же знаете.
У нас был для вас небольшой подарок на Рождество, Поль так хотел вручить его вам.
Не томите нас, приходите поскорей.
Ваш любящий друг
1933
Чтобы позабавить богов, герой должен упасть с большой высоты.
20
Последним, кто поднялся, когда 7 января в ресторан «Тур д’аржан» пришел Гюстав Жубер, был Лобжуа, что показывало, в каком он был состоянии. Саккетти дважды слегка хлопнул в ладоши, и после небольшой паузы все зааплодировали – недолго, но достаточно для того, чтобы Гюстав успел сказать: что вы, что вы, друзья мои. Лобжуа протянул ему руку и отвел взгляд, Гюстав извинился за опоздание, сама скромность, конечно, его готовы извинить. Вот уже две недели, как он стал великим человеком.
Шум, скрип стульев, стук приборов, первые хлопки шампанского, подошли официанты, все подняли бокалы. Кто-то сказал – речь, речь!
Гюстав скромно отказался:
– Но шампанское за мой счет!
Все рассмеялись, ха-ха-ха, Гюстав не стал смешнее с прошлого года, но то было в прошлом году.
Лобжуа бессильно махнул рукой и сел напротив Гюстава, все потирали руки в предвкушении назревающей пикировки. Обмен колкостями не начнется, конечно, до того, как принесут утку с репой, пока же присутствующие завели непринужденную беседу и начали, как всегда, с политики. В этом году места для полемики не было, все дружно, не сговариваясь, согласились – левые возвращаются к власти, как неприятно.
На последних выборах избиратели не разделили надежд маленькой группы центристов на Тардье. Ничего удивительного, этому модернизатору не удалось особенно ничего модернизировать, его вера в политику, ведущую к процветанию, оказалась лишь верой в самого себя.
– Стране, – сказал кто-то, – надо бы все же осознать, что реформы необходимы!
Это передавало общее настроение группы, но сама фраза была политизирована и претенциозна, а у них, как, впрочем, и почти везде, политику не жаловали. Кроме того, что постоянные скандалы исчерпали терпение последних приверженцев и поколебали самых стойких, считалось, что никто из политиков не осмелился принять необходимые меры против нежелающих перемен французов. Саккетти резюмировал мнение присутствующих со своей легендарной ловкостью:
– Видимо, пришло время позволить действовать тем, кто действовать умеет!
Закуски еще не кончились, а важная идея уже была сформулирована. Это показывало, что все с нетерпением ждут, что скажет Жубер.
Чтобы понять столь возбужденное состояние, следует, вероятно, объяснить читателю, что произошло за три года – с того 1929-го, когда Гюстав сверх всякой меры обогатился после иракской нефти и связанных с ней событий, о которых мы знаем.