Между тем карьера Соланж приняла довольно странный оборот. После Милана она пела сидя, что было не только вызовом законам физиологии, но также и загадкой. С технической точки зрения запертый таким образом воздух не мог производить подобного звучания, это невозможно. И однако же все ее концерты проходили блестяще. Голос Соланж как будто стал чуть приглушенным, но от этого еще более узнаваемым, несколько сократившееся из-за веса дивы дыхание заставляло ее усовершенствовать вокальную технику, что делало ее выступления единственными в своем роде. Величественностью Соланж напоминала собор, несравненный и трагический. Ее широкое лицо, заплывшие глаза, обвисшие щеки, масса ее тела, казавшегося еще более царственным из-за окутывающих волн ткани, – все это изумляло, она была похожа на будду с голосом тенора-альтино.
Цветы, которыми она окружала себя поначалу, быстро уступили место декорациям. Через несколько недель после выступления в Милане она обратилась к известному декоратору Роберу Малле-Стивенсу, чтобы тот создал задник, и ему это удалось. Теперь задник стал частью представления. Приехав в Лондон, Соланж заказала декорации Стивену Овенбэри. Для концертов в Риме она пригласила Василия Кандинского, чтобы он нарисовал ей монументальные полотна, для мадридской программы задник делал Пикассо. Со временем все большее число художников, начиная с Рауля Дюфи и заканчивая Михаэлем Цвегом, писали для нее, создавали огромные холсты, предназначавшиеся для той, кого теперь называли великой Галлинато, выступления которой всегда становились событием. В выборе художников она отдавала предпочтение женщинам. Соня Делоне придумала для нее море из голубой вуали – оно слабо колыхалось благодаря вентилятору, спрятанному за кулисами, и это стало началом настоящих инсталляций, которые создавали Виолетта Гомес, Лаура Макиевич и Катя Ноаро; истинным апогеем стали мотивы ар-деко – созданные Ванессой Ньюпорт для концерта в марте 1932 года в нью-йоркской Метрополитен-опере полотна спускали с колосников в продолжение всего выступления.
Скоро установилась традиция – инсталляции сохранялись в тайне. Журналистам сообщали только программу концерта, имя же художника и то, какими будут декорации, было еще более секретным, чем перевооружение Германии, – до подъема занавеса никто не знал, что это будет. Разумеется, всегда случалась утечка информации, которую охотно покупали местные газеты, воровать фотографии или новости стало общим местом; это беспокоило устроителей концертов и радовало Соланж: она обожала слухи, лишь бы они касались ее. Уже назавтра после выступления фотографии концерта и декораций превращались в открытки, проспекты, буклеты. Один экземпляр Соланж всегда посылала Полю с комментариями и со множеством восклицательных знаков. В начале 1932 года даже устроили аукцион, где продавали работы Фернана Леже, подготовленные им специально для майского выступления в Лисабоне в пользу пострадавших от наводнений в результате разлива Хуанхэ.
В сентябре 1932-го Соланж выступала в Париже, на сцене зала Гаво (декорации Роже Арта[24]). Поль с матерью получили два места в первом ряду бок о бок с министрами. Соланж появилась в волнах лиловой и зеленой ткани, величественная, как статуя Командора, и, верная своей манере, начала концерт с вступления к «Gloria Mundi» а капелла, что становилось классикой, – к опере уже примеривались некоторые конкурентки Соланж. Это был триумф.
Как мы знаем, Соланж не сдерживала своих чувств. Она производила впечатление человека, который видит только себя, и хотя теперь принимала подношения сидя, она создавала ажиотаж, как никто другой. Но глаз у нее был острый, и ей и секунды не потребовалось, чтобы, когда Поль с матерью появились в зале, понять: их положение изменилось. Мадлен была одета очень хорошо, очень тщательно, но она лишилась некоей уверенности, свойственной богатым женщинам, ступала не так размашисто, смотрела не так уверенно – вроде ничего особенного, но Соланж все поняла. Она сразу отказалась от запланированного заранее роскошного ужина и пригласила Мадлен с Полем в гостиницу «Риц» «перекусить по-простому» у нее в номере. Ей казалось, что и это чересчур, но придумать что-то другое она уже не успевала…
Все это не ускользнуло от внимания Мадлен. Хотя решение Соланж задело ее, она все же испытывала благодарность к певице. Впервые дамы смогли по-настоящему поговорить и осознали, что некие печальные обстоятельства положили конец их былому соперничеству. Мадлен заметила, что взгляд этой огромной женщины с экстравагантными и смешными манерами, трагический голос которой пронзает душу, гаснет. Может быть, они без слов дали друг другу понять, что являются сестрами по несчастью, которым многое пришлось выстрадать.
Соланж опять стала посылать новые записи со всего мира, фотографии она заменила на пластинки, афиши – на коллекционные альбомы.
Жизнь матери была сложной и напряженной, но Поль не чувствовал себя несчастным. Для Мадлен стало неожиданностью, что можно быть счастливее с меньшими деньгами. Поль освободился от груза своей тайны и проживал, вероятно, самые лучшие дни. Кошмары, когда-то такие частые, рассеялись. Влади была дарящей радость и деятельной компаньонкой. Поль много читал и проводил послеобеденное время в библиотеке. Влади устраивала его в большом зале, где лежали газеты и заказанные им книги, и подмигивала: A teraz pójdę na zakupy…[25]
Поль слегка опускал ресницы, как если бы скрывал похождения оставленной на его попечение младшей сестрицы.
21
Сначала дамы. Можно быть анархистом, но оставаться джентльменом. Слабым местом Дюпре всегда были женщины. А когда он увидел эту девицу, его уверенность окрепла в тысячу раз. Ему хватило посмотреть на нее анфас. Чудесная. Он шел за ней до стоянки такси и без труда представлял, какому риску подвергается все попадающееся на ее пути, вплоть до автомобильного движения. Она источала аромат секса, как некоторые люди пахнут деньгами. Она не шагала – она струилась. На улице Сент-Оноре она за два часа потратила жалованье десятерых рабочих. Дюпре все оценивал, сравнивая с зарплатой рабочего. Несложно было понять, что она делала со своим мужем – бывшим управляющим банка Перикуров: она спускала его состояние. Но оно еще далеко не закончилось. Один особняк стоил кучу денег, то, чем он был начинен, удваивало его цену, два автомобиля, множество прислуги, прекрасное предприятие с великолепными блестящими новенькими станками и рабочие с минимальной зарплатой – не больше, чем того требовали профсоюзы. Семья Жубер поживала хорошо, и от этого хотелось и правда что-нибудь там раскопать.
Когда около десяти утра он увидел, что Леонс Жубер идет в сторону улицы Виктуар, он не последовал за ней, а вошел в кафе и взял себе кружку пива. Она направлялась на улицу Жубера к своему дружку, к этому Роберу Феррану, ни рыба ни мясо, жирный как поезд пассажирный, в надвинутой на один глаз кепчонке, с рожей сутенера – Дюпре так и хотелось ему вмазать, этому дармоеду, но это не его дело. Тот проигрывал на скачках все, что ему давала эта девица, Дюпре подсчитал, сходив на ипподром посмотреть на Феррана, это было… Даже грустно. То, что богачи богаты, несправедливо, но логично. То, что такой парень, как Робер Ферран, наверняка родившийся в сточной канаве, живет припеваючи на деньги капиталистической суки, уравнивало счет, человечество решительным образом не представляло собой ничего хорошего.
Он потягивал пиво и говорил себе, что к вопросу, вероятно, надо подойти с другой стороны. По сути дела, он не может предоставить Мадлен Перикур сведения о мелком пройдохе и доказательства того, что Леонс Жубер содержит своего любовника, этого далеко не достаточно. И это совсем не то, чего она от него ожидает.
Он взглянул на часы, заплатил и двинулся к мэрии Тринадцатого округа.
Андре Делькур остался верен салону госпожи Марсант, которую фамильярно называл Мари-Эйнар, потому что она принимала его, когда он еще был никто. Сейчас он занял определенное место в обществе (по критериям бульвара Сен-Жермен, что было понятием относительным) и перешел из разряда молодого протеже салона в разряд любимчиков, а потом и завсегдатаев.
Его хронику в «Суар» читали и ждали. Он наслаждался ролью интеллектуала-одиночки, которую в начале карьеры примерил на себя из-за нехватки денег. Он уходил с ужинов довольно рано. По его мнению, особым достоинством обладает редкий мужчина, который работает допоздна и встает рано. Он мало ел, не выпивал. Такая умеренность казалась почти аскетизмом и очень впечатляла, он позволял себе принимать почти все приглашения на ближайшие шесть недель и не пропускать ни одной полезной для его карьеры встречи, а также сохранять статус человека необыкновенного. У него имелась очень богатая адресная книжка, но ни одному адвокату, сенатору или чиновнику не удавалось похвастаться тем, что они помогли Андре Делькуру. Не наделав никаких долгов, он оставался неприступным. Спокойная жизнь. Его считали отшельником, не от мира сего, что было не так далеко от правды. Он много мастурбировал.
Жюль Гийото тоже посещал салон госпожи Марсант. Она обожала прессу, журналистов – они были ее слабостью. Встречаясь с патроном, Андре делал вид, что не замечает его, отвечал на гадости обиняками и тихо изливал свою злобу, а Гийото прикидывался, что не чувствует ее. Все упиралось, как всегда, в деньги. Потому что Андре, может, и стал знаменитым хроникером самой продаваемой в Париже газеты, которого все узнавали, но его гонорары с начала работы выросли всего на четыре франка за статью.
В тот вечер в салоне Андре встретил Адриена Монте-Буксаля, с которым ездил в Рим в 1930 году по случаю юбилеев Вергилия и Мистраля[26]. Академик выступил там с блестящей речью. Разговоры об итальянском Возрождении, об искусстве Микеланджело, о непристойных связях Караваджо – Андре пытался поучаствовать в этих беседах – оставили неприятные воспоминания: он осознал свою заурядность во всем. Но прошло время. К тому же Андре вернулся с серией довольно удачных статей под названием «Новые итальянские хроники»