Ритуал был неизменен. Дюпре здоровался с Мадлен, она снимала шляпку, он забирал у нее пальто и вешал на крючок, варил кофе, затем они устраивались за столом друг против друга. На клеенке две чашки, сахарница, кофейник, приобретенные, несомненно, для их встреч и плохо гармонирующие с обстановкой. Дюпре отчитывался, потягивая кофе, который никогда не допивал. В нем чувствовалось что-то неестественное, невозможно было представить, что он болеет, ругается с соседом или находится в безвыходной ситуации.
Время от времени они встречались в других местах, когда того требовали обстоятельства. Она настолько привыкла видеть его у него дома, что в другом окружении ей казалось, что что-то не так. Как когда встречаешь на улице продавца, которого представляешь только в пределах его лавки. Вот и сегодня в чайной на улице Шазель. Мадлен смотрела, как он проходит через зал между столиками с белыми скатертями и торшерами под плетеными абажурами, он не походил на постоянного клиента.
– Все чисто, – сказал он, слегка наклонившись к Мадлен. – Если вы хотите, чтобы я остался…
Мадлен уже поднялась.
– Нет, благодарю вас, господин Дюпре. Все будет хорошо.
На улице они расстались, Мадлен направилась к бульвару Курсель, Дюпре в противоположную сторону.
Она равнодушно снова увидела широкую и тяжелую решетку большого особняка, который все еще называли «домом Перикуров», как те уничтоженные пожаром, но сохранившие имя дома́. Так, до сих пор говорят «дом доктора Леблана», хотя в нем сменилось уже три семьи, или «перекресток Бернье», уничтоженный еще двадцать лет назад.
Внутри все было обставлено по-новому и со вкусом. Горничная проводила Мадлен в библиотеку. Услышав короткий возглас, она с улыбкой обернулась:
– Здравствуйте, Леонс, я вам не помешала, надеюсь?
Леонс не шелохнулась, ей бы тоже хотелось принять невозмутимый, почти легкомысленный вид, но она не могла. Ее осенило.
– Скоро вернется Гюстав!
Угрозы не получилось. Мадлен улыбнулась:
– Нет-нет, не беспокойтесь, Гюстав только что ушел, он вернется лишь вечером. У него заседание правления «Возрождения», оно, как известно, никогда не заканчивается раньше одиннадцати. И это если он не решит пригласить нескольких друзей в «Кафе де Пари», вы же его знаете, он всегда любил устриц…
Этот ответ сразил Леонс. Мадлен не просто осведомлена так же хорошо, а может, и лучше ее, она говорит так, словно это она жена Жубера, а Леонс просто гостья.
– Присядьте сюда, Леонс, давайте…
Вернулась горничная:
– Хозяйка чего-нибудь желает?
– Да, чаю…
И Леонс, не сдержавшись, добавила:
– Верно, Мадлен?
– Чаю, прекрасно.
Сидя друг против друга, каждая оценивала пройденный чуть более чем за три года путь. Сегодня Леонс роскошно одета, а на Мадлен скромная одежда внимательной к деталям мещанки. Ничего от прежних украшений и безмятежного вида, который был ненавистен Леонс, той уверенности, что мир всегда будет крутиться для них. Но движение вдруг изменило направление. В ожидании прислуги Леонс уставилась на свои ухоженные ногти, ее удивляло, что Мадлен всего лишь смотрит на нее свысока, скорее с любопытством, чем со злобой. Что ей нужно? В тишине, когда каждая размышляла о своем, Леонс вдруг подумала о Поле.
– У него все хорошо, – сказала Мадлен, – благодарю вас.
Леонс подсчитала в уме его возраст. Почему она никогда не посылала ему денег на карманные расходы? Ей ужасно хотелось узнать, в курсе ли мальчик ее предательства.
– Я не сказала ему, что иду к вам, он бы мне позавидовал, уверена в этом…
Подали чай. Леонс решилась:
– Знаете, Мадлен…
– Не вините себя, – перебила ее Мадлен. – Во-первых, слишком поздно, и потом… вы, вероятно, не могли поступить иначе. Я хочу сказать…
Она протянула руку, взяла сумку, открыла ее.
– Давайте не будем сентиментальны!
Она положила на столик официальный документ, который Леонс моментально узнала, а потом снова налила себе чаю.
Мэрия города Касабланка.
Свидетельство о браке Леонс Пикар и Робера Феррана.
– Я понимаю, что можно любить мужчин, – сказала Мадлен, – но до такой степени, чтобы выходить замуж сразу за двоих…
Как Мадлен это раздобыла?
– Это несложно. Не сложнее, чем обзавестись фальшивым документом, чтобы выйти замуж второй раз. Вы двоемужница, Леонс. А судьи этого не любят, за это полагается год тюрьмы и триста тысяч франков штрафа…
Леонс как громом поразило. То, чего она боялась больше всего. Бедность была ей знакома, но вот тюрьма…
– То же касается Робера Феррана…
Мадлен сразу поняла, что это неудачный аргумент. Леонс, без сомнения, не собиралась менять свою свободу на свободу Робера. Леонс посмотрела на дверь.
– Вам следует несколько раз подумать. Чтобы сбежать, вам понадобится много денег. Сколько у вас есть? Полагаете, вы сможете купить новые документы, оплатить билет за границу, прожить несколько месяцев, а потом вернуться на пару тысяч франков, украденных у Жубера? Далеко вы не уедете, Леонс… Я вам не советую. Вас же объявят в розыск, придется искать страну, которая вас не выдаст, прятаться, это дорого, вам нигде не будет спокойно. Такое получается только у отъявленных бандитов. Кстати, чтобы помешать вам совершить эту глупость, вы сейчас отдадите мне свой паспорт.
Молчание. Леонс встала, вышла из комнаты, поднялась в спальню. Попыталась обдумать ситуацию. Жубер не давал ей крупных сумм, он предпочитал, чтобы она чаще просила, в стиле скорее банкира, чем мужа. У нее в наличии меньше тысячи франков, вдобавок требуется еще четыреста для Робера, который задолжал неизвестно кому. У него всему находилось объяснение, и непонятно, что из этого правда. Мадлен потребует много денег, но не будет просить больше, чем Леонс сможет заплатить, чтобы не лишиться курицы, несущей золотые яйца. Она спустилась с сумкой в руках и протянула паспорт Мадлен. Та открыла его:
– Вы не слишком хорошенькая на этой фотографии, она явно вам не льстит. – У нее был довольный вид. – Дайте мне вашу сумку, будьте добры!
Леонс подчинилась. Это была красивая замшевая сумка от Ламарта. Неужели Мадлен ее заберет? Но она просто вынула из нее кошелек и визитные карточки:
– Как мило, когда написано с таким наклоном, просто роскошно… – Затем она встала. – Вы будете моими глазами в этом доме, Леонс, я хочу быть в курсе всего, что касается Жубера. Если вы утаите от меня хоть что-то, о чем мне следует знать, я не буду вам звонить, не буду писать, не зайду к вам, а сразу пошлю к вам комиссара с вашим свидетельством о браке. Доходчиво ли я изъясняюсь?
Леонс задумалась.
– Сообщать вам… а что именно?
– Все. С кем он общается, с кем ужинает, с кем подписывает договоры, какие подарки делает клиентам, чем балует политиков, в каких газетах подкупает журналистов, все без разбору – разбором займусь я сама. Подслушивайте его телефонные разговоры, читайте его ежедневник, записывайте все, копируйте адреса, номера телефонов. Раз в неделю после обеда мы с вами будем пить чай в «Лядюре» на улице Руаяль. Если однажды вы не придете, я…
– Да, я знаю, уже поняла!
– Не нужно нервничать, Леонс!
Мадлен запахнула пальто. Неужели уйдет, не попросив денег, Леонс не могла этому поверить. Неожиданно у нее возник другой вопрос:
– Но вы ведь хотя бы не разорите его?
– Сейчас сложные времена, Леонс. Вы не можете сохранить своего мужа номер два, его деньги, своего мужа номер один и свою свободу. Поверьте, из всего, чем вы владеете, самое ценное – пока еще свобода.
Мадлен догадалась, о чем думала Леонс.
– Нужно будет обсудить это с вашим мужем номер один Робером Ферраном. Потому что он тоже мне понадобится.
Леонс выпучила глаза. Мадлен ласково улыбнулась:
– Ну да, это и есть брак. И в горе и в радости.
Они стояли лицом к лицу. Слегка склонив голову, Мадлен пристально посмотрела на Леонс, подошла к ней и прижала свои губы к ее губам. На мгновение, но достаточно для того, чтобы почувствовать их мягкость, теплую влагу, нежный аромат. Ее порыв не был любовным, она поддалась ему, чтобы больше об этом не думать, как подбирают выпавшую мелочь. Мадлен отступила на шаг и посмотрела на Леонс с выражением какого-то материнского удовлетворения. Затем направилась к двери, обернулась, на лице ее была улыбка.
– Не воспринимайте это как окончательный расчет.
Она точно знала, что никогда не упомянет об этом обстоятельстве перед священником из прихода Святого Франциска Сальского.
24
Шарль был убежден, что он мужчина экономный, поскольку каждая трата – коробка сигар, ужин в «Гран Вефур», вечер в борделе – воспринималась им как исключительная, и ему никогда не приходило в голову, что сумма исключительных трат может превосходить его возможности. Здесь, как и в политике, он применял технику козла отпущения, виноватый всегда находился. Его жена Ортанс была идеальной мишенью.
В представлении Шарля ничто так ярко не иллюстрировало его невезучесть, как брак с ней. Это злополучное событие, в котором, по его убеждению, не было его воли, роком нависло над всей его жизнью. Ортанс утомляла его. К счастью, есть дочки. Хотя и с этой стороны были не только радости. Специалисты, пытающиеся справиться с проблемными зубами Розы и Жасинты, один за другим пришли к выводу, что требуется полное удаление. Дни в больнице, подарок за каждый зуб и две превосходные челюсти, которые за такие деньги вполне могли бы быть из чистого золота. Теперь дочери щеголяли подозрительно ровными зубами довольно неприятной снежной белизны, как восковые фигуры музея Гревен. Для девушек, все детство лишенных возможности улыбаться, настало время реванша. На поздний подростковый период пришлось время демонстрации искусственных зубов, которые, увы, оказались не так хорошо подогнаны к челюстям и частенько выскальзывали, отваливались, резко выпрыгивали изо рта. Становилось ясно, что требуется непрестанно вести борьбу за удержание зубов на месте. Сейчас его худеньким, кривоногим девочкам с бледной кожей и высокими, заостренными, как у матери, грудями было по девятнадцать лет. Шарль считал своих дочерей самыми прекрасными и не понимал, почему у них так мало поклонников и ни одного претендента на руку и сердце. Причина, по его мнению, крылась в недостаточном приданом. А это, как всегда, возвращало его к денежному вопросу.