Волна пессимизма, затопившая мастерские, схлынула, дав делу новый неожиданный оборот, как это иногда случается в мире финансов. Горизонт снова очистился, солнце засияло почти так же ярко, как вначале.
Объявление об испытаниях, назначенных на начало сентября, не только не парализовало работу бригад, но задело честолюбие всех и каждого. Часто в мастерских работали до поздней ночи и возвращались спозаранку. Не пропускали и выходных. Люди воспрянул духом, потому что результаты были уже близки. Заново протестировали топливо, аэродинамическую трубу, резистентность к перегреву. Жубер проводил с сотрудниками дни напролет, он был везде, всем занимался, его энергия восхищала. Для каждого у него находилось доброе слово, ободряющая улыбка. Он бы даже шутил, если бы умел.
И началось победное восхождение к вершине.
Производительность турбин превзошла все ожидания, но главное – главное заключалось в том, что новый сплав соответствовал всеобщим надеждам. К первым испытаниям приступили десять дней назад. Когда запустили реактивный двигатель, никто не осмеливался в это поверить. Резкий толчок вызвал взрыв аплодисментов. Жубер – а мы знаем, насколько он неэмоционален, – почувствовал, как к горлу подступают слезы, он высморкался, чтобы скрыть это, и приказал протестировать двигатель еще дважды, новые испытания были назначены через четыре дня. Они прошли еще лучше, чем первые. Теперь Жубер был в себе уверен.
Впрочем, пора бы уже. Время поджимало.
Бюджет проекта трещал по всем швам. Жубер по нескольку раз на неделе должен был отчитываться перед «Возрождением». Таблицы, продвижение исследований, расписание работы специалистов, закупки, расходы – приходилось все объяснять. Саккетти говорил: «А что ты хочешь, у них нет твоих амбиций, их все приводит в ярость!» Жубер закусывал удила и вставал на защиту работников. Занимайтесь главным, а я займусь остальным.
Последние испытания турбины увенчались успехом. Было решено приступить к изготовлению конечного продукта в начале недели – отличный план, благодаря которому можно даже выиграть несколько дней, если, как всегда, возникнут какие-нибудь неполадки.
Все с нетерпением ждали новых лопаток. Их делали с ювелирной точностью, они были результатом долгих недель исследований, расчетов, их изготовление поручили самому лучшему предприятию, а значит, и самому дорогому… Только они одни стоили больше двухсот тысяч франков.
Роберу тоже не терпелось. От Мадлен он получил четкие и почти жесткие распоряжения:
– Если не справитесь, Ферран, я немедленно иду в полицию и показываю ваше свидетельство о браке.
Леонс волновалась так же, как и Мадлен, потому что, кроме как в постели, она редко видела, чтобы Роберу удавалось что-то сделать хорошо три раза подряд.
– Сделаешь ведь, цыпа?
– Ну дык…
Он же никогда ни в чем не сомневался, отчего легче не становилось.
Но тут удача ему улыбнулась, и против всякого ожидания он смог поймать ее за хвост.
Робер только что закончил работу и уже выходил из мастерской, когда увидел утреннюю почту. В ней лежал и большой пакет с печатью «Компаньон Фрер». Он, не размышляя – на такое он был не способен, – сунул пакет под мышку и двинул домой.
На следующее утро он увидел, что в мастерской царит неописуемое волнение.
Пакет искали, но не находили. Охранник четко указал, куда его положил. Все перевернули вверх дном, прочесали все кабинеты и складские помещения. Не может же посылка потеряться сама! А поскольку все бредили безопасностью, вели учет каждого посетителя и «ни один посторонний» не мог ходить по мастерской без сопровождения, спустя два дня после официального заявления о пропаже посылки опять заговорили о том, чего все так боялись: о саботаже.
Работники косо посматривали друг на друга, специалисты были из пяти разных стран, на предприятии стали перешептываться, пустили слухи то об одном, то о другом, все это заставляло Жубера сильно нервничать.
От постоянных пересудов и чувства беспокойства атмосфера накалилась, рабочий ритм снизился, кто-то даже вспомнил об «этих немцах», в прессе замелькали статьи о том, будто бы они интересуются авиастроением, а вдруг в мастерскую проник их шпион? Когда вы входили в какой-нибудь кабинет, все разговоры замолкали, люди не разговаривали, а перешептывались, каждый следил за собой и за всеми остальными.
Десять дней спустя Мадлен велела Роберу якобы чудесным образом, всю в пыли, обнаружить посылку рядом с нишей, куда складывали прибывший товар, но под резервуаром для электролиза, где, как все думали, уже не раз проверяли.
Его объявили героем дня, но было слишком поздно – у «Компаньон Фрер» уже заказали новые образцы…
Предварительный выбор пал на двух молодых журналистов. Три раза в неделю Андре отправлялся на ужин к тем, кто финансировал проект, показывал им макет ежедневного издания (в конце концов за неимением лучшего акционеры остановились на названии «Ликтор»), он бывал также у своего наставника, Монте-Буксаля.
В просторные помещения на авеню Мессины, принадлежавшие одной аристократке, живущей в Тоскане, купили мебель. Андре ходил по типографиям, чтобы прикинуть расходы. Денег постоянно не хватало, но он был увлечен, как никогда.
Сроки отодвинули. Предполагалось, что работа начнется в середине октября. Андре сгорал от нетерпения.
Его колонка в «Суар» все более отдавала его новым проектом и убеждениями.
– Скажите-ка, старина, – спросил как-то Гийото, у него был на это настоящий нюх, – не притормозить ли? Ваша хроника принимает странный оборот…
Это авторитетное слово занимает умы с момента, когда Италия, наделенная сильной властью, начинает снова претендовать на то, чтобы взять бразды правления в воссозданной латинской Европе.
Напомним, что диктатура – это республиканское изобретение. Совершенно не похожий на свое карикатурное изображение, диктатор – это избранный магистрат, которого в кризисной ситуации наделяют полным исполнительным правом на определенный срок.
Наш политический класс полностью себя дискредитировал, наш парламент ведет нас исключительно к хаосу, поэтому выбор наших соседей представляется нам одной из возможностей развития событий, нет ничего постыдного в том, чтобы дать достойному человеку возможность провести необходимые политические преобразования. Демократическим странам нужны великие люди, бесстрашные личности, такие, каких в другие времена знавала Франция.
Если завтра нам представят такого человека, не придет ли время извлечь урок из наших ошибок и из вдохновляющего зрелища итальянского успеха?
– Но, Мадлен, мы же три дня назад об этом говорили…
Она всегда находила предлог, прямо она никогда бы не сказала.
– Знаю, господин Дюпре! Но… Мне необходимо подвести итог.
Отлично. Мадлен – хозяйка, платит она, так что без проблем. И они садились друг против друга в маленькой столовой Дюпре и молчали, потому что с последнего раза рассказать было нечего. Помешав в задумчивости свой кофе, Мадлен говорила:
– Ну ладно, кажется, мы все обговорили?
– Да, да, Мадлен, все.
Она снимала блузку, разглядывая пуговицы, ей бы не хотелось в этот момент смотреть на Дюпре. Он спокойно подходил к ней, он никогда не оставлял ее в трудной ситуации.
Что же касается разговора с Полем, он не хотел вдаваться в детали, потому что случившееся небольшое недоразумение на самом деле таковым не было. Полю четырнадцать лет, бледный, с заострившимися чертами лица, так что вопрос о половом созревании, который Мадлен хотела бы решить, был очень актуальным. Дюпре встречался с ним пару раз в неделю. Мальчик был живым, предприимчивым, не по годам развитым…
Они нашли немецкого фармацевта – Альфреда Бродски, который годами не мог избавиться от насморка; он прибыл во Францию месяц назад, потому что его «еврейская лавочка» была уничтожена. Он вывез из Бреслау лишь самое необходимое – только чтоб у домашних было что надеть. Удивительно, но в один прекрасный день он получил по почте три ящика; не надеясь на возвращение домой, он отправил их во Францию перед самым отъездом; они были доверху набиты пробирками, склянками, дистилляторами, грелками, трубками и весами, уцелевшими при погроме.
Бродски верил в лекарства. Он безоговорочно полагался на фармакопею. По его мнению, на каждую болезнь есть свое лекарство, даже если оно еще и не существует в природе.
Поль рассказал ему о своих планах, о формуле, на создание которой его вдохновил «Кодекс», да, да, прекрасно, нужно попробовать, тысяча франков – рискнул Дюпре, да, да, прекрасно, и Бродски ушел – никто не мог сказать, вернется ли он когда-нибудь. Он вернулся с керамическим горшком, наполненным зеленоватой субстанцией на основе пчелиного воска, но пахла она не очень хорошо, к тому же он клялся, что эффекта от нее никакого, – «примерно как от теплой воды», говорил он для образности.
Для Поля это был идеальный продукт. Вот только запах… И очень жаль, объяснял он, потому что «в этом вся суть, ну или почти в этом. Кое-что значит текстура, кое-что – цвет. Но главное – запах. Открываете – пахнет хорошо – покупаете». Нужно «то же самое, только для женщин».
– Хорошо, с отдушкой.
«Нет, господин Бродски, – написал Поль на доске, – совсем нет! Крем не должен быть с отдушкой, он должен иметь запах. Аптечный, конечно, но приятный».
Бродски чихнул три или четыре раза (он чихал залпами): хорошо – и снова ушел.
Дюпре же волновало, что будет дальше. Мадлен позволила сыну с головой броситься в дело, на которое уйдет пятьдесят тысяч франков, и он не понимал, как тот решит вопрос.
Дюпре даже немного чувствовал себя в ловушке. Он хотел удружить этому мальчику, которого считал приятным и очень сообразительным, а оказалось, что он участвует в организации целого предприятия. Если не положить этому конец, он в результате станет директором по персоналу на семейной фабрике, а из компартии он вышел совсем не для этого.