К часу дня общее настроение изменилось.
Полицейские из отдела финансовых расследований собрались уходить, проделав огромную работу, которая не даст никакого результата, потому что они не знают, кого обвинять в открытии счетов в швейцарском банке. Да и сам банк не пострадает, пока не удастся доказать, что на французской территории выплачивались дивиденды с уклонением от налогообложения.
– Уже уходите? – спросил г-н Рено.
Ящики и папки грузили в фургон. Комиссару все это уже осточертело, он предпочитал заниматься хулиганами и сутенерами.
– Ладно, мне бы справить малую нужду…
– Идите уж! – прокомментировал Рено, уязвленный подобной вульгарностью, не умеют в этом их Управлении сыскной полиции признавать свое поражение.
Однако он поспешил со своими выводами: комиссар вернулся через пару минут с блокнотом в руке.
– Нашел за сливным бачком. Ваш?
Г-н Рено уставился на блокнот. Нет, не его… Ну «почти» его. Очень похож, но не его. Он взял блокнот, открыл, почерк его, несомненно, и строки эти он сам написал, даже припомнил имена, номера некоторых счетов, которые память притягивала как магнит… Непостижимо. Он был совершенно искренен, когда говорил:
– Да, то есть нет, это не мой блокнот…
– Однако почерк ваш, если не ошибаюсь?
Никаких сомнений… Как блокнот мог тут оказаться? Да еще в подобном месте?
Вдруг его осенило – шлюха!
Она ходила в уборную! Он еще проводил ее взглядом!
О господи!
Теперь он вспомнил эту задницу! Он видел ее там, на улице, она шла перед ним, та девушка, которая сломала каблук!
– Это неправда! – крикнул он.
– В любом случае на нем ваши отпечатки.
Рено отбросил блокнот, будто бы это змея.
– Посмотрим, есть ли на нем другие, – добавил полицейский.
Банкир подписал показания – холодно, опустошенно, машинально.
Просто невероятная история. Она предвещала большой скандал. Банковский союз «Винтертур» будет пригвожден к позорному столбу, заплатит за всех сразу.
На мгновение Рено задумался о самоубийстве.
Двумя неделями раньше Поль спросил как бы невзначай:
– Скажи, мама, а в Пре-Сен-Жерве нет свободных помещений?
Аренда стоила недорого: предыдущий съемщик – мастерские «Французского Возрождения» – внезапно съехал, и владелец был рад так быстро найти нового арендатора.
– Как просторно! – сказал Поль.
Ему тут нравилось, он мог очень долго катить в своем кресле, не встречая на пути препятствий. На широких столах, расставленных в глубине, Бродски разместил все привезенное из Германии оборудование. Дополнительные инструменты и исходные материалы пока оставались в коробках.
Из суеверия Мадлен запретила Роберу Феррану заходить в помещения.
Дюпре открыл бутылку шампанского и снял белые салфетки, покрывавшие блюда с закусками. Все были слегка взволнованы. Поль огорчился, что Дюпре плеснул ему шампанского на самое донышко.
– Надо сохранять трезвость мысли, мой мальчик.
Когда Дюпре говорил в таком тоне, никто не перечил.
Условились, что Бродски примется за производство первых трехсот баночек уже в следующий понедельник, как раз успеют установить оборудование. Влади и Поль помогут ему в этой монотонной работе.
Этикетки и упаковку с названием бренда доставят недели через две.
Рекламная кампания в прессе начнется, как только лаборатория (именно так было написано на крашеной дощечке над входной дверью: «Лаборатория предприятия Перикуров») сможет выполнять заказы, все будет по почте, как заведено, но Поль планировал, что рекламные агенты обойдут все аптеки, как только продукт получит известность; он без устали строил фантастические планы.
Лабораторию закрыли около восьми вечера. Дюпре сказал: «Ну, пора!» – он как будто вдруг заторопился. Ладно, в любом случае шампанское выпили, и всем не терпелось назавтра приняться за работу.
– Поль останется со мной, – сказал Дюпре, когда прибыло такси.
– Но ведь…
– Не беспокойтесь, Мадлен, мне просто требуется кое-что с ним уладить – и я его сразу же привезу.
Она нехотя уступила, застигнутая врасплох. Она чего-то недопонимала, ей это не нравилось, и она пообещала себе завтра же обсудить все с господином Дюпре.
По пути они молчали. Поль не мог сказать, сердится ли Дюпре: его лицо было более замкнутым, чем обычно. Какие ошибки он совершил в подготовительной работе, о чем Дюпре захотел так срочно переговорить с ним с глазу на глаз? У себя дома…
Дюпре с впечатляющей легкостью поднял Поля. И нес его четыре этажа без передышки, без остановки, без единого слова.
– Ну вот, – сказал он наконец, усаживая Поля.
На кровать.
А ведь имелся стол и стулья.
Но в углу комнаты улыбалась шестнадцатилетняя девчушка.
– Поль, это Морисета. Она… очень добра, сам увидишь. Ну…
Он похлопал себя ладонью по карманам куртки.
– Ну вот, а я забыл ключи в лаборатории. Ладно, не важно, съезжу за ними, а вы тут побудьте, найдете о чем поговорить…
Он схватил свою холщовую сумку и вышел.
Ортанс давно уже мучилась животом, много раз лежала в больнице, врачи сменялись у ее изголовья, но Шарль особо не переживал. Насколько он помнил, она всегда жаловалась – то на матку (Мне кажется, там что-то не так, – говорила она), то на кишечник (Знал бы ты, какая это тяжесть…), но пальма первенства принадлежала, несомненно, яичникам. Для Шарля ее откровения были мучительны: слишком много физиологии в этих женских делах. Он воспринимал ее страдания как психологическую особенность или черту характера, как нечто неизбежное, с чем приходилось мириться. Это сильно осложнило их сексуальную жизнь после рождения близняшек.
Она была на себя не похожа, когда он увидел ее на смертном одре. Брат в свое время показался ему очень старым, а вот Ортанс предстала на удивление молодой, он даже вспомнил, как они встретились двадцать лет назад. Она тогда была нежнейшим созданием, почти парящим, фарфоровой статуэткой. После помолвки они вовсю флиртовали, но Ортанс категорически отказывалась «идти до конца». Шарль посмеивался над этим ее выражением, тем более что Ортанс терпела его шуточки. Их первая брачная ночь случилась в Лиможе, где жили родственники Ортанс. Самый большой номер гостиницы в центре города оказался не лучше остальных: скрипучий паркет, картонные перегородки. Ортанс пронзительно вскрикивала, повторяла: «Умоляю тебя», но все ее тело твердило другое. Они уснули на рассвете. Шарль долго смотрел на нее спящую – такую крохотную в огромной постели…
Любопытно, вот так нахлынут обрывки воспоминаний и унесут в события, казавшиеся давно забытыми… Да, он сильно ее любил, и Ортанс любила только его. Она всегда смотрела на него как на героя; такая святая вера выглядит, конечно, наивно, но Шарля ее взгляд поддерживал. А вот чем она и впрямь раздражала и отталкивала, так это своими жалобами на боль.
Он не заметил, что плачет. По себе, как все мы. Он не слезам удивился, зная о своей сентиментальности, но их причине. Он оплакивал жену, которую когда-то горячо любил. От этой любви давно уж остались лишь воспоминания, но это была единственная любовь его жизни.
Ортанс умерла в пятницу. В понедельник гроб с ее телом привезут к ним домой, откуда траурный кортеж отправится в последний путь.
Шарль очень боялся реакции двойняшек, но был крайне удивлен. Они плакали как-то сдержанно, что противоречило их природе. Они стали еще некрасивее. Альфонс пришел выразить соболезнования, спросил, может ли он быть чем-то полезен, они хорошо его приняли, но как кузена, благодарили, пряча носовые платки в рукава. Их спокойствие, глубина их горя, то, как по-взрослому они принялись хозяйничать в доме, давать ему советы по организации похорон, внезапно навело Шарля на мысль, что они никогда не выйдут замуж, никогда они его не покинут, и такое будущее испугало его.
Оповестили родственников. Мадлен не явилась, но прислала довольно формальное письмо, что приедет на похороны.
Чтобы дело о «швейцарском блокноте» успешно завершилось, его следовало держать в строжайшей тайне, что было самым трудным.
– Представьте себе… Более тысячи человек – это…
Подбирали определения. Банковский союз «Винтертур» располагал капиталом в пятьсот миллионов, но в сейфах, без сомнения, хранилось французских вкладов более чем на два миллиарда.
Согласовав дело с коллегами из Дворца правосудия и Министерства иностранных дел, следственный судья отдал приказ комиссару Управления сыскной полиции начать операцию на рассвете 25 сентября.
Буквально в то же время группы из двух-трех государственных служащих одновременно явились в дома примерно пятидесяти человек в Париже и провинции – самая крупная налоговая облава за всю историю Третьей республики.
Подняли с постели сенаторов от Бельфора и департамента Верхний Рейн, виконта разбудили у любовницы. Почтительно попросили господина Робера Пежо, автомобильного конструктора, мебельного фабриканта господина Левитана, господина Мориса Миньона, занимавшегося финансовой рекламой, открыть двери, кабинеты, ящики столов и показать счета. Генеральный инспектор армии грозился пустить себе пулю в лоб, однако воздержался и залился слезами. Епископы вели себя достойнее: Орлеанский сделал вид, что принимает прихожан, и предложил кофе. Редактор газеты «Матэн» рассмеялся, но жена его обреченно сникла. Анриэтта-Франсуа Коти, бывшая супруга знаменитого парфюмера, кричала, что не имеет ничего общего с экс-супругом, полагая, что, разумеется, этим все сказано. Г-н Бодрийяр, член Французской академии, принял неприступный вид.
Операция началась в шесть часов утра. В девять часов слухи о ней расползлись по всем богатым домам, в бедных эту новость узнают из газет.
В то же время катафалк с гробом Ортанс Перикур достиг кладбища Батиньоль.
Мадлен сожалела, что взяла с собой Поля. Заметив вдали на тротуаре шедшего вдоль вереницы машин господина Дюпре, она сразу ужасно засомневалась. Однако было слишком поздно. Ему и минуты не понадобится, чтобы открыть дверцу машины, незаметно подложить на пассажирское сиденье перевязанный бечевкой сверток – и все будет кончено. Мадлен взяла Поля за руку, крепко сжала. Юноша подумал, что она страдает. Так и было.