– Это невоз…
Судья стукнул кулаком по столу:
– Замолчите! Сейчас говорю я. Отвечать будете, когда я задам вопрос! Ясно? – Не дожидаясь ответа, он продолжил: – …В убийстве Матильды Аршамбо, совершенном между девятнадцатью часами двадцать третьего сентября и шестью часами двадцать четвертого сентября.
– Двадцать третье сентября – это что за день?
– Прошлая суббота.
– А, я ужинал у госпожи де Фонтанж, там было двадцать человек! Значит, это не мог быть я! У меня есть свидетели!
– Ужин длился до шести утра?
– Ну…
– Это ваш почерк?
Судья протянул ему письмо.
Любовь моя!
Его почерк.
Вскоре, ты об этом знаешь, мы сможем наслаждаться нашей страстью. Я знаю о мучениях, которые тебе пришлось перенести.
Почерк его, но это не он. Никогда он такого не писал.
Сегодня наше последнее испытание. Я вновь тебя заклинаю уступить моей просьбе. Не навязывать нашей страсти – такой чистой, такой упоительной – того, что ее погубит.
Его бумага.
Ты знаешь, это всего лишь вопрос месяца, а может, и пары недель, а потом мы сможем прокричать миру, что ничто и никогда нас не разлучит.
Никогда он не написал бы такого, до чего вульгарно, до чего нелепо, нет, никогда. Это не мог быть он.
Не заставляй же меня, моя милая и нежная, снова настаивать… Ты знаешь о моем решении так же, как и о моей любви.
Андре с трудом сосредоточился на чтении, руки снова дрожали.
Храни, как и я, веру в любовь, которая стоит превыше всего – судьбы, рока, несчастья… Любовь – священное благо всех рабов Божьих.
– Это не мое письмо.
– Бумага ваша?
– Моя, но и всех остальных тоже! Любой может такую купить.
– Это такая же?
Дорогой мэтр,
моя почтительная просьба к вам
Я вам пишу
Вы, несомненно, знаете от нашего общего друга
Мое ходатайство к вам,
– Это ваше письмо?
– Но откуда оно у вас?
– Его нашли в кармане халата.
Судья встал, сделал два шага к столу, который располагался слева, и издали продемонстрировал отлично знакомый Андре халат.
– Я выбросил его на помойку два месяца назад!
– В таком случае как вы объясните, что его нашли в доме Аршамбо? Мы также нашли эту ручку и эту чернильницу.
– Но они могут принадлежать кому угодно!
– С отпечатками ваших пальцев? Меня бы это удивило.
– Их украли! У меня! Кто-то зашел ко мне в мое отсутствие и украл их!
– Вы заявили в полицию? Какого числа?
– Это заговор, господин следователь, и я знаю, откуда ветер дует!
– Отпечатки ваших пальцев обнаружены также на стакане под кроватью жертвы.
– Это заговор с целью… Во вторник вечером в рес…
Он осекся. Теперь судья демонстрировал его хлыст:
– На нем мы обнаружили следы крови. Группа крови не совпадает с группой крови жертвы. Быть может, речь идет о вашей? Медицинский анализ, несомненно, позволит удостовериться, вы ли им пользовались…
К обвинению в убийстве добавилось нечто постыдное.
– Если это подтвердится, вам сложно будет отрицать, что вы встречались с жертвой…
Глупо с его стороны, но Андре испытывал больше стыда из-за этого хлыста, чем из-за всего того, в чем его обвиняли. Он отрицательно качал головой, нет, это не мое…
– Ваша бумага, ваш почерк, ваши отпечатки, обнаруженные четырежды, весьма вероятно, ваша группа крови. Я предъявляю вам обвинение в убийстве Матильды Аршамбо, не вынося окончательного решения по поводу других обстоятельств, в частности детоубийства, которые могут быть присовокуплены к делу.
44
Мадлен пила сельтерскую. Дюпре медленно потягивал кофе. Они ожидали уже более часа, поглядывая на главную лестницу Дворца правосудия.
Близился вечер.
Часы на набережной пробили шесть раз.
– Вот они, – сказал Дюпре.
Мадлен тотчас встала, вышла на улицу.
На другой стороне в сопровождении двоих полицейских в форме спускался к казенному фургону с распахнутыми дверьми Андре Делькур. Дикий взгляд, осунувшееся лицо, тяжелая поступь, поникшие плечи.
Он увидел ее и остановился как вкопанный.
Приоткрыл рот.
– Пойдем, – полицейский подтолкнул его к фургону, – поторапливайся!
Сцена длилась не более минуты, фургон уже удалялся. Когда он исчез из виду, Мадлен почувствовала себя невероятно старой.
Сожаления? Нет, она ничуть не сожалела. Почему же она плакала? Она и сама не знала.
– Могу я…
– Нет, ничего, господин Дюпре, спасибо, дело во мне, это… – Она отвернулась, чтобы вытереть глаза и высморкаться. – Пойдемте, – сказала она, чтобы взять себя в руки. И попыталась улыбнуться.
– Итак, господин Дюпре…
– Да?
– Думаю, мы можем сказать, что дело сделано.
– Полагаю, да.
– Достаточно ли я вас отблагодарила, господин Дюпре?
Вопрос навел его на долгие размышления. Он представлял, что настанет момент, когда все закончится, но не подготовился к нему.
– Мне кажется, что да, Мадлен.
– Чем вы теперь займетесь? Будете искать работу?
– Да, что-нибудь… более спокойное.
Они улыбнулись друг другу.
Господин Дюпре встал.
Пожал руку, которую она ему подала.
– Спасибо, господин Дюпре.
Он хотел сказать что-нибудь приятное, но ничего не приходило на ум, это было заметно.
Он остановился на минутку у барной стойки, чтобы заплатить за напитки, а потом ушел не оглядываясь.
В семь часов вечера Мадлен вышла из такси возле ограды, прямо у входа. Она подняла глаза на вывеску, затем медленно пересекла стоянку, поднялась по бетонным ступенькам, толкнула дверь.
Мастерские Пре-Сен-Жерве были настолько просторными, что казались практически заброшенными, несмотря на то что там уже расставили большие столы, резервуары, дистилляторы, чаны, мензурки.
Все – Влади, Поль, Бродски – были в рабочих халатах и с шапочками на голове, на чем категорически настаивал фармацевт.
К аромату чайного дерева примешивались запахи клея, скипидара, разогретого жира; трудно было представить, что здесь производят нечто, что будет приятно пахнуть.
– А! Ма…ма! Ты ред…ко сю…да захо…дишь!
– Теперь буду приходить почаще. Послушайте, как быстро тут все изменилось!
Ей все было интересно, Поль подробно рассказывал ей о процессе производства, пока Влади и Бродски говорили по-немецки.
– Отлично, – хвалила Мадлен.
Поль вдруг умолк.
– Все хо…хо…ро…шо, ма…ма?
– Не совсем, дорогой, думаю, мне пора домой.
– Ч…то…
– Ничего страшного, уверяю тебя. Всего лишь небольшое недомогание, лягу спать пораньше. Завтра все будет в порядке.
Она со всеми попрощалась, поцеловала Поля.
Спустилась по ступенькам. Она чувствовала себя уязвимой, ощущала пустоту в груди. На этом разоренном поле ей теперь предстоит возделывать жизнь.
Она подняла голову.
Во дворе медленно разворачивался автомобиль.
Она поравнялась с дверцей и наклонилась, чтобы разглядеть водителя через стекло.
– Мадлен, я решил вас подвезти. Уже поздно.
Она еле заметно улыбнулась и села в машину:
– Да, вы правы, возвращаться в машине благоразумнее. Спасибо, господин Дюпре.
Эпилог
Крупная ежедневная фашистская газета, проект которой пострадал из-за ареста Андре, так и не увидела свет.
Расследование дела Делькура, сопровождаемое яростными спорами экспертов-графологов, продлилось более восемнадцати месяцев, после чего присяжные департамента Сена (перед которыми эксперты возобновили полемику) приговорили Андре к пятнадцати годам лишения свободы.
23 января 1936 года Мадлен была крайне раздосадована арестом за насильственные действия в нетрезвом состоянии некоего Жюля Палиссе, чьи отпечатки полностью совпали с теми, что были обнаружены в доме Матильды Аршамбо.
Служащий банка «Креди мюнисипаль», нимфоман и извращенец, живший у своих родителей, Палиссе вскоре начал давать показания и признался в прерывании беременностей и убийстве молодой женщины. Предположили, что у Матильды Аршамбо было двое любовников – Делькур, который оставил слишком много следов на месте преступления, чтобы его участие вызывало сомнение, и Палиссе, который в конечном счете ее убил. Не обратив никакого внимания на юридическую ошибку, пресса принялась расхваливать научные достижения и эффективность экспертов-криминалистов.
Делькура немедленно освободили.
Мадлен следила за развязкой этого дела с яростью, которую Дюпре не удавалось унять.
И месяца не прошло после освобождения Андре Делькура, а все уже терялись в догадках об обстоятельствах его смерти.
20 февраля 1936 года его обнаженный труп обнаружили привязанным за руки и за ноги к спинкам кровати. Результаты вскрытия показали передозировку модного тогда снотворного, однако смерть наступила от большого количества негашеной извести, пролитой на промежность. Он умирал долго и мучительно.
Точные подробности кончины никогда не были выяснены.
Судебные перипетии Гюстава Жубера тоже оказались запутанными. Статья обвинения в государственной измене в то время была достаточно размытым понятием, более соотносящимся с патриотизмом, чем с судом, его применение было тесно связано с напряжением отношений с Германией. Одни испытывали все возрастающую подозрительность к нацистскому режиму и требовали показательной кары, чтобы продемонстрировать решимость Франции. Другие выступали за сделку с Третьим рейхом, чьи милитаристские намерения не вызывали сомнений, и ратовали за полное прекращение судебного процесса с целью восстановления порядка.
Специфический статус Жубера придал его делу особую значимость и оживил дебаты.
Вскоре в долгом юридическом сражении началась путаница, отражавшая политический кризис, нерешительность руководства страны, неуверенность международной политики и