Я любил с каждой буквой по-своему разговаривать, придумывать для нее новое назначение. Буква Щ — не только Урчал, но и борона, и скребок, и щетка… Возвращаюсь, бывало, домой, и шепчу про себя, отыскиваю новые предметы, похожие на ту или другую букву. Не знаю, давало ли мне что-либо это, но я любил буквы и цифры сравнивать с чем-нибудь, находить похожесть с предметами и живыми существами, которые были мне с детства близки.
На первой же неделе учитель дал нам задание изготовить палочки для счета. Я долго думал, из какого дерева сделать эти палочки.. Пробовал делать из черемухи, из рябины, из ивовых прутьев. Но больше всего мне понравились стерженьки малины. Они легкие и гладкие, словно отполированные. Я принес домой несколько прутиков и нарезал из них десять палочек одного размера. Бабушка внимательно наблюдала за мной, а потом принялась расспрашивать, для чего да как? Вскоре, поняв, в чем дело, сходила в горницу и принесла мне настоящие счеты. Ни она, ни я не знали, как ими пользоваться. Бабушка только говорила, что на них считал мой дедушка Павел Митрич. Счеты были старинные, круглые «кости» — так называла бабушка колечки, нанизанные на проволоку, — совсем почернели, и стоило тряхнуть ими, они гремели, как старые бубенцы. В школе у нас тоже были счеты, но не такие: высокие, стояли на полу; кости были большие и желтые, как поджарившиеся калачи.
— Не смыслю я в счетах, — призналась бабушка. — Тятьку надо спросить, что да как…
Вечером отчим, сказал:
— Это хорошо, что за счеты взялся. Первое дело в науке — счеты и букварь. Осилишь их, вроде как половину учения прошел. Садись рядом со мной и вникай в суть…
Весь вечер мы сидели рядом и «вникали». Оказывается, на счетах намного интересней считать, чем на палочках.
На следующий день я пришел в класс и сразу бросился к большим счетам. Хотел показать ребятам, как по-настоящему надо считать. Щелкнул костяшками раз-другой и остановился.
«А куда же класть десятки?» — думал я.
— До этого мы еще не дошли, — послышался сзади глуховатый голос Михаила Рафаиловича, понявшего мои мысли. — А если забежать вперед…
— Давайте забежим, Михаил Рафаилович!
— Ну что ж, забежим… Так вот они, наши десятки, на которой струне находятся…
«И верно! Чего же я, слепой, так долго искал. Они же совсем рядом, эти десятки», — с огорчением подумал я. И вместе с тем обрадовался: все же на больших счетах не пропала струна с десятками, нашлась. Теперь уж я ее не позабуду!..
Зима в тот год уже в сентябре начала наведываться в наши купавские края. Ночами подмораживала голую землю, а потом понемногу стала и снежок подбрасывать. Но снег как-то не приживался. Выпадет — и через день-другой растает. Однако по ночам мороз все больше крепчал, схватывал закрайки озер и рек тонким, блестящим как стекло ледком. Воздух в такую пору бывает чистый и прозрачный. На добрый десяток верст окрест видать. А гулкий-то какой! Звенит, как натянутая струна.
Уже давно над гумнами стоял ритмичный перезвон цепов — во всех деревнях молотили. По ночам отчим сушил на овине снопы. Сидит, бывало, в подовиннике у маленького костерка, покуривает да свои думы укладывает, а утром по холодку уже просушенные снопы таскает из овина на долонь, как называли у нас ток.
Молотьба — работа компанейская и нелегкая. Малосемейным не управиться, и частенько для работы объединялись две-три семьи. К нам всегда приходила молотить моя кума Катя. После уроков я сразу прибегал на гумно и видел там перемены: вместо хлебных скирд высились огромные стога свежей соломы. Мы, ребятишки, любили делать в стогах норы. Уткнешься, бывало, головой в мягкую яровую солому и начнешь разгребать ее руками, пока не вылезешь на другую сторону стога. Особенно нравилось нам, когда соломой доверху набивали сараи. Тут уж мы были полными хозяевами. Правда, норы делать было страшновато и рискованно, да разве мальчишек удержишь?
Но чтобы потеряться, такого ни с кем не случалось, а если кто и попадал в беду, его разыскивали сами же мальчишки и вытягивали за ноги.
В соседней деревне в тот год появилась первая в округе молотилка. Приобрел ее черноволосый кузнец Мякишев, понимавший толк в машинах. Он молотил не только у себя, но и у соседей. Мы не раз бегали смотреть на молотилку и каждый раз удивлялись, как ходко она обмолачивает снопы. Ходят две лошади в приводе и крутят железное колесо, а кузнец в больших черных очках стоит у столика и быстро сует в прожорливый гремящий барабан сноп за снопом.
Заглядывал на гумно к кузнецу и мой отчим. Дома он не мог нахвалиться молотилкой, не раз говорил, что теперь у мужика вся надежда на машины.
В тот год Мякишев задумал выселиться на Столбовую гору — на хутор. От него заразился этой мыслью и отчим. Придет, бывало, домой и начнет расхваливать привольную хуторскую жизнь. Поля и пастбища, грибы и ягоды — все кругом под окошком, и все твое. Однако домашние отчима не поддерживали. Первой возразила бабушка:
— Со своей-то печи да поеду… Выдумали с Мякишем тоже. Пусть едет один к волкам.
Не соглашалась и мать, да и мне не хотелось уезжать из Купавы куда-то в лес…
С наступлением холодов изменилась у нас дорога в школу. Мы теперь ходили не Кринками и не камешником, а по льду — рекой.
Хотя река все еще не встала, но возле берега уже давно появился тонкий прозрачный лед. Он под ногами потрескивал, но нас с Колей держал. Мы знали еще по нашему озеру, что осенний лед пугает, однако, он крепок и не опасен.
Мать сшила из старого овчинного кафтана маленький, по росту мне, черный кафтанчик со сборками сзади, какие носили в деревнях все мужики. В нем было тепло, он плотно облегал грудь, а длинные полы согревали колени. Нахлобучив на глаза черную, колпаком, шапку, я и впрямь походил на мужичка. У Коли широкополое зеленое пальто, в нем — не так тепло. Из дому мы обычно выходили рано, надо же дорогой побегать. У Кирпичной спускались под берег и выбегали на звонкий прозрачный лед. Под ним отчетливо видно, как ходит рыбья молодь. Бывало, показывалась и крупная — по четверти и больше. И разные водоросли подо льдом видны, и ракушки… Смотришь и удивляешься, как в своем зеленом царстве просторно живут рыбы. Я подолгу разглядывал их, фантазировал: вот большая рыба — это, должно быть, бабушка, вот поменьше ее — отец и мать. А вот и малыши, их дети. Ходят они стайкой, тоже в училище, наверно, собрались. Шепну им что-нибудь, а они и не шелохнутся, крикну погромче, а они, пучеглазики, ни с места. Как за стеклом сидят, ничего не слышат и никого не боятся. Коля — тот уже около кустов промышляет, он не любит попусту рассматривать, а охотится за рыбками. Он умеет ловить, привык на озере. А я не люблю, зачем же глушить мальков-то?
Однажды ночью выпал снежок и тонким, сверкающим на солнце слоем припорошил лед. Я радовался, что рыбке сейчас безопасно. А идти по льду все равно было по-своему интересно. Я взял длинную палку и начал рисовать на снегу. Сначала рисовал, конечно, Урчала. Нарисую два кружка, один большой и продолговатый, другой — маленький. Маленький — это голова. К нему приделаю торчком уши. А к большому кругу пририсую четыре ноги и колечком — хвост. Уши и хвост, мне казалось, получались как настоящие.
Потом, когда надоедало рисовать Урчала, я принимался выводить на снегу разные узоры.
Коля тоже что-то чертил свое. Он рисовать собачек не умел, а больше выводил угольнички, квадратики,, кружки. Это он опять научился у своих братьев. А мне поучиться не у кого, вот и рисую все одно и то же — Урчала да узоры. Узоры еще на стеклах бывают. Те морозные, но красивые.
Увлекшись своим занятием, я не заметил, как отошел далеконько от берега. Вдруг подо мной лед затрещал, кругом пошли по нему лучики. Я повернул к берегу, да уже поздно: лед выгнулся, осел, и я оказался в воде.
Хорошо, что было неглубоко. Я карабкался, но сразу выбраться на лед не мог. Только схвачусь за край припая, как он обламывается. Полы моего кафтанчика растопырились и прикрывали полынью с обломками льда. Я испуганно закричал.
Прибежал на помощь Коля с жердью в руках, протянул мне один конец. Я ухватился за жердь и пополз к берегу. В воде не чувствовал холода, а когда вылез, сразу замерз. Тут же снял с себя валенки и вылил из них воду и, натянув их на босые ноги, пустился бегом. До школы было не меньше двух верст. Когда добрался, валенки уже смерзлись и походили на твердые, негнущиеся ледяные колодки.
Михаил Рафаилович посмотрел на меня, покачал головой. Потом принес в бутылке водки, и сторожиха тетя Мотя долго растирала ею мои покрасневшие ноги. От уроков в тот день меня освободили.
В приюте, — так звали кухню с русской печью и двойными нарами для ночлега, — я залез на горячую печь и морщился от боли в ногах.
— Это ничего, паря, — успокаивал меня Виталейко. — Ноги отойдут, сиди да жарься на кирпичах. Валенки и онучи мы с Мотей высушим. Ты не беспокойся, — и, склонившись ко мне, тихонько спросил: — Сметанники есть?.. А пшеничники? Тоже не принес? Тогда чего же у тебя? Давай тогда ярушник. Разрежу пополам, посолю и — в печь. Жареник, как сдобный крендель, во рту захрустит…
Он сам залез в мою сумку, достал хлеб и принялся делать из него сдобный крендель. На другой перемене мы сидели на печи рядом с Виталейком и ели этот крендель. Получилось, действительно, вкусно, я даже не наелся. Виталейку тоже не хватило.
— Чего ты мало-то принес? — журил он меня. — А сметанники все же лучше. В прошлый раз у тебя вкусные были. Ты больше сметанников таскай. Их нести легче, и сытнее. А это чего: овсяники — овсяники и есть. Принесешь?
— Ладно, — согласился я.
Виталейко весь день ухаживал за мной, высушил в печи валенки и онучи, никого ко мне не подпускал:
— Не лезьте на печь. Он потерпевший. Тут его фатера.
На уроке списал с доски для меня примеры и задачку. Растолковал, как надо решать эту задачку.
— Тебе ведь далеко ходить, — сказал он участливо. — Да и в Кринках, говорят, волки живут, сам видел следы.