книжке, как я понял, шла речь о каком-то помещике. Потом о медведе на цепи. О какой-то девушке-красавице. О пожаре… Так и лепился у окон два дня, старательно читал ленточки из разрезанной книги. То, о чем я читал, по-своему укладывалось в голове. Я рассказал об этом Михаилу Рафаиловичу. Он улыбнулся.
— Кое-что ты, конечно, сам присочинил, — и, достав с верхней полки книгу, протянул ее мне: — Прочитай вот…
Так я познакомился с повестью Пушкина «Дубровский».
Однажды к нам снова пришла погостить тетя Аня. Каждой книжке, принесенной мною из училища, она радовалась, как ребенок. Она-то мне и рассказала, что в Шолге есть Нардом, а там — читальня и библиотека, и что в ней книг чудесных полно, какие хочешь выбирай. Я еле дождался воскресенья. Было холодно, поверх шапчонки я повязал башлык и отправился в село за этими чудесными книгами.
Нардом помещался в бывшем поповском доме, который стоял на горе, на самом ветродуе. Людей в нем в тот день было много, но я пробился в читальню, забрался за длинный стол и долго разглядывал журнал «Лапоть». Потом зашел в библиотеку: такого большого количества книг я еще нигде, никогда не видел. Здесь книги хранились не в шкафу, а прямо стояли на полках.. Мне даже разрешили подойти к ним и выбрать книгу самому. Я обтер руки о свой кафтанчик и, почти не дыша, подошел к одной из полок. Книги и книги… Какую выбрать — не знаю, глаза разбежались. Посидеть бы здесь денек с тетей Аней! Вскоре все же отыскал для себя интересную книгу о Робинзоне Крузо. А для тети Ани взял стихотворения Батюшкова. Кто такой Батюшков, я еще не знал, но книга была старинная, стихи напечатаны столбиком, мелко, читать ей надолго хватит.
— Через недельку возвращу, — прощаясь с хозяйкой книг, пообещал я.
— Приходи, мальчик, — сказала по-домашнему тепло и ласково девушка.
Прошло много лет, но я никак не могу забыть и не позабуду высокий, с большими окнами, дом на горе, журнал «Лапоть», просторную комнату с множеством книг и девушку с коротко подстриженными волосами.
«Приходи, мальчик», — возвращаясь с книгами домой, шептал я теплые, уважительные слова. Сказала мне это Анюта Кочергина, главная в библиотеке Нардома.
Народный дом…
Это был для меня самый богатый дом в селе, в который я, деревенский мальчишка, в тот день ступил робко и несмело, а вышел из него очарованный, радостный и счастливый.
Да, я приду сюда снова… Обязательно приду!..
В деревне взрослые всегда считали детей своими помощниками в хозяйстве. Я уже не первый год помогал домашним: боронил, сгребал сено на лугу, жал, ходил в поскотину за коровами, да мало ли было посильной для меня работы. Я гордился, что наконец-то стал большим, и охотно брался за любое дело.
Уже миновала моя вторая школьная весна. Уже записаны в тетрадку названия всех пароходов, которые проходили мимо по реке. Мы так к ним привыкли, что однажды, когда пришел «Илья Муромец», даже забрались с Колей на палубу и чуть-чуть не уплыли в незнакомый для нас Устюг.
«Илья Муромец» остановился тогда под самой школой. Зимой мужики заготовляли дрова и складывали их на берегу в большие красивые поленницы, чем-то похожие на дома. Пароходы приставали к берегу и грузили дрова, чтобы паровые машины крутили колеса. Так пояснил нам Виталейко. И вот, видимо, у «Муромца» плохо стали крутиться колеса, он приткнулся к берегу и сбросил трап. А мы с Колей тут как тут. И Виталейко с нами.
— Не бойтесь, все покажу, — уверял он.
Мы обошли палубу, потрогали руками огромную черную трубу с красной полосой наверху, заглянули через матовые стекла в небольшие комнатки матросов, спустились в машинное отделение.
— Посмотреть пришли, ребятки? — спросил радушно машинист и начал нам что-то объяснять.
Вдруг слышим над головой резкий свисток. Бросились к трапу, а он уже убран. Мы ужаснулись и заревели так дружно, что к краю палубы подошел сам капитан.
— Почему тут оказались мальчишки? — спросил он строго.
— А мы, дяденька, тутошние, — бойко ответил за всех Виталейко и поднял вверх корзинку. В ней он приносил для продажи яйца.
— Надо на берегу торговать продуктами, — сказал уже мягче капитан и приказал вернуть нас на берег.
Матросы, ругаясь, снова спустили трап, и мы все трое тотчас же оказались на родном берегу.
— Не я бы, так вас, как котят, увезли, — хвалился Виталейко.
«И увезли бы… Теперь бы далеко за Купавой плыли, — подумал я. — Что бы делать-то стали дома? Спасибо Виталейку. Хоть он и заманил нас на пароход, мол, матросы долго будут грузить, да в беде не оставил… Настоящий друг!»
Стало жаль, что теперь будем с ним реже встречаться: мы с Колей перешли в третий класс, а Виталейко уже окончил школу.
Получая удостоверение о ее окончании, Виталейко и радовался, и был вроде как растерян.
— Оставляю вас, ребятки, буду отцу помогать, — сказал он нам, — Только как вы-то тут?.. Чуть ведь на пароходе не увезли… Хотя я стану заходить. Марфутка тут будет учиться, я должен следить за ней. — Виталейко взглянул на меня. — И ты следи, понял?
— Как же не понял, — ответил я. — Чуть чего, любому отпор дам, теперь я третьеклассник. Чуть чего…
— Сразу по-бараньи бодай.
Ребятишки, стоявшие около нас, дружно засмеялись.
А смеялись они потому, что еще в прошлом году, когда учился я во втором классе, случай с вороной произошел.
Один из старшеклассников выбежал на улицу и начал подзывать к себе птиц. Отломил кусочек хлеба и бросил на снег. Прилетела одна ворона, потом другая… Вороны совсем осмелели. А парень тем временем раскручивал какую-то нитку. Раскрутил ее и протянул мне, дескать, подержи. Я взял конец нитки, и вдруг она поползла из рук: ворона заглотила мякиш с залатанным в него крючком. Я выпустил нитку из рук. Парень бросился на меня: зачем, мол, упустил ворону? Тут уж и я не сдержался: мне жаль было птицы. Ожесточившись, я замахал руками, потом опрокинул его в снег и побежал в школу. На следующей перемене парень снова подбежал ко мне и начал задирать. Я отступил немного и, наклонив голову, с разбега боднул его лбом, да так боднул, что тот полетел в сторону и рукой выхлестнул в раме стекло. Из раны полилась кровь. Поднялся крик. Позвали Михаила Рафаиловича. Он перевязал парню руку. А потом вызвал меня к себе и начал расспрашивать, как все произошло. Размазывая по лицу слезы, я рассказывал и все время заступался за бедную ворону.
— Надо бы на улице его бодать, — не уступал я. — Потому не лови птиц!..
Михаил Рафаилович не ответил, видимо, молча согласился со мной. Хотя учитель и не ругал меня, но я опасался, что он сообщит о случившемся домой, и отчиму придется вставлять в раму стекло.
Назавтра пришел я в школу — и сразу увидел, что рама починена, стекло вставлено.
— Ну как, сметанники есть? — подбежал ко мне со своим обычным вопросом Виталейко. — Видишь, мы тут тебя, барана, выручили. Вчера с тятькой приходили вставлять. Крепче прежнего сделали…
И теперь, когда Виталейко совсем оставлял школу, мне вдруг стало жаль его. Виталейко, видимо, заметил это и, подойдя ко мне, как взрослый, потрепал по плечу.
— Ну-ну, не распускай нюни, — сказал он. — Я тут Марфутку заместо себя оставляю. Чуть чего, скажи ей, сразу приду — наведу порядок! Поняли, ребятье? Не поняли, так потом поймете! Давай свои пять, — и, схватив меня за руку, спросил: — Поди, на Добрякова учиться будешь? Аль на машиниста? Я вот решил пахать… Потому дома некому… Семья-то, видел? — мал мала меньше.
Поскотина у нас далеко. Коровы ходили верст за пять-шесть, а то забирались и дальше. Пастуха у нас обычно не держали, за коровами следили сами, по очереди.
Деревенька небольшая, и очередь приходилось отводить часто, не реже раза в неделю. Когда я подрос и не стали опасаться, что заблужусь в лесу, разрешили ходить за коровами и мне.
А больше всего я боронил. Но, признаюсь, не любил это дело. Весь день, бывало, вертишься на лошади. Однажды так устал, что даже, сидя на Рыжке верхом, задремал. Было жарко, лошадь отбивалась от наседавших комаров. Наконец не выдержала, рванулась, и я, не удержавшись, упал на пашню. Хорошо, что лошадь остановилась, а то бы мог попасть под борону. На этой однообразной работе не раз я плакал и в душе завидовал Коле: у них было много ребятишек и боронили они по очереди. А мне приходилось одному сидеть на Рыжке целые дни. Я не только боронил, но и возил из хлева в поле навоз, подвозил к стожьищу сено. Хоть Рыжко и был послушным, но я уставал с ним.
Может, поэтому мне и нравилось ходить по лесу за коровами. Утром их провожали версты за полторы к Костылихе и отпускали, а во второй половине дня шли разыскивать.
Костылиха, Пожонки, Лиственник, Меленка, речка Шолга — это для меня, как верстовые столбы. У Пожонок, на развилке дорог, коровы по своему усмотрению направлялись или в Лиственник, или сворачивали вправо, за Меленку. Говорили, что дорогу показывала наша с колоколом на шее Красуля, большая старая корова.
Никогда не забуду случай, который чуть не стоил мне жизни.
Это было в середине лета. Стояла сильная жара, пахло дымом — где-то горели леса.
У Пожонок, на развилке дорог, я долго рассматривал на песке следы, стараясь угадать, куда они вели. За день следы перепутались, и понять что-либо было невозможно. Я, как обычно, пошел сначала за Меленку.
Когда-то на Шолге в лесном изгибе стояла небольшая мельница, но ее давно уже не было. Вместо плотины торчали одни столбы. Но брод через речку по-прежнему звался Меленкой. Перейдя его, я увидел на песчаном подъеме знакомые следы: коровы свернули влево и, должно быть, ушли вдоль речки. Все же я решил осмотреть ближний лес, в котором они нередко прятались от жары. Добежал до большого, как стол, камня, на котором мы всегда отдыхали, посидел на нем, прислушиваясь, не донесется ли до меня звук Красулиного колокола, но кругом стояла немая тишина. Убедившись, что коров здесь нет, я побежал по дороге в низовье Шолги.