— Дельно пишет «Оса», — пощипывая бородку, заметил он с одобрением. — А здесь можно бы «Зоркому» взглянуть и позорче…
Убедившись, что его в газете не зацепили, довольный, он вылез из шалаша, похвалил:
— Так и дальше действуйте! Только чего тут-то прятать газету? Давай вынесем ее к людям. Повесим хотя бы на мой амбар. Пусть каждый читает.
Осенью мне всегда было почему-то немного грустно, но в то же время и радостно. Грустно оттого, что уходило короткое теплое лето, совсем неузнаваемыми становились поля, луга, надолго куда-то улетали птицы; радостно — от неожиданного буйства красок в природе. Ни одно время года, казалось мне, не украшало так богато лес, как осень. Стоило поглядеть на нашу Столбовую гору, как она с приходом осени наряжалась в цветастое одеяло. Самая макушка Столба была по-прежнему зеленой, на ней рос хвойный лес, а вниз по горе спускались разноликие деревья. Стояли они то ярко-пестрые, то строго нарядные, горевшие под скупыми лучами солнца холодным золотом, то красно-багровые… Но эта красота была недолгой, густые сочные краски с деревьев вскоре снимал порывистый осенний ветер, и от этого на Столбе как-то сразу становилось пустовато. Ветер хозяйничал в лесных прогалах, шелестя подсыхающими листьями. Изменились и поля. Еще недавно они шелестели на ветру тяжелыми колосьями, как вдруг покрылись серой щетинившейся жнивой. И только костры в полях говорили, что осенние дела еще не кончились: убирали картофель, пасли на освободившихся от хлебов полях скот.
Другими становились и кусты краснотала, тянувшиеся вдоль реки: сначала осень покрывала узкие, точно птичьи перышки, продолговатые листья позолотой, потом торопливо обрывала их и разбрасывала по взгорьям. И река становилась иной. На водной глади не было той небесной голубизны, как, скажем, в июне, река светилась уже холодным свинцовым блеском, и выглядела таинственно задумчивой. Такой будет она, пока по закрайкам не начнут прикрывать ее первые хрупкие забережники — наша мальчишечья радость… Зазвенит тогда под ногами лед, и нет ничего лучше, как бежать по этому звенящему полю…
Прошел уже месяц, как мы начали ходить в школу. Но я всегда теперь ждал воскресенья, чтобы снова пойти в село на пионерский сбор.
Однажды Михаил Рафаилович дал нам задание — выучить стихотворение. В нем говорилось о далеких мирах: о небе, о звездах, о таинственной Вселенной… Как-то не сразу все это укладывалось в голове.
«За ним посидишь, позубришь, — думал я. — А срок маленький — одно воскресенье. Как же быть со сбором? Не пропускать же?»
День стоял ненастный, уже всерьез начинало морозить. Я переписал стихотворение на бумажку и, свернув ее, сунул в карман.
— Куда тебя несет в этакую слепень? — наблюдая за моими сборами, недовольно ворчала бабушка. — И за реку, небось, не возят.
— Ничего, переберется. У пионеров, Семеновна, тоже дисциплина, — вступил в разговор отчим.
И я, конечно, пошел перебираться за реку.
Дорогой нет-нет да и вытащу из кармана листочек со «звездами Вселенной». На ходу прочитаю, и вроде все запоминается.
На Юг-реке уже появились первые легкие забережники. По середине реки, шурша, густо плыла свинцово-серая снежная кашица. Лодка у перевозчика обледенела. Люди, зябко ежась, стояли на берегу: ехать — не ехать.
— А ты куда, опеныш, в такой-то ледостав? — спросила с укором какая-то старуха и перекрестилась.
— Это, бабка, пионерия, их, видишь, ничего не держит, — взглянув на меня, пояснил перевозчик. — Ну, кто смелый на тот берег?
Смелыми оказались молодые парни, за ними сунулся и я: нельзя же сбор пропускать. Старуха не посмела. Оставшись на берегу, она крестилась и все ругала нас, несмышленышей.
И впрямь река коварная. Боязно и мне, а сижу в лодке, держусь за обледенелые скользкие края. Перевозчик стоит в носу лодки и багром ловко расчищает ото льда путь. А лед напирает и напирает…
Шуршит шуга о борта лодки, сжимает ее со всех сторон. Кряхтит старое суденышко, жалобно скрипят в руках парней уключины. Лодку все сносит и сносит вниз. Вон уже позади осталась и церковь. Почитай, на полверсты спустились ниже ее, а то и больше. Наконец-то лодка ткнулась носом о что-то твердое, и мы вылезли на береговой припай.
— А теперь лодку вверх поднимем, братцы. Тащите за веревку, — скомандовал перевозчик.
Пришлось и мне помогать, вместе со всеми лепиться по глинистому откосу.
Сбор наш в пионерской комнате начался вовремя. И собрались все. Так и должно быть: пионерия!
Марфутка сидела в классе на одном ряду, а я на другом. Почти что рядом, только группы разные. Марфутка, как и я, смешливая. Круглое личико ее точно солнышко горит, носик слегка вздернутый, а глаза веселые-веселые, как у Виталейка. Виталейко сам привел ее в школу и, подойдя ко мне, сказал:
— Сдаю тебе на попечение. Ежели кто будет обижать — заступись. Кликни Урчала, пусть штаны с задиры стянет, — и, повернувшись к сестре, добавил: — А ты, Марфуня, слушайся. Это парень свой. Поняла?
— Как не поняла, — шмыгнув носом, пропела Марфутка.
— Так вот… А я уезжаю на курсы, — сказал Виталейко уже не одним нам, а всему классу. — Вернусь, буду живые картины показывать.
— Живые? — удивился я. — И ходить, как люди, будут?
— Кто?
— Картины-то?
— Чудной ты. Если люди, значит, люди… Ходят они на ногах, значит, и у меня на картинах забегают…
За Марфуткой следить не требовалось. Она сама бойчее любого мальчишки была. А веселая какая! Только начнут девочки водить «Каравай», Марфутка тут как тут.
Каравай, каравай,
Кого хочешь выбирай…
Марфутка уже приметила, кого ей надо, выскакивает из круга и, расталкивая всех, бежит ко мне, хватает за руку и тащит в хоровод.
Как-то на улице у школы мы играли в лапту. Мяч, скатанный из коровьей шерсти и обшитый кожей, от удара высоко взлетал над головами мальчишек. Марфутка стояла у крыльца школы и не без зависти смотрела на игравших. Вдруг она выскочила в центр поля и, ловко схватив мяч в руки, размахнулась да так запустила им в мальчишку, что тот от боли присел.
Иногда выходил поиграть к нам Михаил Рафаилович и становился на «матки». Я все больше бегал по полю. Бежишь, бывало, на «сало», а тебя стараются запятнать.
Играли и осенью, и летом, и даже ранней весной — по снежному насту.
Этой весной Михаил Рафаилович не выходил к нам: у него тяжело болела жена, и он все перемены находился дома. Другой раз выведет на лужайку двух мальчиков — шестилетнего Гогу и четырехлетнего Леву, а Марфутка тут как тут. Схватит на руки самого маленького и бежит в березовый садик. Посадит Левушку там в гамак и давай качать. А потом установит очередь: должны покачать малыша и другие.
С полгода Виталейко в школе не показывался. И вдруг Марфутка принесла новость: вернулся ее брат и будет показывать самые настоящие живые картины. Только показывают их за деньги.
— Стоят-то дорого, наверно? — зашептались ребятишки.
— Так ведь живые… Все побегут: и лошади, и люди, все-все, — как могла, разъясняла Марфутка.
А потом подошла ко мне и шепнула:
— Тебя Виталейко пустит бесплатно. Он мне говорил. Возьмет к себе в помощники. А я тоже пойду бесплатно, тоже помогать буду… тебе…
После уроков мы сразу побежали домой, чтобы не опоздать на живые Виталейкины картины.
Мать и бабушка начали меня отговаривать: у Кирпичны, дескать, бегают волки, маленьким ночью ходить опасно. Выручил Коля. Он слышал от своих братьев, что волки боятся огня. Надо, мол, намотать на батожки бересты, зажечь ее да так с горящими палками и бежать волчьими местами. Отчим, наверно, это же бы посоветовал, но его не было дома. Пришла к нам Кланя Бессолова и сказала, что на картины собирается идти и она. Пойдут и другие соседи.
— Всех же нас волки не съедят! — воскликнул я.
— Как же, тебя только и оставят, — улыбнулась мать и возражать больше не стала.
Мы с Колей, надрав с березовых дров бересты, набили ею полные карманы и отправились в школу.
Виталейко, хоть и сам был помощником у киномеханика, но распоряжался, похоже, за главного. Он степенно ходил и тоже подбирал себе помощников: одних — продавать билеты, других ставил к наружным дверям пропускать по билетам зрителей. А кого и просто брал наводить порядок, как-никак картины-то живые. «Абрек Заур»…
Меня Виталейко поставил караулить класс, чтоб никакой «заяц» не проскользнул сюда без билета.
На стене уже была повешена большая белая простыня, которую Виталейко называл экраном. Механик, чуть-чуть повыше Виталейка веснушчатый парень, стоял со своей машиной в центре класса и перематывал с колесика на колесико какие-то длинные блестящие ленты. По сторонам поставили скамьи для взрослых. Всем скамей не хватило. Мы, малье, должны были разместиться на полу вблизи экрана. Это, казалось мне, и лучше — тут уж все, как наяву, увидим.
Хорошо Виталейку, он помощник самого киномеханика, каждый день бесплатно любуется на живые картины.
Все собравшиеся, и ребятишки, и взрослые, были возбуждены и с нетерпением ждали начала сеанса. В коридоре горели лампы, а в классе даже висела «молния». Виталейко, чуть кто нарушал порядок, подзывал своих помощников и говорил: удалить, мол, такого-то! Это было самое большое наказание. Потому и притихли все, даже забияки стали тише воды, ниже травы.
Мы с Колей и Марфуткой, не снимая с себя верхней одежды, уселись в общей куче на полу и уставились на экран. Вдруг на нем появились вначале слова, а потом замелькали и люди.
— Живые, живые! — закричали мы в один голос.
Виталейко начал объяснять. Картина, мол, «Абрек Заур» — серьезная. А потому надо сидеть тихо.
Сначала мы сидели, как и надлежало, спокойно. Но вдруг Виталейко крикнул:
— Теперь поедут разбойники!..
Мы не дослушали, куда они поедут, как, откуда ни возьмись, вылетели всадники в белых лохматых шапках и поскакали прямо на нас. Мы в один голос взревели и бросились к выходу. В дверях образовалась давка.