Вернувшись с покупками, мы увидели, что в котелке уже сварился суп-крутоварка. На столе лежали черный хлеб, ложки, стояли две глиняные миски: каждая семья должна своей держаться.
— А мы думали, не найдете лавчонку-то, — ухмыляясь, сказал Яков.
— Ну, как же не найти, она тут рядышком, — ответил отчим и принялся распечатывать бутылку. — Ну, Яков, для успешного начала.
Выпив, они сразу повеселели.
— Слушай, Петрович, завтра надо бы познакомиться с десятником, — сказал Яков. — Подать бы ему стаканчик, лучше участок отведет…
— А чего лучше этого места искать? И рядом… И лес из реки сподручно брать. Только штабелюй…
— Ты уж усмотрел?
— А как же, сразу, как ехали… Здесь и будем катать. Тут, смотри, сколь. Весь берег теперь наш. Любое место бери.
— Верно, Петрович. И в бараке свободно… А лесу-то, верно, катать не перекатать…
Чтоб отогреться, нам тоже плеснули водки. Мы отведали по глотку и долго потом плевались.
После свиной крутоварки, показавшейся очень вкусной, мы получили по толстому ломтю белого хлеба. Мне отчего-то сделалось совсем жарко и весело. Хотелось куда-то бежать. Я выскочил на улицу. За мной — Коля.
— Должно, с водки, — сказал я. — Дрянь водка-то.
— Дрянь не дрянь, а согрелись.
— Устроились хорошо. И дальше пойдет не хуже. Смотри, — размахивая руками, продолжал я. — Река широка, глубока, несет бревна на своих боках, а мы бревна возьмем, на берег вытащим дубьем!..
Я будто старался перекричать ветер. Мне казалось, что я хозяин всего этого берега и кричу ему какую-то веселую песню, только мне одному понятную. И от этого словно распирало грудь.
— Давай поборемся, — предложил я.
Поборолись, по разу опрокинули друг друга на песок.
— Эй, ребята, спать пора! — высунувшись из барака, позвал отчим. — Завтра рано начинать будем.
— А у тебя что-то получается, — сказал мне Коля. — Стихотворенье не стихотворенье, а вроде гладко.
— Не это еще придумаем, — ответил я уверенно и, обнявшись, мы пошли в барак.
Я даже затянул негромко песенку:
По присадам, по лужкам
Утеночки совалися…
Выкатывать на берег бревна — работа не сложная. Отчим и Яков Семенович на плаву подводили бревна к берегу. К концам зацепляли веревки, которые крепились за гужи. Мы с Колей сидели верхом на лошадях. Как только отчим взмахнет рукой, мы трогали лошадей с места и они тащили бревна по скользким ошкуренным лежкам к штабелю. Лошади нас слушались, ходили дружно, без рывков, но нам доставалось: часов с шести утра до позднего вечера мы крутились так. Бывало, придешь вечером в барак и сесть на место не можешь.
Длинный деревянный барак с нарами возле стены предназначался для сезонных рабочих. На этот раз рабочих не было, и мы жили в нем одни.
В бараке была сложена печка с плитой. В углу стоял бачок с водой, посредине — длинный стол.
Прошла неделя. Отчим и Яков решили отметить свои успехи. Теперь в магазин отчим пошел сам. Принес тушеного мяса в банках, белого хлеба, суслеников — мягких коричневых пряников, подсолнухов.
Водки нам, конечно, больше не давали. Как только они выпьют, так и оживятся, заведут разговор о жизни. Отчим опять начинал разговор о хуторах. Он поднимал на Рыжке у Миши Мякишева целину и теперь не мог нахвалиться хуторскими удобствами.
— Ведь посуди, Яков, все там, на Столбе, под руками. Навоз ли возить, или жать… Домой и завтракать иди, и обедать; А для скота? Трава там по уши. Или взять машину. Куда ты с ней сунешься дома?
— У меня широкие полосы, — ухмыляясь, отвечал Яков.
— Это, скажем, у тебя.
— И растет неплохо. Зачем нам, Петрович, ехать на хутор-то? Разве там такая земля? Суглинок, а то и песочка прихватишь.
— Так ведь рядом сколько торфу… А смешай-ка, скажем, навоз с торфом, чего получится? Почитай, за что ратует «Сам себе агроном». С умом, так урожай не меньше Украины можно достигнуть. Вон Мише я вспахал землю, диской помял, а потом еще железным зигзагом поборонил. Вырастет хлебушко, ей-бо вырастет.
За две недели на берегу появились три больших штабеля. И Яков Бессолов решил возвращаться домой, надоело, видать.
— Всех денег не увезешь, — говорил он. — У меня вон Оля один раз стукнет молотом — копейка, два раза — две копейки.
— Тебе хорошо, Яков Семенович, за Олину спину прятаться, а у меня за кого? Как, Аркашик, останемся? Теперь, слышь, премиальные пойдут.
Бессоловых задержать не удалось, и мы с отчимом остались одни. На другое утро пришли на берег, смотрим, как выкатывать будем на одной лошади?
— Приспособимся, — подумав, сказал никогда не унывавший отчим. — Тебе за комель буду подцеплять, а вершину сам потяну.
И начали мы двое таскать на берег бревно за бревном.
Днем пришел десятник, посмотрел на нас, покачал головой.
— Чего ж поделаешь, — пожал плечами отчим. — Уехал напарник-то.
— Ничего, Петрович, — успокоил десятник. — Завтра приходи, лошадь дадим, только выкатывайте. Лес-то, товарищи, валюта!
— Ради валюты и остались, — подтвердил отчим.
На следующий день мы уже работали на двух лошадях: на одной сидел я, а другую гонял сам отчим. Вечером подсчитали — и оказалось, что мы выкатали бревен не меньше, чем катали с Бессоловыми.
— Самое денежное дело началось, — покуривая, оживленно говорил отчим. — И с налогами рассчитаемся, Аркашик, и покупок матери купим. Плуг еще железный надо приобрести. Подсмотрел я в кредитном белохолунинец. Это не деревяшка. Шибко хорош плужок. А как же… Нам без плуга совсем нельзя, — будто рассуждая сам с собой, говорил он. — Плуг для мужика — первое дело…
А иногда вечером отчим выпьет стаканчик водки и с упреком себе скажет:
— Водка — последнее дело. Не привыкай! Я ведь в Питере научился. Кирпичи на спине таскал. Жил в подвале. А потом — окопы. Нелегкая жизнь-то мне выпала. Выпьешь — вроде и забудешься, — и, положив перед собой на стол тяжелые натруженные руки, отчим наставлял меня: — Учиться надо. Раньше ходу не было нашему брату, а теперь куда хочешь иди: хоть на доктура, хоть на инженера. На кого, думаешь, лучше?
— На кого ж? — раздумывал я, не зная, что сказать. — На Добрякова…
— Неплохо бы. Добряков, учти, на всю губернию один. Только равняться с ним нелегко. Ну что ж, держи в уме. Сначала определим в семилетку, а там и дальше двигай. От меня если что зависит — помогу. А водку, говорю, ни-ни, боже сохрани… Это плохая привычка…
Прошло еще две недели. На берегу снова прибавилось наших штабелей. Из дому мать уже не раз заказывала с попутчиками, чтоб возвращались, вот-вот, дескать, и жать начнут.
Получив расчет за выкатку леса, мы пошли в вагон-лавку. Матери купили на платье, мне — ботинки и калоши на валенки, сестре и брату взяли ситчику, мать и им что-нибудь сошьет.
— А бабушке чего думаешь? — спросил отчим.
— На кофту ей и платок на голову.
Я долго выбирал платок. Сначала думал купить белый с цветочками. Продавец смотрел, смотрел на меня и спросил, кому, мол, покупаете. Я сказал, что бабушке, и тогда он выбросил на прилавок другие платки — темной расцветки.
— Эти лучше ей к лицу пойдут, — посоветовал он.
Я выбрал черный платок с белыми горошками по полю. И каемочки по краям цвели неяркие.
«Подарок бабушке сам и вручу, — думал я, прижимая покупки к груди. — Сам, мол, заработал и сам выбрал. А выбрать подарок — тоже непростое дело. Надо знать, кому что к лицу идет».
На другой день мы с отчимом подъезжали к родной деревне. Я смотрел и не узнавал своей Купавы. Рожь так вымахала, что тебе стена, одни крыши виднелись да торчали колодезные журавли. «Купава ли?» — удивился я и поторопил Рыжка.
Отчим окликнул меня, теперь, мол, дома… Устал Рыжко-то, не торопи.
На дворе он стал распрягать лошадь, а я с гостинцами сразу в избу. В избе была бабушка да ребятишки.
— Вот и наш городовик, слава богу, выкатился, — приветливо встретила меня бабушка. — Проголодался небось?
Я подбежал к бабушке с платком. Она взяла, не торопясь развернула.
— Горошки-то как настоящие! — воскликнула бабушка и тут же накрыла платком голову.
Сестра Сима и брат Шурик топтались тут же, трогали меня руками, им бы только сладкий пряник. Получили они по прянику от «городовика» и убежали.
А бабушка, как мне показалось, будто помолодела, сидела в платке и улыбалась.
— Нравится ли? — спросил я, довольный, что привез подарок ей по душе.
— Еще бы не нравился. Не верится, что и дожила до такого подарка…
— Штабеля-то, говорю, выше домов. На валюту пойдут! — торопился все сразу высказать я.
Оглянулся, а тут в избе и мать стоит. Сестра уже сбегала за ней.
Мать обняла меня, заждалась, мол.
А я и к ней с подарком в руках.
— Вот тебе, мама, на платье.
Мать поблагодарила и стала торопиться с самоваром.
— Не вызвала бы, еще работали, — не утихал я. — Теперь, слышь, идет премиалка…
— Ты уж все знаешь, как большой.
— А как же не большой, — сказала довольная бабушка. — Вон сколь накупил…
— Это еще не все, — ответил я и, взглянув на отчима, который вошел в избу со свертками в руках, воскликнул: — Тут еще подарки!
— Ну и ну, — качала головой бабушка и все время от радости вытирала рукой глаза. — Смотри-ко, вместе стали зарабатывать…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Осинов-городок маленький, и называют его не селом и не городом, а именно городком. Осинов-городок… А для меня это был самый большой город.
Как-то мать сказала, что мы завтра понесем в городок свои документы: мое удостоверение об окончании школы первой ступени, метрику, в которой сказано, когда и где я родился, и справку о нашем «богатстве». А богатство у нас такое: дом, лошадь, корова, три овцы. Семья — шесть человек. Вот и все — середняки. «С такими документами куда угодно должны принять», — думал я, Но все же побаивался: кто знает, как еще в этом городке посмотрят на меня.