Утром меня нарядили: белая рубашка, костюмчик из чертовой кожи, сапоги. Их вечером я смазал дегтем, и они были совсем как новенькие. Только пахли сильно. «Ничего, ветром обдует», — успокаивал я себя.
— Толсто ли знаешь-то? — провожая меня, спросила бабушка.
— Чего же не знать: читаю ходко, пишу без ошибок. Документы вон какие… иглой сшивал.
— Ну, смотри, парень, не прохвастайся. Войдешь, так поздоровайся с учителем.
— За ручку, или как?
— Мать скажет как. Не бахвалься, говорю…
Дорога до Осинов-городка неблизкая. Хоть и вышли из дома рано, а к обеду дошли только до Пожара. Жившие там две тетеньки, мамины сестры, угощали нас, разглядывали меня.
— Дедушка-то бы теперь посмотрел, — как обычно при встрече со мной, с сожалением сказала тетя Лида. — У него все девки были. У меня тоже людно их…
Я проголодался за дорогу и, не слушая тетеньки, аппетитно ел за дедушкиным столом.
— У нас ведь полдеревни собирается в школу поступать, — заметила старшая тетенька. — С весны хлопочут уж…
— Не опоздал ли, Аркашик?
— Нагоню.
Все рассмеялись, только мать немного погрустнела. Я понял, что сказал невпопад.
— Раньше бы надо, да все работа, — словно оправдываясь, промолвила мать. — Не поступит, так и дома посидит.
— Поступлю, поступлю, — заверил я.
— К дяде Лене сходим, хоть документы передаст в надежные руки, — сказала мать и, встав, заторопила меня.
Осинов-городок, верно, не Купава, даже не Пожар. Я тут немного растерялся и, вспомнив бабушку, подумал: «А толсто ли я знаю, чтобы учиться в таком городке?»
Дядя Леня, дальний родственник, как я заметил, служил в самом большом доме. Мы зашли к нему.
— Поговори, Леонтий, с кем надо, — попросила мать. — Чтобы документы-то в надежные руки попали… А там уж пусть сам, как надо, учится… Дескать, без отца вырос, куда же парнишку деть… поучить, мол, надо бы.
Я шел рядом с дядей Леней по деревянным, промытым дождем мосткам.
Дядя Леня был высокий и стройный, в гимнастерке, подпоясанной ремнем. Он все меня о чем-то расспрашивал. И я опять обрел в себе уверенность и подумал: «Чего же мне бояться?»
Мы подошли к двухэтажному зданию школы. Утром шел дождь, и я забрел в лужу, долго и старательно мыл сапоги. Потом мы с дядей по узкой и крутой лестнице поднялись к заведующему школой.
Высокий прямой старик стоял у стола. Голова гладко выбрита, усы, как у моржа. Строгий воротник френча из серого сукна подпирал подбородок. Я удивился: почему-то очки у него были подняты на лоб.
— Вот, Павел Никифорович, привел к вам воспитанника, — сказал дядя Леня и подал ему документы.
Павел Никифорович, опустив очки на глаза, полистал мои документы, потом снова поднял очки на лоб, оглядел меня цепким оценивающим взглядом. Я потупился — и ужаснулся: с моих сапог на пол натекла лужица воды. Я потоптался, стараясь закрыть сапогами несчастную лужицу, но от этого она стала еще больше. От смущения у меня загорели уши, вспыхнуло огнем лицо.
— Таблицу умножения знаешь? — спросил строго заведующий и потеребил пальцами свой рыжеватый свисавший ус. — Девятью восемь сколько будет?
— Семьдесят два.
— А восемью девять?
— Столько же…
— Ну ладно, экзамены покажут, — и, снова сдвинув на глаза очки, что-то пометил карандашом на моих документах.
А я, словно прилипнув к полу, все еще стоял в своей лужице и грустно думал: «Все пропало».
На обратном пути я с дядей Леней зашел к нему в кабинет. Присел на краешек стула и никак не мог забыть лужу у себя под ногами. На душе было горько и обидно. Мне казалось, что заведующий меня обязательно заметил с плохой стороны и в школу не примет. А дядя Леня, перебирая в шкафу книги, успокаивал:
— Вот и с заведующим познакомился. Хорошо ты ему ответил. Молодец — не растерялся!
— Только бы не лужа…
— Лужа — пустяки, высохнет, — махнул рукой дядя Леня. — Я ведь тоже наследил. Не это главное, теперь знай готовься, — и, протягивая мне книгу, добавил: — Вот и арифметика. Осмыслить надо все четыре действия. С русским ладишь?
— Чего ж не ладить, пишу без ошибок, — ответил я, а сам все думал о своем. — И географию осилю, одну уж тетрадку выучил.
— Вот и хорошо, хорошо, — поддержал меня дядя Леня. — Арифметику обязательно знать надо, сам Павел Никифорович принимать будет.
Тут и мать пришла. Взглянула на меня и сразу поняла: что-то произошло.
— Ужель не приняли документы?
— Все в порядке, Петровна, — сказал дядя Леня. — Вот о луже только беспокоится.
— О какой еще луже?
И я вдруг заплакал. Мне было очень горько сознавать, что все дело испортила эта злополучная лужа.
— Надо смотреть было, — сказала мать. — Прежде чем идти, наг улице ногами потопал бы. Эх ты…
— Ничего, ничего, — опять сказал дядя Леня. — Главное, арифметику знать, Петровна…
Домой я вернулся с матерью возбужденный. Все было хорошо, только зловредная лужа все не давала мне покоя.
— Чего же ты за сапогами-то не приглядел? — сказала и бабушка. — Поди, и грязи еще к учителю натащил. Ишь ведь… Извиниться следовало…
Я сразу же засел за учебник арифметики. Вначале мне было все просто, как дважды два, а чем дальше, тем становилось труднее. В дробях даже начал путаться. Но сам же и разобрался.
— В чем путаешься, на то и удели внимание, — советовал отчим. — Главное, не торопись. Ошибки появляются больше от спешки. А ну-ка, сосчитай, — и, взглянув в потолок, быстро придумал задачку.
Задачки у отчима свои: то он про семена спросит, какой, мол, процент всхожести должен быть, то о надое молока… А еще любил вычислять участки земли.
Не просто было решать такие задачки и в то же время интересно. Я подолгу сидел за столом. И так, бывало, поверну, и этак — не получается. Все равно добиваюсь…
— Не забивай ты голову парню, — иногда пожалеет меня мать.
— Жизненные задачки! Без них не обойдется в жизни, будь хоть десять пядей во лбу.
Одновременно с арифметикой я повторял географию.
Все, что надо знать, мне казалось, было записано в моих тетрадях. И я решил все выучить наизусть. Уйду другой раз в сад, залезу на черемуху, усядусь на сук — и читаю. Птички поют, шелестит листва, а я читаю. Захочу отдохнуть — поем ягод, и опять за тетрадь.
Около черемухи все время бегал мой Урчал. Полает-полает, да и ляжет под дерево — сторожит, значит… Еще бы не сторожить: большое дело впереди меня ожидает….
Так шел день за днем. Я почувствовал себя намного увереннее, все больше и больше, как говорил дядя Леня, «осмысливал» арифметику. И даже позабыл о луже. «Может, и забудется совсем она, не один я так-то, наверное, наследил».
На экзамены в школу я старался прийти пораньше. Но, когда пришел, в коридоре уже толпились у списков ребята.
В первом списке я себя не нашел, во втором тоже, а в третьем меня записали в самый конец. Рядом еще висел четвертый лист.
«Должно, самых плохих в последний-то подобрали, — подумал я. — Сто три человека просятся учиться, а надо отобрать всего-навсего тридцать. Как же выбирать-то будут?»
Какой-то бритоголовый расторопный парень, тыча через мою голову пальцем в список, пробасил:
— Смотри-ка, первым стою.
— Бахтияров Сергей, — прочитал я и оглянулся.
Парень был выше меня на целую голову.
— Что, не признаешь, Гаврош? — лицо парня расплылось в доброй улыбке. — Серега, — отрекомендовался он и так сжал мне руку, что я чуть не вскрикнул от боли. — Как поступим, так с тобой и дружить станем. Понял? — и, отойдя от толпившихся ребят, побежал по лестнице, легко перепрыгивая длинными ногами через ступеньку.
Он здесь был как рыба в воде, учителей называл всех по имени-отчеству, многих ребят тоже знал. «Этот пройдет», — с завистью подумал я.
На экзаменах было много ребят из городка. Они собирались группами, о чем-то говорили, громко и весело смеялись. А мы, приехавшие из дальних деревень, боязливо жались по углам.
Не зря, видно, нашей Купавы нет ни на каких картах…
Наконец раздался звонок. И звонок-то особый — электрический, не как наш школьный колоколец. Все дружно бросились в классы. Я проглазел на звонок и в класс немного запоздал.
Места за партами были уже все заняты.
Я взглянул на заднюю парту и опять увидел Серегу.
— Садись, парняга, к нам, — пригласил он. — Втроем-то теплее будет, — и подтолкнул локтем своего товарища, чтобы тот подвинулся. — Теперь Валентин Валерьянович прогромыхает тросткой…
Я подсел к Сереге бочком. Хотя и тесно, но ничего, писать можно. Вошел учитель Валентин Валерьянович. Высокий, с крупной лысеющей головой, он хромал и носил всегда толстую суковатую трость с загнутой ручкой. Она походила на подгоревший калач. Пройдя к столу, Валентин Валерьянович привычно кинул трость на спинку стула и тяжело опустился на него. Неторопливо достал из кармана пенсне и, нацепив его на мясистый нос, уставился на нас.
— Бахтияров, раздайте листки!
Когда Серега выполнил просьбу учителя, Валентин Валерьянович сказал, чтобы мы не списывали друг у друга, не разговаривали между собой, а «трудились индивидуально, каждый за себя».
Диктовал Валентин Валерьянович громко и отчетливо, но писать под его диктовку было не просто. Он подчеркнуто «акал». Это было непривычно для меня и сбивало с толку.
Когда диктант закончили и все стали проверять его, Серега взглянул ко мне в листок и, ткнув пальцем, шепнул:
— Карова — ошибка, вада — вторая.
— Он же так говорил, — ответил я смущенно.
— Он так, а ты эдак… По-своему делай…
Учитель заметил наши разговоры и, встав, предупредил, что если мы будем и дальше подсказывать друг другу, то он вынужден будет сделать в списке пометку и снизить нам оценку.
— Он, Валентин Валерьянович, пишет «карова», — как ни в чем не бывало выскочил Серега.
Все весело засмеялись.
— Он пишет, он и должен знать, что пишет, — холодно ответил учитель и попросил Бахтиярова собрать листочки.