Я понял, в чем была моя ошибка, и тотчас же везде исправил «аканье» на «оканье».
Так начался для меня первый экзамен.
Прошел и устный экзамен по русскому языку. Я прочитал отрывок из какой-то толстой книги. Читал без запинок, громко. Даже слишком громко, полагая, что в этом главное. Потом рассказал наизусть стихотворение о Парижской Коммуне. Валентин Валерьянович, поджимая под стул ноги в яловых сапогах, спросил меня о том, что я еще читал.
— Сказки братьев Гримм могу рассказать, — охотно отозвался я. — Батюшкова стихи читал. Еще «Лампу Алладина»… «Робинзона Крузо»…
— Ну, достаточно, мальчик, — прервал меня учитель. — Книги — наши общие друзья, — заключил он и, взяв в руки толстый цветной карандаш, склонился над своей тетрадью.
Я не спешил уходить и стоял у стола. Хотелось узнать, какую же отметку поставит мне учитель. И, словно чувствуя мое мальчишеское любопытство, он взглянул на меня и сказал всего лишь одно слово:
— Садись!
— И все? — неожиданно вырвалось у меня и, вырвавшись, это слово вдруг меня испугало.
— А чего же еще? Теперь учиться дальше будем.
Я ушел на свое место как именинник.
Серега протянул мне большую мягкую, как булка, ладонь, и похвалил:
— Скажи, пожалуйста, даже сказки подсунул. Теперь уж, парняга, тебя примут. Я по его лицу понял, как он тебя слушал.
Через день мы держали экзамен по географии.
— Теперь «борода» придет, — сообщил всем перед началом урока Серега. — Совсем как мужик… Раньше, рассказывают, даже в лаптях ходил, как один граф на картине. У нас в квартире висит. Лошадка беленькая, и соха… землю-то которой… ковыряют.
— Землю не ковыряют, а пашут, — обидевшись, поправил я. — Видать, ты не из деревни? Отец-то кто? Не пашет?
— На одной-то ноге? — ответил вопросом Серега. — Батя у меня портной.
И в эту минуту как-то совсем неожиданно, бочком, вошел в класс новый учитель.
Он был невысок ростом. Добрые голубые глаза будто освещали его лицо. Он шел между партами быстрыми шажками. Большая рыжая борода пышно покоилась у него на груди.
— Ну, что же, ребятки, теперь давайте поговорим с вами о нашей планете: где какие города, какие народы в них живут, — остановившись у стола, скороговоркой начал учитель.
— Видишь, как разговаривает-то с нами, — пробасил Серега.
— С Бахтиярова и начнем, — сказал спокойным голосом учитель.
— К столу, Илья Фомич, или с места можно?
— Все будем выходить к столу.
Илья Фомич окинул взглядом огромную зеленовато-бурую карту, висевшую на стене, и потер руки, будто собираясь свежевать ее. А потом снова взглянул на нас, улыбнулся.
— Не надо волноваться, здесь все свои. Спокойно выходите, ребятки, у карты и будем беседовать. Один не знает, другой добавит, а то и я, глядишь, кое-что скажу…
Я с удивлением глядел на занятного бородача. На душе стало как-то сразу тепло. Я совсем позабыл, что идут экзамены и что вот сейчас решается судьба каждого из нас. Вопросы этот учитель задавал по-своему, интересно. Они были понятны мне и казались совсем простыми. Хотелось поскорее пойти к столу и отвечать ему. Однако некоторые из ребят в ответах путались. Тогда Илья Фомич обращался к классу. Я почти на каждый его вопрос поднимал руку и уже несколько раз отвечал с места. Вижу, и учитель меня приметил. Оглядывая класс, он уважительно, как мне показалось, сказал:
— А как думает… — и назвал мою фамилию.
«Как думает?» — удивился и обрадовался я и, поднявшись, с достоинством ответил на вопрос.
Теперь Серега все время поглядывал на меня и, кивая в мою сторону, шептал своему молчаливому соседу:
— Смотри-ка… Гаврош-то…
По алфавиту я стоял в числе последних. Почти последним и вызвал меня к столу Илья Фомич.
Вызвал и спросил вначале, в какой школе я учился, кто меня там учил.
— Ну, а какова, по-твоему, наша Земля? Как шар или как тарелка? — вдруг спросил он и улыбнулся своими голубыми, словно васильки, глазами.
— Шар и есть шар. Он совсем не похож на тарелку, — сказал я.
В классе засмеялись.
Рассмеялся и Илья Фомич. Он сходил в соседнюю комнату и принес глобус.
— Давай походим вместе по Земле. Меридианы где? А параллели? Слыхал?
— Как же не слыхал, — живо ответил я и, показывая их карандашом на глобусе, подумал: «На этом не подковырнешь…»
В перемену ко мне подошел невысокий мальчик с вихорком на затылке и негромко сказал:
— А тебе все крестики ставил борода-то. Сам видел. Штук пять подряд поставил крестиков…
«Еще арифметику бы сдать», — подумал я и, вспомнив пресловутую лужу на полу, опять забеспокоился. Однако опасения мои были напрасны.
С арифметикой получилось даже лучше, чем я ожидал. Задачку у доски решил быстро. Только немного задержался при устном счете. Мальчишки с передней парты, должно быть, обогнали меня и начали что-то шептать.
— Не велите им, Павел Никифорович, подсказывать, — попросил я и тут же назвал ответ.
Довольный ответом, учитель (он и заведовал школой) потеребил свой моржовый ус и, заглянув в мою письменную работу, кивнул головой.
— Ну и парняга, прошел ведь, — похвально сказал Серега, когда я вернулся.
— Куда прошел?
— В школу, куда еще. Теперь будем на одной парте сидеть.
— И ты прошел?
— А чего мудреного? Захочешь, так пройдешь…
Бывает у каждого, наверно, человека такой день, который определяет его дальнейшую судьбу. Он, этот день, как бы заглядывает вперед на целые годы, указывает, куда идти и как идти. Потом пройдут десятки, сотни других дней, по-своему тоже важных, но тот день, который стоял на повороте твоего детства, никогда не забудется…
Август двадцать седьмого года был на исходе. Помню, с утра было пасмурно, откуда-то из-за реки дохнул своей прохладой «сиверок», предупреждая, что осень не за горами, вот-вот и заглянет в наши края.
Вдоль деревянных тротуаров стояли в ранней позолоте деревья! Мы бежали и, хватая на лету падающие позолоченные листья, что-то загадывали, и каждый верил в свою удачу. А удача эта уже была известна, наш вопрос решился. Одних это решение обрадует, других сильно огорчит. Но пока мы еще не видели приказа заведующего школой, и все мы надеялись, верили…
Верил и я в нее, в свою удачу… А легкие, почти невесомые листочки опускались к ногам не той стороной, как бы я хотел.
В тесном коридорчике, напротив распахнутых на улицу дверей, у списков, вывешенных на стене, как и в дни экзаменов, толпились мальчишки и девочки. Задрав головы, они старались найти себя в этих списках. Многие искали и не находили, но всех держала еще какая-то маленькая надежда.
Все мы, казалось, были одинаковые, и в то же время все разные. Перед каждым из нас лежала своя судьба.
Вот в стороне стоит девочка и трет глаза концом платка. Рядом с ней мальчик в картузе, набычась, теребит пальцами крученый поясок. Какой-то парнишка с красным возбужденным лицом вырвался из толпы и, что-то сердито сказав, побежал вниз по ступенькам…
Были тут и другие — веселые, улыбающиеся. Они подбегали друг к другу, брались за руки, говорили о начале занятий, о будущих уроках. Среди них оказался и я. Мне все еще не верилось, что я принят. Несколько раз подходил к спискам, подолгу разглядывал их. «А ну-ка, прочитай, прочитай», — просил я. И в ответ вслух произносили мою фамилию. «Значит, не ошибся!»
Опершись о поручень лестницы, я наблюдал за толпившимися сверстниками. Мне вдруг стало жаль плачущую девочку. И мальчика, который все теребил пальцами крученый поясок. Их не приняли… Видно, меньше знают. А меньше ли? Может, девочка растерялась на экзамене?..
Я тогда и не предполагал, что всего лишь через пять-шесть лет, когда я сам стану учителем, представится возможность учиться всем желающим. Но для моих сверстников время уже уйдет. Велика была тогда тяга к знаниям, а школ для всех не хватало.
Заглянув снова в список и снова уверившись в исполнении моего желания, я пошел домой. На улице встретил Серегу.
— Ну, парняга, значит, будем вместе учиться, — подавая мне пухлую руку, сказал он. — Держись меня!
— Ладно, — ответил я и дотронулся рукой до деревянного здания школы, будто лаская его…
Шли домой шумной ватагой. На середине пути, взобравшись на хребтину горы, которая разделяла два сельсовета, увидели родные места: и прежнюю школу, и свои деревеньки… И вдруг все обрадовались, дружно закричали: «Ура!» — и стали бросать вверх свои картузики. Вместе со всеми кричали и мы, принятые в семилетку. Помимо меня, приняли в пятый класс еще Мишу Княжева да был записан кандидатом мой однофамилец Вася.
Кто-то из мальчишек задиристо сказал: а чего, мол, они радуются, давай их, принятых, окрестим.
«Ну и пусть поколотят, главное — приняты», — по-мальчишески храбрясь, подумал я, сжимая кулаки.
Ребята сгрудились около нас, начали задирать. Мы заняли оборону. Но, к нашему счастью, один из них заступился:
— Чего вы на ворот к ним лезете? Пусть учатся ребята…
На этот раз я не прозевал и в школу пришел раньше всех. Списки, в которых значились зачисленные на учение, все еще висели в коридоре. Я вновь заглянул в один из них и, найдя свою фамилию, пошел в класс занимать парту. Выбрал ее в первом ряду от окон, четвертую по счету. Немного посидел, пересел на другую. Потом снова перешел на прежнюю, здесь лучше: у самого окна — светло, доска не блестит, и учитель близко. Лучшего места и не сыскать! В это время ко мне подошел коренастый крепыш и негромко, чуть нараспев, попросил подвинуться.
— Садись, если хочешь, — и я уступил ему место рядом, у самого окна, под форточкой.
Крепыш молча залез за парту и начал выкладывать что-то из сумки.
— Что это у тебя?
— Транспортир, циркуль, все мое хозяйство…
— Для чего это?
— Узнаешь сам…
— А тебя как зовут?
— Григорий. Бушмакин Гриша. Говорит тебе что-нибудь моя фамилия? — и, усмехнувшись, дружелюбно посмотрел на меня.