Я, прочитав стихи Демьяна Бедного, за короткое время исписал целую тетрадку.
А Валентин Валерьянович все еще не спешил рассказывать о ямбах и хореях. Да так и не рассказал…
Илья Фомич, однако, порядочно же нам дал заданий на лето. Надо вести дневник наблюдений за природой, каждый день отмечать, какая стоит погода. И не просто отмечать, а по-научному вести записи: и какое направление ветра, и атмосферные осадки какие, и фенологические явления, и сельскохозяйственные работы… Это было по-своему интересно. А потом каждый из нас должен был приготовить гербарий, собрать экземпляры цветов с полей и лугов. Не все подряд собирать, а по выбору. В этом деле тоже уменье должно быть. И еще самое важное задание — это лекарственные травы. Я даже обрадовался: «А ромашки-то сколько у нас на угоре! Корзинами таскай в аптеку…»
— Если, ребятки, не все гладко станет получаться, не огорчайтесь, осенью разберемся, — сказал в заключение учитель.
Я с большим желанием, взялся за дело. Разве же можно не выполнить задания Ильи Фомича?
Для наблюдения за природой завел специальную тетрадь. На обложке нарисовал двухпалубный пассажирский пароход «Ем. Пугачев». Готовя гербарий, я обегал все ближайшие, поля и луга и каких только цветов не насобирал. Каждый цветок, как и советовал учитель, подсушил. Для этого использовал старую церковную книгу, в которой я когда-то пририсовывал святым рожки и хвостики. Цветы я клал между страниц, аккуратно расправляя лепестки. Потом, когда растения подсохли, за стебельки осторожно прикрепил их нитками на толстую бумагу, которую дал мне дядя Леня. И получилось очень хорошо. Цветы на бумаге выглядели как живые! Даже Коля Бессолов не раз приходил посмотреть.
Летом дома всегда было хорошо. Особенно любил я сенокос. Теперь уж мне поручали более серьезные дела. Я взялся за косу и, хотя на ладонях в первый же час работы появились мозоли, не бросал косить, не жаловался.
— Ниже нагибайся, — советовала мать. — Ты не старичок, спина-то молоденькая. Легче будет…
— Руками возле самой земли норови, — говорил и отчим. — Смотри-ка, — и он, взяв из моих рук косу, показывал, как надо «норовить».
Я смотрел и удивлялся его ловкости — из-под косы целыми ворохами, шурша, отлетала в сторону трава.
— Вот как надо, вот!.. — с каждым взмахом косы выдыхал он.
Я снова взял из его рук косу и старался делать так же, но вскоре устал, остановился.
— Выдохся? Это с непривычки. В каждом деле навык должен быть. Дай-ка я еще покажу.
И опять из-под косы в сторону полетели копны сочной, духмяной травы.
— Стой! Смотри-ка! — отчим склонился и поднял с земли желтый комочек. — Вот тебе и находка. Пососи-ка… медуница накопила.
И верно, мед ведь!..
— Просидел бы дома, чего увидел? А тут, смотри, сколько удовольствия, — отозвалась мать.
Особенно я любил, когда мы ставили на лугу стога. Отчим в тот год начал меня за главного ставить на вершение.
— Ты, Серега, хуже вершишь стог, — как-то сказал он соседу. — У меня парень вон как в прошлый год хорошо сметал, все сено в дело пошло. Теперь никому больше не дозволю…
Стоять на стогу, конечно, надо умеючи. Надо все время ходить по стогу и проверять его, услышишь ногами провал — загружай скорей. Отчим, бывало, кидает на вилах пласты сена, а я принимаю их граблями и распределяю, какой пласт куда. А когда он сядет в сторонку отдохнуть и закурит, я лягу на сено, как на зеленый пуховик, и мечтательно устремлюсь взглядом в бездонное голубое небо. По небу плывут легкие июньские облака. Я пытаюсь разгадать их. Каждое облачко само по себе, то оно похоже своими очертаниями на нашу школу, то на голубого гривастого коня… Как-то я увидел в небе подобие собаки. Облако плыло, мордочка все лучше вырисовывалась. И хвостик — колечком… Как Урчал наш… Ведь верно, он. Я сказал об этом отчиму. Он поглядел на небо и спокойно ответил:
— Давай, поторапливайся. Урчал-то твой дождиком, видишь, стращает.
Он схватил вилы и принялся торопливо кидать сено на стог.
— Дождика бы теперь и неплохо, — сбросав сено, сказал он. — Пусть к вечеру собирается…
Как-то у нас в Борку остановились цыгане. Я сговорил Колю Бессолова, и мы пошли к ним послушать песни. За нами увязался и Урчал.
Пока мы сидели у костра и наблюдали за цыганками, которые варили ужин, один цыганенок привязался к собаке и начал с ней играть. А Урчал — собака ласковая, приласкай ее, она и голову тебе на колени положит. Я настороженно поглядывал на Урчала и думал: как бы этот цыганенок не упрятал его. Посидев, мы отправились домой, и Урчал побежал за нами. Не глупый же он, знает своих, зачем ему цыганский табор?
На другой день утром мы хватились, а Урчала-то и нет. Я сразу понял, в чем дело. Побежал в Борок, а цыган и след простыл, уехали. Приходили, должно, ночью за Урчалом и увели с собой. Большое это было горе для меня! Но что же делать? Бабушка тоже меня осуждала, зачем, мол, было собаку вести к цыганам. Мать даже прослезилась, сказала, что без собачки теперь и дом пустой, собачка всегда свой голосок подаст, чужого на порог не пустит.
— Подыскивайте щеночка бойконького, — сказала она.
В конце августа мать собралась в Пожар навестить сестер. И я попросил взять меня с собой. Мне хотелось побывать в школе и повидать кого-нибудь из учителей. Хорошо бы встретить Илью Фомича!
К дороге в Осинов-городок я уже привык, она казалась мне привлекательной и неутомительной. Зайдя к тетеньке и немного поев, я сразу же отправился в школу.
За пожарским полем по сторонам тянулся сосновый лес, проселочную дорогу переплетали узловатые корни деревьев. В этом лесу я и встретил высокую лошадь в упряжке. На козлах сидел возница. Поравнявшись, я увидел в тарантасе Илью Фомича. Он был в пальто и шляпе. Таким я видел его впервые и не узнал бы, если б не его пышная борода. Я поздоровался с учителем.
Илья Фомич тоже узнал меня и попросил остановить лошадь. Потом он слез с тарантаса и, подойдя ко мне, негромко сказал:
— Так вот, Аркадий, передай ребяткам привет. Я уезжаю, буду в другой школе…
— Как в другой, а нас учить кто будет? — с болью в голосе воскликнул я.
— Вас будет учить другой учитель.
Я склонил голову и чуть не заплакал. Илья Фомич, видимо, заметил это, дотронулся до моего плеча.
— Ничего, ничего, новый учитель будет у вас хороший, слушайтесь его.
— Илья Фомич, останьтесь у нас, — попросил я.
— Не могу, дорогой, это уже решено…
К моему удивлению, учитель подал мне руку и, будто желая замять разговор о своем отъезде, спросил:
— Гербарий собираешь?
— Да, собираю.
— Собирай, как я велел, — и, снова дотронувшись до моего плеча, вернулся к тарантасу.
Загромыхали по узловатым корням колеса. Вот уже и скрылась за косогором телега, а я все стоял на одном месте. Потом повернулся и понуро пошел обратно…
Мои односельчане крепко держались своей деревни. Никто не покидал ее, не уезжал в город, не выходил на сторону замуж. В каждом дому рождались дети, и я ждал, что наша деревня пойдет, однако ж, на прибыль, станет такой же большой, как Пожар. Пожалуй, лет через двадцать будет тесновато жить Купаве между двумя речушками. Тогда уж надо ехать к Борку. Правда, от реки там подальше, но зато два озера рядом. А в озерах полно рыбы, особенно карасей.
Но вот под осень заговорили о Клане Бессоловой, что она собирается уезжать. Говорили и раньше, что первая свадьба в деревне — ее, и сваталось много женихов, да все возвращались к себе с отказом. Однажды Яков Семенович согласился было выдать Кланю в дальнюю деревню. Съездили, по старому обычаю, к жениху, посмотрели дом, зашли в хлев, пересчитали скотину. Чего ж не идти: и дом крашеный, и скота много, все честь по чести, хозяйство — полная чаша. Тотчас же помолились богу, теперь поворачивать обратно нельзя. Придется играть свадьбу.
А Кланя вдруг да и возрази: «Не пойду, и все!»
— Кого же ждет-то еще? — заперешептывались бабы в деревне.
А Кланя знала, кого ждала.
Вскоре подкатил к Бессоловым Василий Овечкин. Когда-то работал он секретарем в сельсовете. Потом ушел в армию. Да так и остался в самой Москве. Собой красавец — черноволосый, кудрявый.
Все видела Кузьмовна из своей горенки, что происходит у Бессоловых.
За каких-нибудь полчаса к Кузьмовне сбежалась чуть не вся Купава: отсюда бессоловский двор как на ладони.
В небольшой горенке чисто и светло от гладко, выструганных стен. На стенах наклеены старинные лубочные картинки. На одной из них солдаты в синих мундирах выстроились с ружьями в руках. На другой они уже сражаются. На третьей — идут и бьют в барабаны. На окнах стоят в горшках бальзаметики — низкорослые, с жирными стеблями, цветы. Моя кума Катя, Кузьмовнина дочь, любила эти неприхотливые растения с алыми цветочками-колокольчиками, теплившимися слабыми огоньками все лето.
Я хожу от окна к окну, разглядываю, что делается на улице, и слушаю баб. Бабы все оживлены приездом жениха, они чего только и не наплетут, а плетут так ловко, что и не поверить никак нельзя.
— У Овечкина-то, слышь, в городе свой каменный дом о пяти этажах, — сказала одна.
— Счастье-то уготовано Клане…
Выхода жениха мы ждали долго, надо же его было хозяевам чаем напоить, поговорить о делах да поукладывать, что к чему. Дело не шуточное у Клани решалось.
Наконец вышел на крыльцо и жених, веселый и красивый. Вышел не один, а в окружении всей новой родни. Старик ловко стянул клещи хомута, старший сын Оля подтянул чересседельник. Все услужливы, радостны. Сваха в пестром полушалке юлой вертелась между женихом и родными невесты.
— Ну, бабоньки, скоро и свадьба, — не то с радостью, не то с грустью сказала Кузьмовна.
— Потопчем, бывало, половицы!..
Через несколько дней Кланя уезжала с Василием Овечкиным в Москву. Тогда уж вся Купава собралась на двор к Бессоловым. Каждый хотел что-то доброе сказать молодым на прощание, но удивительно, слова не слетали с бойких бабьих языков. Поднимая руки к груди, бабы вытирали кончиками платков глаза. Еще бы не горевать: прожить столько годов с такой девушкой и расставаться.