Осенью в Осинов-городке открылась новая школа, которая называлась школой крестьянской молодежи, или сокращенно шекаэм. В нее набрали один первый класс. Многие из поступивших были старше нас и опытнее. Кое-кто поступил и из тех, что не попали в семилетку, Здание для занятий им отвели на другом конце городка. В нем до этого размещалась школа первой ступени. Шекаэму передали также в пригородной деревне бывший помещичий дом, несколько коров, двух лошадей, триер, сеялку и другие машины. Заведующим школой назначили Тулупова. Он сразу же добился выделения земельного участка и начал вместе с учащимися создавать опытное хозяйство.
И вот две школы — наша семилетка и шекаэм — решили соревноваться. Пунктов в договоре было много. Мы должны были учитывать и оценки по школьным предметам, и участие в коллективизации, и оказание помощи коммуне… Вспоминаю, как я попал в шекаэм на собрание, где подводились итоги нашего соревнования. Шекаэмовцы оказались активными ребятами и такими говорунами, что сразу положили нас на обе лопатки.
Дружбы у нас с шекаэмовцами большой не было. Они нас считали белоручками, на что мы по-своему реагировали и не оставались в долгу. А считали они нас белоручками потому, что у нас не было своего учебного хозяйства, мы не работали на поле, в коровнике, как работали они.
В ту пору взбудораженные мужики не спали по ночам, обсуждая на собраниях вопрос о коммунах. Никто в деревне толком еще не знал, — как пойдет дальше мужицкая жизнь. А мы тем более… Нам в это время нужен был свой наставник. Таким наставником стал молодой наш учитель Николай Васильевич Бирачев. Говорили, что он приехал из совпартшколы. В Осинов-городке Бирачев сразу завоевал авторитет. Он частенько появлялся на различных собраниях, выступал с докладами, его фамилия начала упоминаться в районной газете. Помимо нашей школы, Бирачев преподавал и в шекаэме.
Николай Васильевич был среднего роста, с круглой бритой головой и слегка оттопыренными ушами. Одевался он в серый костюм, брюки заправлял в высокие сапоги. Любил носить черную косоворотку.
Придет, бывало, в класс, сядет за учительский столик и начнет рассказывать что-нибудь из истории. Но история, признаться, в те дни нас мало интересовала. А как только учитель заводил речь о коммунах, тут уж мы слушали во все уши. Помимо обществоведения, он преподавал ведение колхозного производства. Этот новый предмет нам очень нравился, он вызывал у нас много вопросов, и мы все перемены спорили между собой. Бирачев нам рассказывал и о планировании колхозного хозяйства, и о ведении счетоводства, и, конечно, о машинах. Без машин какие же коммуны?
Мы не раз ходили в учебное хозяйство шекаэмовцев на практику к Тулупову, рассматривали машины, измеряли рулеткой коров, определяли их живой вес. И еще нам нравилось, что в дни нашей практики нас там бесплатно кормили в ученической столовой. Давали ломоть черного хлеба, тарелку гороховицы и стакан молока. Оттуда мы уходили всегда сытыми.
Надо сказать, что в тот год наша школа резко повернулась лицом к колхозам. Не говоря уже о Бирачеве, и сам Павел Никифорович начал придумывать задачки, связанные с колхозной жизнью.
Зимой частенько ко мне приезжали мать или отчим. Отчим рассказывал мало, говорил, что надо вступать в коммуну, а как там пойдет жизнь — неизвестно. «Вступлю, реже буду ездить, лошадь-то станет не своя», — как-то пожаловался он. А мне по-своему все было интересно, на моих глазах рушилась старая деревня, начиналась новая, еще не изведанная жизнь. «Скорей бы!» — думал я и по вечерам не пропускал ни одного собрания в Нардоме.
Я часто встречал там Тулупова. Встречался и с нашим учителем Бирачевым. Он, бывало, только взглянет на меня и улыбнется. Я чувствовал себя тоже соучастником больших перемен в деревне. «Скорей бы кончить школу. Куда идти, теперь уже ясно: одна дорога — в агрономы. Кому, как не нам, переделывать деревню!»
Как-то я пришел домой на выходной. Отчим и мать были на собрании. Бабушка меня встретила жалобами:
— Все дни и ночи сидят в Стародворье… Поешь да отдыхай. Молочка-то скоро не будет… коров-то в общую кучу собираются сгонять, и нашу небось возьмут…
Хотя я и прошел восемнадцать верст, но мне захотелось побывать на собрании.
Стародворье, деревня большая, как и Пожар, стояло рядом с Купавой. Народ там бывалый, начитанный. Из этой деревни вышли первые в волости коммунисты. Отсюда родом и Никитич, организатор первой коммуны, что в Шолге. Говорят, он сегодня приехал на собрание. В Стародворье и комсомольцы есть, и селькоры. Есть и такие мужички, которые мечтают о хуторской жизни. Кое-кто побывал в Германии, в плену. Эти больше молчат, а знают много. Одним словом, стародворцы — народ бывалый, за новое цепкий. Но когда разговор заходит о коммуне, тут с ними ухо держи востро.
Собрание проходило у десятника.
Двери в большую избу были распахнуты настежь. В избе полно людей, кое-кто даже стоял в сенях. Я решил пробраться ближе к столу. Мать, увидев меня, высвободила местечко на скамье рядом с собой. В избе было душно, жарко и дымно от табаку. Хозяйка дома уже не раз взывала к мужикам, чтобы те перестали курить, но они словно и не слышали ее, вертели и вертели цигарки. Бабы лишь отмахивались от дыму, не строжили мужиков, им, мужикам-то, тоже нелегко, может, табак и успокаивает их чуточку.
За столом, облокотившись, сидел пожилой учитель, рядом — молоденький черноглазый агроном. На углу стола — Никитич, черный, точно грач: волосы, усы, брови, полушубок — все черное. Он главный в коммуне. Но сегодня Никитич до поры до времени молчит. Говорят больше учитель да агроном. Учитель начинает свой разговор с преимуществ коллективного хозяйства перед единоличным. Говорит он медленно и внятно, постепенно пригибая на руке пальцы. Как преимущество — так и пригибает. Вскоре его пальцы слились в единый кулак.
— А вот, товарищ, обрисуй-ка бабам, откуда им молоко брать? — подает от заборки свой голос Степа Мелентьев и теребит бороду. — Верно я спросил, бабы?
— Верно, верно, молоко главное, — всполошились те.
— Молоко на ферме будут выдавать по списку, — ответил Никитич за учителя.
— По кринке или побольше дадите?
— По литру… Если желаешь больше — дадим и больше.
— Ушатами будут тебе носить, — крикнул кто-то из-под полатей, и в избе взорвался громкий смех.
Агроном, призывая к порядку, побренчал в колокольчик и тоже начал объяснять, как будут выдавать коммунарам молоко.
— А вот если гости приедут? — не отступал Степа Мелентьев. — Как тут быть? — и он кивнул головой в мою сторону. — Вот он явился, школяр, куда ему за молоком обращаться?
— Я же говорил вам, — начал опять агроном. — Молочная ферма обеспечивает всех… Так ведь? — и он, словно спрашивая, взглянул на меня.
— Так… — шепнул я утвердительно и, шепнув, вдруг понял, что пришла говорить моя очередь. — Молока будет вдоволь… всем хватит…
Мать, пораженная моей смелостью, толкнула меня в бок и словно в оправдание сказала:
— Ты-то чего лезешь? Не знают, что ли, без тебя люди? Чай, поопытнее.
Под общие улыбки собрания я смолк.
Встал Никитич. Распахнул свой черный бараний полушубок.
— Преимущества коммуны я покажу вам на нашем конкретном примере, — начал он.
Собрание стихло, даже мужики перестали вертеть свои цигарки: может, сегодня и решится их мужицкая судьба.
Однако в ту ночь в Стародворье ничего не решили. Степан Мелентьев своим вопросом о молоке так, и отодвинул собрание на второй день, будто предупредив этим всех, мужиков и баб, чтоб еще хорошенько подумали.
Дома о «коммунии» был свой разговор. Мать и бабушка идти в коммуну к Никитичу отказывались.
— Каждый день бегать к нему с кринкой за молоком? — удивилась бабушка. — У нас своя коровушка есть. Если уж тебе шибко приспичило, Лексей, иди один, выделим тебе барана, а корова нам с ребятами надлежит. По закону высудим… сама пойду… к мировому.
Отчим принялся разъяснять бабушке преимущества коллективного хозяйства.
— Ты стал, как Никитич, — упрекнула его мать.
— Долго ли — коротко ли, а придется, — уже увереннее продолжал отчим. — Подошло это время. Нет у мужика другого пути. Ты возьми в толк, как же мы с тобой вдвоем будем обрабатывать землю? Надо переходить к машинам. А на таких лоскутьях куда сунешься? — и, помолчав, добавил: — Все туда пойдем… попомни меня.
— И ты, что ли, заодно с Никитичем? — спросила бабушка.
— А как же врозь идти? Иду! И вас поведу за собой.
В спорах я всегда был на стороне отчима.
— Ты еще мал, — говорила мне мать. — Смотри-ка, на собрании вылез, злыдень. Да как это ты посмел?
— А зачем же, скажи, тогда их учат? — поддержал меня отчим. — Ведь он по науке, может, дальше самого Никитича видит. Зачем же молчать? Не-е-т, молчать не надо… Раз жизнь требует слова, надо говорить! Так и дальше действуй.
В понедельник рано утром отчим повез меня и еще двоих таких же, как я, школяров в Осинов-городок. Мы все трое лежали в санях на сене под тулупом и молча поглядывали на заснеженные деревья. Вот на полянке высокие белоствольные березы. На розовом, брусничного цвета небе я увидел, будто висят черные шапки.
— Смотри-ка, — шепнул я. — На верхушках-то берез…
— Да ведь это глухари! — воскликнул отчим и забеспокоился. — Ружье-то не прихватил… Э-э-э, ведь даровое мясо… — досадовал он и озирался по сторонам.
А я смотрел и повторял про себя:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари…
— Ведь даровое мясо, — повторил отчим, поднимаясь в гору. — Теперь, может, и не поешь мяска-то…
— Почему?
— Когда еще твоя очередь дойдет, — опять с сомнением в голосе сказал он. — Сразу-то всем не хватит. Сколько скотины-то надо бить? Вот и говорю — даровое мясцо, — и отчим надолго замолчал.
Однажды зимним утром в наш мезонин вошла женщина, закутанная шалью. Я подбежал к ней, почему-то думая, что приехала ко мне мать.