Зина подхватила его под руку, и они пошли к Нардому.
«Неужели Зина любит его? — подумал я. — А почему бы и не любить?..»
По вечерам в Нардоме собиралось все общество тихого городка. Там, в фойе, стоял небольшой бильярд. В комнате отдыха на столе лежали шахматы и шашки. В шкафу хранился старенький баян. Были и книги. Тулупов, я знал, обязательно сыграет партии две на бильярде. И, наверное, выиграет. А потом возьмется за баян, соберет к себе любителей музыки и песен. В то время и Зина займется чем-нибудь. Сыграет в шахматы, а затем, вероятно, начнет перебирать книги.
Немного постояв, я побежал домой, унося в душе уже новое, радостное чувство. Значит, Зина опять вернется довольная и веселая. Я этого очень хотел.
Анна Павловна не одобряла встреч дочери с Антоном Ивановичем. Нередко она просила меня узнать, где проводят они время. Я вертелся между Анной Павловной и Зиной и не знал, как мне поступить. Я понимал Анну Павловну, но почему-то в данном положении был на стороне Зины. Не мог же я отказать в ее просьбе. И если Зина просила меня отнести письмо Антону Ивановичу и не говорить другим об этом, я не мог предать ее.
С Зиной мы были откровенны и доверяли друг другу. И я дорожил этим.
Однажды я услышал такой разговор:
— Тебе он не пара, доченька. Ему уже за тридцать, а тебе только что двадцать исполнилось.
— Он самый, самый хороший, мамочка!
— И некрасивый, к тому же…
— Красота, мамочка… все это относительно.
— Понимаю тебя, красота есть разная. Знаю и то, что человек он не глупый. Даже больше, умен, образован.
— К тому же охотник и баянист, — засмеялась Зина.
— Охотник и баянист… но…
— И не возражай, мамочка. — Зина немного помолчала и решительным голосом добавила: — Он такой, что в огонь и в воду за меня…
Однажды я получил от матери письмо. Мать сообщала, что они вступили в коммуну, увели из дому Карька и корову на общий двор и что им теперь долго не бывать у меня. С молоком трудно, ходят к соседям, которые в коммуну вступать не собираются.
Я только теперь понял, какое не простое, а сложное дело эта коллективизация. И я решил посоветоваться с Гришей, показал ему письмо. Он прочитал и сказал, что получил из дому такое же. Мы начали обсуждать, как же дальше пойдет жизнь в коммуне? Конечно, теперь легче будет обрабатывать землю, убирать урожай, делать другие деревенские дела. Да если еще дадут машины… Но во всех ли деревнях, скажем, откроют столовые? А если нет, то как будут кормить коммунаров? Где брать для детей молоко? А как будет обстоять дело с хлебом? Станут ли женщины сами выпекать его, или хлеб будут откуда-то привозить? Таких вопросов у нас было много. Мы обратились с ними к Бирачеву. Он ответил нам, что это, мол, дело будущего. Будут столовые и свои магазины. И вообще эти вопросы решаются в крае Колхозцентром.
Мы с Гришей долго думали об этом. Без коровы не обойтись мужику. Пока нужна ему корова…
И опять мы к Бирачеву.
— Это, ребятки, сложный вопрос, как тут лучше поступить с частной собственностью, — сказал он, поглаживая подбородок. — В краевых директивах указано, что надо ее гнуть под корень… Сами видите, идет революционная переделка деревни. В этом процессе рождаются новые идеи, открываются новые пути к преодолению трудностей. А пока надо добиваться сплошной коллективизации. Такова задача нынешнего февраля!
Все в Осинов-городке считали февраль тридцатого года самым решающим месяцем.
Районные руководители выбросили боевой лозунг: «К первому марта закончить сплошную коллективизацию, к пятнадцатому — обобществить имущество, скот, инвентарь, семена!»
Шутка ли, за какой-нибудь месяц-два надо собрать все мужицкое добро воедино. «Устоим ли на таком крутом повороте? — спрашивали себя, мужики. — Надо устоять. Надо!»
Круто решалась мужицкая судьба.
В самой гуще жизни района был и землемер Тулупов. Зина не раз жаловалась, что она неделями теперь не видит его. Да только ли один. Тулупов агитирует на длинных собраниях за коммуны? Наш учитель Бирачев тоже там. На уроки он приезжал прямо с собраний, даже и домой не заходил. Но зато он всегда привозил с собой интересные новости и половину урока посвящал деревне, ее «крутому повороту». Все это было очень интересно. Разве сравнишь с какими-то давно происходившими событиями? Оттого, может, и толстый учебник по средним векам мы забросили: до него ли теперь, когда, по словам учителя, «сами должны творить революцию».
Как-то Бирачев приехал из деревни, как сам Добряков, на паре лошадей. Он спешил, чтоб не опоздать на уроки. Кончится урок, и наш Бирачев должен уехать обратно на собрание. Мы удивлялись этому и гордились им: таким и должен быть учитель. Сбросив с плеч бараний тулуп, он снял пальто. Оставшись в своем обычном сером костюме и черной косоворотке, тяжело опустился на стул. Лицо усталое, бледное, по подбородку пошла густая ярко-рыжая борода… Он провел ладонью по щеке и, будто извиняясь, сказал, негромко:
— Некогда, братцы, и побриться… Ждут…
— Опять на собрание?
— А как же иначе? Все должны участвовать. Подводим под деревню новый базис. А базис что такое на политическом языке? — и, взглянув на диаграмму, висевшую на стене, с упреком покачал головой: — Не читаете, видать, «Знамя колхоза».
Потом, достав из затасканного портфеля несколько номеров районной газеты, пожурил:
— Какие же из вас получатся коммунары, если не дружите с газетой? В газете все есть — и проценты, и факты. Весь пульс жизни района виден.
Тем временем комсорг Серега Бахтияр шумно вылез из-за парты и неуклюжей походкой направился к своим часам, чтоб перевести стрелку на новый процент коллективизации. Эти своеобразные часы его же, Серегино, изобретение. Из картона он вырезал большой круг, разделил его по окружности на сто равных долей и, в соответствии с ходом коллективизации, переводил стрелку.
Бирачев протянул Сереге газету, тот уткнулся глазами в цифры.
— Двинулись, парняги! — обрадованно воскликнул он и взялся за стрелку часов.
Процент, действительно, был не маленький. К дню первого районного съезда колхозов, о чем прочитал в газете Серега Бахтияр, в них уже вошло пять тысяч крестьянских хозяйств, или 68 процентов.
Кто-то в классе обронил:
— Далеко еще до сотни-то.
— Дотянем, — уверенно заявил Серега и сразу перевел стрелку на цифру 70.
Заметив это, Бирачев покачал головой и поправил ее.
— Это у нас называется очковтирательством. Запишите в свой политический словарик это слово.
— Наверно, уже и этот процент перешагнули, — оправдывался Серега.
— Все возможно… Хорошо бы кое-куда подскочить и нам с «легкой кавалерией». Подумайте-ка, товарищи комсомольцы. В деревнях по наущению кулаков бессмысленно уничтожают мелкий скот, чтоб не сдавать его в коммуну. Легко сличить по спискам…
На перемене создали из комсомольцев две бригады «легкой кавалерии». Меня не взяли: мал еще. Серега Бахтияр сказал, что это задание ответственное, социальное.
— Пусть пионеры собирают золу для коммунарских полей. Это тоже важное дело.
Я не на шутку обиделся. В комсомол не принимают — мал. А как хочется скорее вступить в его ряды! В «легкую кавалерию» не берут. Так все и пройдет самое интересное…
— Я ведь как-то участвовал в «кавалерии», — похвалился я комсоргу. — Проверял, как в коммуну газеты доставляют.
— Вот это пионерии по силам? Действуй, парняга! — ответил Серега.
Я в тот день был сам не свой. Разве хуже бы других проверил эти списки? Вон как проверял газетки, во все углы заглянул. Учитель сказал, что всем надо участвовать в революции. А тут сиди сложа руки…
Из школы я возвращался домой грустный-прегрустный.
— А ты чего, журналист, не весел? — услышал я позади себя чей-то знакомый голос.
Я оглянулся и увидел человека в кожаной тужурке с меховым воротником. Это был редактор районной газеты. Он еще осенью поместил в своей газете мою крохотную заметку о доставке газет коммунарам.
Видя мою растерянность, он взял меня за плечи и ласково сказал:
— А ты, кажется, подрос.
— Какое там, все говорят, что еще мал.
— Да не слушай ты их! Ты самый настоящий боец… коммунар… Пошли!
В редакции я рассказал редактору о своей обиде.
— А мы свою «кавалерию» сколотим, — сказал он. — Подберешь ребят? Пойдете, а результаты — в газету. Согласен?
Я будто взлетел на крыльях.
— Да как же не согласен! Не первый раз… На почте-то, помните? Все газетки отыскал.
— Вот видишь как! — улыбнулся редактор. — И в нашей газете появился… В тысяче экземпляров…
На другой день я сколачивал «легкую кавалерию». Звал с собой Деменьку Цингера, но он отказался: у него больная нога. Согласился со мной идти Петька Кряжев. С нами пошла и Зина. У нее в деревне было свое, санитарное дело. Накануне мы с Петькой зашли в редакцию. Там нам сказали, что нужно проверить в деревне наличие овец и свиней. Дело в том, что мужики режут свиней почем зря и шкуры с них не снимают. А это — ценнейшее сырье для кожевенных заводов.
Мы с Петькой внимательно слушали. Я, как плавный, все записывал в свой блокнотик. Под конец спросил, как поступить, если заметим убыль скота.
— Акт. Актом преследуйте отсталые тенденции… и критикой в печати, — ответил молоденький сотрудник газеты. — Ждем от вас острый критический материал. Подцепите — и к нам быстрей. Очень нужен, ребята. На первой полосе дадим под крупной шапкой.
И мы отправились за «острым материалом». Только найдем ли его? Острый-то материал на дороге не валяется. Его надо подцепить революционным пером… «Но ничего, в одной деревне не найдем, заглянем в другую…» — успокаивал я себя.
Дорогой мы обсудили план наступления «легкой кавалерии». Зина, повесив на плечо сумку с красным крестом, шла с заданием проверить работу, детских коммунарских яслей. Ее интересовало здоровье детей, чем их кормят, как ребятишки прибывают в весе, какой за ними ведется уход. Вообще, ей надо было ответить на восемнадцать вопросов анкеты. У нас же с Петькой совсем другое дело. Мы идем по заданию самой газеты, которая выдала нам даже настоящий документ: возьми-ка нас голой рукой.