рый подкулачник» в ветхой избенке с маленькими оконцами, стены и потолок изнутри не обтесаны, а прямо, как срубили дерево, так и затачали его в сруб. Старик, правда, был остер на язык, говорил шутками-прибаутками, а сын Никола терпеть этого не мог. Однажды отец лежал на печи да и брякнул: «Лен да вика — хлебушко упикал». Сын тотчас же учел его слова. Мать было заступилась: «Чего ты, Коля, цепляешься, старик ведь со сна сболтнул». А старик услышал разговор и заступился за себя: «Ан нет, не сплю, сболтнул я сознательно…» И сын снова взял его на карандаш…
Отчим любил ходить в Стародворье, а мать, опасаясь, говорила:
— Доходишь туда, Никола возьмет на карандаш, и — в кутузку.
— За что? — усмехался отчим.
— Досмеешься. Никола-то отца родного не пожалел…
Как-то мать снова послала меня к отчиму на пашню. Сходи, мол, да узнай, что там стародворские мужики говорят.
— Только селькора не трожь.
Отчим с раннего утра пахал. Подъехав ко мне, он развернул на конце лошадь и начал новую борозду. Остановившись, сказал:
— А ну, попробуй, получится ли у тебя.
Я обрадовался: боронить я боронил, а пахать не приходилось. Мне казалось, что эта работа не трудная и я вполне справлюсь. Я взялся за ручки плуга и понудил лошадь. Карько послушно пошел бороздой. С непривычки я шел за плугом как пьяный: он бросал меня то в одну сторону, то в другую. Я крепился, до боли в суставах сжимал железные ручки, чтоб они не вырывались из рук. Отчим стоял на конце борозды и, покуривая, улыбался.
— А ты не борись с ним, держи его свободно. — Он подошел, взялся одной рукой за плуг. — Видишь, никуда он не выскочит из борозды. Свободнее держи.
Я снова взялся за плуг, и снова он начал нырять: то выскочит в борозду и идет порожняком, то так вцепится в целик, что лошадь не везет. «Нет, не простое это дело, — подумал я. — Нужна сноровка, да еще какая! Отчим идет за плугом, будто шутя, ведет борозду ровную, красивую. А у меня — и не глядел бы…»
Вернувшись на конец, я взглянул на свою рваную борозду и застыдился. Это заметил отчим.
— Ничего-ничего, все дается не сразу, — сказал он и, приняв от меня плуг и слегка склонив набок голову, будто присматриваясь к жирному с глянцевым отливом пласту земли, бегущему за отвалом, повел новую борозду. Пройдя несколько шагов, остановился.
— Снорову надо иметь, только и всего, — спокойно сказал он и потрогал рукой отвал, до блеска начищенный землей. — Подружиться с ним надо, и дело пойдет. А соха-то, бывало, раньше… слезы из глаз текли.
Он достал из кармана кисет с табаком и, присев на грядку плуга, закурил.
— Ну как, Аркадий? Жизнь-то мужицкая, думаешь, как пойдет? Чего там слышно в Устюге?
— А чего… вроде в артели хотят, — ответил я.
— Да-а, — неопределенно протянул отчим. Пожевал цигарку, выплюнул. — Разбежаться разбежались, а как вот всех собрать… Я уж всяко с матерью твоей передумал. И так прикину, и эдак. К слову скажу, ты вот за плугом танцевал, а я — нет. А отчего, думаешь, так-то получается? Потому — ты к другому делу поставлен. И держись за него! А среди нас есть всякие. Вон погляди рядом, как у соседа вспахано. У меня хлебушко, знаю, будет, а у него — колосок, подай голосок… А отчего, думаешь? А оттого, сынок… — и отчим по-мужицки хитровато улыбнулся: — Он тоже за плугом всю жизнь танцует, да не лежит душа, что ли, даже плуг уставить не может. А у другого и сил не хватает. У кого что…
Отчим снова закурил. Взял на ладонь земли, помял в руке, молча покрутил головой. Я видел, что он напряженно о чем-то думает, сам с собой рассуждает, и не хотел ему мешать.
— Вот взять плужок этот, — снова заговорил отчим. — Помнишь, как я на себе от реки его нес. Не будь «белохолунинца», всю землю запустил бы… Мало сейчас мужику одного плуга. А где машину тут поставить? Надо сводить полоски воедино. Но как сводить? Бабам корова нужна, а мне, мужику, — лошадь. Как вот тут быть?..
Весь день я ходил под впечатлением этого разговора. Когда мы пошли домой на каникулы, пообещали директору, что вернемся колхозниками, готовьте, мол, стипендию. А вернусь ли я колхозником, еще не знаю. В Стародворье хотя и бывалые мужики, но и там не все рвутся в колхоз, к ним тоже надо послать крепкого агитатора. Вот бы такого Тулупова. «А где теперь Тулупов?» — и я невольно вспомнил Зину. Рассказывали: когда Зина лежала в больнице, она скучала по нему, ждала его, писала ему записки. И, наконец, он будто бы пришел, заглянул в больничное окно, помахал рукой, сунул в, форточку что-то в бумаге и, приподняв шляпу, ушел. Только на это, видно, и хватило его…
И теперь я вновь представил, как он у Грача лежал на кровати, вытянув длинные ноги.
«Эх, Тулупов, Тулупов, где-то ты теперь агитируешь? Вспоминаешь ли хоть иногда Зину? Или в сумятице быстробегущих дней позабыл все? Она верила, ждала тебя…»
Я махнул рукой, стараясь забыть трагическую историю девушки, и стал ждать, что «скажет сенокос».
Наконец наступила и пора сенокоса. Это самая веселая и радостная, я бы сказал, праздничная летняя пора. Я с детства любил сенокос. Мать шила к нему белые рубахи, бабушка вязала из толстых ниток «чуршни». Это она так звала легкие обувки. А чтобы они крепче были и дольше носились, я смазывал следки смолой. Смажешь да песочком присыплешь — бегай хоть по земле, хоть по камню. Отчим накануне ладил косы, грабли, вилы. Начинали косить обычно у кузницы. Вначале собирались мужики к кузнице и принимались делить луг, отводить каждому полоску. Нарежут из прутиков тальника палочек с пометками, бросят их в чей-нибудь картуз, перемешают, и тащит мужик свое счастье. И шуток, и упреков при дележе луга было полно. Я любил наблюдать за всем этим и ждал, когда вытянет свою долю отчим. Нам, приехавшим с угора, из другой деревни, земля была нарезана вместе со стародворами. С этой ближней деревней мы больше и общались.
Нынче, как только мужики собрались у кузницы, мать кликнула меня: беги, мол, послушай, чего будут говорить. Я с радостью пошел на дележ луга. Мужики только что начали вытаскивать из картуза палочки. Отец селькора, Демид, уже вытащил свой жребий — нынче ему не повезло, достался самый суходол, одни головки у цветов сбивать. Но делать нечего. Он взял шест и собрался отмеривать полосы, как всегда это делал. Сам старик был почти вровень с шестом — сухой и длинный, нередко его старуха жаловалась соседкам: «Уж такой шкелет, на чем и штаны держатся».
— Давай, давай, солнце-то вон куда спустилось, — поторапливал он собравшихся и, не вытерпев, повел первую группу на другой конец луга.
— Криво меришь! — закричали мужики. — Ишь, себе-то пузатую полосу норовит…
Демидко вернулся к кузнице и в яростях бросил к их ногам шест, дескать, меряйте сами. Все виновато переглянулись: зачем обидели старика? Кому же теперь браться за это дело? Мужики начали препираться. И вдруг Демидко ожил:
— А чего спорить? Дело артельное. Давайте косить вместе. Тогда никому не будет солоно…
«И верно, раз жмут на артель, когда-нибудь да надо начинать новую жизнь. Не одно собрание прошло», — раскинули своим умом мужики. А баб тут не было, некому остановить их. Так и решили: «Косить вместе, а жать пока каждый свое». Но надо решить как следует, собранием. Мужики пошли в деревню. У крайнего дома остановились. Вынесли на улицу стол, скамейки. Это для руководства. А сами разместились кто где. Одни уселись на бревна, лежавшие в куче, другие забрались на крыльцо, а большинству досталась зеленая травка-муравка. Председателем выбрали самого Демида: он шестом издавна командовал, пусть и собранием покомандует. А кто же протокол писать будет? Грамотеев тут не лишка.
— А чего же, вон сынок Алексеев есть… городовик, — сказал кто-то из мужиков, и его поддержали.
Я залез за стол и взялся за карандаш. Мужики выступали дружно. Составили список всех колхозников. Прослышали о собрании в деревне бабы, начали подходить, перешептываться.
К концу собрания откуда ни возьмись пришел Фролко, приподнял над головой картуз с лаковым козырьком, поздоровался. Низенький, седой старикашка из соседней деревни был сам себе на уме. Дом у него был большой, крашеный, младший сын — катальщик — выслан, а другой служит в городе в угрозыске. Старик прислушался, оттопырил, навострил ухо.
Я вспомнил, как отчим привез ему дерево на охлупень — конек крыши. Я тогда учился первый год в семилетке. Учитель наказал, чтобы мы постарались найти атлас. Я знал, что у Фролка много книг, и пошел к нему. Он принес с подволоки атлас и сказал, что отдаст только за охлупень. Отчим привез ему очень хорошее дерево, но старик кривил губу, был чем-то недоволен. Тогда отчим сказал: «Себе подсмотрел это дерево, в лесу больше и нет такого». Фролко в который раз измерил дерево аршином, заглянул под кору — не попортил ли древесину червяк, и, скривив губы, недовольно промолвил:
— Ну-с, чего делать… Лучше бы потолще, покомлистее. Вон Петя говорил…
Старик в разговоре всегда упоминал сына Петю, что был в угрозыске, словно беря его в свидетели. Так тогда я и приобрел за охлупень географический атлас.
И теперь я присматривался к Фролку. Зажав в кулак редкую бороденку, старик уставился на меня выцветшими глазками. Вдруг он повел в сторону губу, она задрожала, старик потоптался, словно конь перед дальней дорогой, и, шагнув к столу, сказал тонким голосом с провизгом:
— Собрание не правомочное…
— Как это? — удивился председатель.
— А вот, — старик ткнул в меня пальцем. — Протокол-то без совершеннолетия пишет. Вон Петя, скажем, у меня…
Этого только и ждали бабы. Они зашумели, закричали одна громче другой. В общем гаме можно было разобрать только одно слово: «Незаконно!»
Собрание разошлось без всяких результатов. Только я сцепился с Фролком, и мы, как два петуха, налетали друг на друга. А в стороне на бревнах сидел Никола-селькор и брал что-то на карандаш.
Колхоз в этот год все же родился. Вступил в него и отчим. Вместе косили, вместе обрабатывали паровое поле.