Коров бабам оставили, лошадей свели в общие дворы, но потом закрепили их за старыми хозяевами. Мы привели Карька домой, отчим так же работал на нем, как и раньше. Мать успокоилась. «А может, так и не хуже будем жить?» — говорила она теперь соседкам. «Нет уж, не скажи, — отвечали ей бабы. — Мы не уйдем со своих полосок…»
Купава не присоединилась к стародворам и еще с год жила по старинке, единолично, как жили наши деды и прадеды.
А Фролко как? У них деревня тоже маленькая и стоит рядом с нами. Несколько семей, правда, примкнули к колхозу. Пробовал пробиться и Фрол, но его из-за сына-катальщика не пустили. Старик у всех на глазах разорвал свое «прошение» о вступлении в общий коллектив, сердито пробурчал:
— Ужо скажу Пете, он вам… разберется…
Как-то зашел к нам председатель артели Дементий Григорьевич и попросил меня помочь ему выпустить стенгазету. Он сказал, что имеются готовые факты, а как описать их, ума не хватает. Я дня два сидел над стенгазетой, сочинял заметки на готовые факты, даже кое-что описал в стихах, рисовал заголовки, карикатуры, и газета получилась интересная. Председатель опасался, как бы ее не сорвали, и распорядился вывесить стенгазету на большой дороге у амбаров. Он был дальновиден: у амбаров ребятишки караулили ворота, чтобы не пропустить скот в поле. Им теперь поручили беречь и газету. У нее всегда стояли люди. Даже Фролко приходил посмотреть. После того, как взял его Никола-селькор на карандаш, старик, хотя и обещал пожаловаться сыну, но струхнул. А тут еще новый селькор объявился. Это он меня так считал. Этот, мол, частухами быстро доконает…
В конце августа я стал собираться в город. Фотомашину свою решил оставить дома, так и не выпустив на свет ни одной фотки. Сестра и брат тоже интереса к ней не проявляли. Сима теперь помогала мне собирать корреспонденции для стенгазеты. Побегает где-нибудь и, смотришь, несет какой-нибудь фактик. А я его по-селькоровски обработаю и тотчас же вставляю в свою газету.
Председатель был мной доволен. Даже как-то признался, что его похвалили в Осинов-городке: кто-то ехал мимо из начальства и обратил внимание на нашу газету.
Отчим собирался попросить у председателя лошади съездить в Устюг. А тот сам предложил: для своего селькора ничего не пожалею. Поезжайте, мол…
Отчим наполнил сеном кошель, привязал на задок телеги, уложил в тарантас продукты. Уезжаю-то на целых полгода.
Выехали рано. Лошадь весело бежала берегом вдоль реки. Отчим любил ездить в Устюг, как-никак город, узнаешь, что нового. Я молча сидел, вспоминая каникулы. Вспоминал, как читал книжки, как стишки писал. А главное, как с колхозниками на сенокосе работал. А стишки свои слагал на досуге, в сарае. На току стоял старый рубленый сарай для хранения яровой соломы. К лету он освободился. Я забирался туда — тишина, никто не мешает, и писал. Теперь я с собой вез целую тетрадку. Мне уже хотелось побыстрее попасть в город, встретить Гришу, Цингера…
Напротив кладбищенской церкви я слез с телеги, остановился, сдернул с головы картуз, помахал рукой. «Поехал, бабушка. А ты не беспокойся, буду учиться», — и побежал догонять отчима.
Покормить лошадь остановились в лесу. На опушке росла хорошая травка, и Карько с охотой принялся есть ее. Отец заглянул в лес, по-хозяйски окинул взглядом деревья, порадовался, дескать, хорошо тут: строевой лесок растет.
— Такого у нас мало найдешь дома. А надо любить лес, — сказал многозначительно отчим и закурил. — Вон у нас один старик на починке. Старику уже девяносто годиков, а все о лесе думает. Тут, говорит, родился, тут и умру. Любит старик по лесу ходить, любит тропинки торить. Вот и здесь, смотрю, такие же тропинки…
— А чего он ходит по тропинкам? Стихи сочиняет?
— Кому чего. Тебе вот стихи, а старик свои мечты лесу доверяет. Начинается весна, а он уже в лесу тропинки торит, делает топориком затесы, на деревьях ставит заметки, где легче ходить бабам по ягоды, по грибы. Подчищает тропинки, чтоб не зарастали дикой травой… А другой раз берет с собой внука, показывает ему деревья: «Вот это деревцо я еще маленьким приметил, думал что-нибудь из него сделать. Сначала думал — выйдут вилы, потом — веретен к воротам, а теперь выросла уж деревина на охлупень. И все рубить жаль».
— Ты такое же срубил для Фролка.
— Срубил. Я тоже то дерево давно подглядел. Не один год охранял от другого глаза. Но оно тоже пошло в дело… в твой атлас легло…
Покормив лошадь, мы снова отправились в путь и невдолге достигли Великого Устюга. Выехав на главную улицу города, отчим спросил:
— Ну, куда поедем?
— В общежитие.
Надеясь на него, с Павлом Панкратовичем я уж насовсем распростился.
— Дорогу-то знаешь? Если знаешь — правь…
В общежитии хозяйка указала рукой на комнату, любое, мол, место выбирай.
Мы с отчимом зашли в большую пустую комнату. Только в дальнем углу копошился Деменька Цингер. Я подошел, поздоровался с ним.
— Дыры-то возле стену зачем?
— А крысы-то, — ответил он.
— Как же ты тут будешь заниматься? — сказал отчим. — Считай, человек пятнадцать в комнате разместится… Давай-ка съездим к тете Маше, — вспомнил он еще одну родственницу, — попросимся к ней.
Тетя Маша жила на Загородной улице. Она встретила нас радушно, сказала: хоть и тесновато, но как-нибудь уместимся. Отчим принес с улицы чурбаки, нашел где-то доски и сделал мне на кухне у дверей примостку. «Чего же лучше, самая настоящая кровать, — сказал он. — И печь рядом, если будет холодно — лезь на печь». Три небольшие тетины девочки, двое из-них еще не учились, спали в маленькой комнатке со студенткой медтехникума, говорливой Нюрой. Собралась у нас веселая семейка, с такой не заскучаешь. Нюра училась в техникуме первый год, науки ей не шли впрок, и она все время рвалась домой. Она была уже взрослая девушка, семилетку окончила давно и, понятно, от книг отвыкла. А тут надо не только читать, а многое учить и наизусть.
Я приходил с уроков и, застав Нюру за зубрежкой, говорил:
— А давай-ка проверим фельдшерицу. Я будущий учитель, должен вас проверять.
Нюра не обижалась. Смеясь, она только отшучивалась.
— Ну и латынь… Ни черта не могу запомнить, — жаловалась она. — И кто ее придумал? Надо бежать…
Зимой она уехала домой и к латыни больше не вернулась.
Следует пояснить, что в начале тридцатых годов, когда мне пришлось учиться, в школах и техникумах увлекались различными новыми методами обучения. Были в ходу метод проектов, бригадный метод, дальтон-план… Все эти методы вводили нас в практические дела, но отвлекали от глубокого научного образования. Это потом мы ощутили на себе и долгие годы восполняли свои пробелы.
Как только я приехал в техникум и получил стипендию, сразу с группой ребят был вызван в профком, который направил нас в деревню на выполнение финплана.
Сунув в сумку ржаную пайку хлеба, я отправился в Пушкаревский сельсовет собирать по деревням налоги. Как я умудрялся «мобилизовать» у мужиков деньги, и сейчас не пойму, наверное, старался изо всех сил доказывать, на что пойдут мужицкие рубли, какие важные новостройки будут на них построены. Но один случай, не имеющий прямого отношения к деньгам, мне особенно запомнился.
Я обошел в деревне все дома и, закончив сбор денег, решил заглянуть в соседнюю, которая стояла за леском. Там тоже мужики живо отозвались на мои горячие призывы и, раскошелившись, пополняли фонд строительства новой жизни.
Довольный, я пошел обратно к председателю колхоза, у которого ночевал. В средине леса, в чаще, рос густой малинник. Я зашел в него и начал рвать ягоды. Их было много, и все крупные и зрелые. Когда я ел ягоды, мимо шел старик с грибами. Услышав шорох в малиннике, он с криком бросился в сторону и почему-то полез на дерево. Я поднял голову и никак не мог понять, что же с ним случилось.
Увидев меня, старик крикнул:
— Чего ты тут? Вчера медведь здесь корову задрал.
— Нет, не видел медведя, — ответил я и потрогал карман. «Главное бы деньги сохранить», — подумал я и как ни в чем не бывало вылез из малинника.
У председателя колхоза в доме пахло, как в праздник, запах жаркого приятно щекотал мое обоняние. Он усадил меня за стол, жена его принесла щей, целую ладку жаркого. Откровенно сказать, я проголодался и, не стесняясь, аппетитно ел. А когда, наевшись, вылез из-за стола, председатель спросил:
— Как медведушка-то тебя накормил?
— Какой медведушка?
— Корову-то ведь он зарезал…
Я удивился. Хорошо, что сказал он об этом после угощения, а то бы и есть не стал. У нас дома убитую зверем скотину не ели, а зарывали в землю.
Распрощавшись с хлебосольным председателем, я, довольный и сытый, понес в Пушкариху собранные мной деньги.
Это было первое здесь общественное поручение, которое давало мне своеобразную рекомендацию на вступление в профсоюз.
Учение шло своим чередом. Мы учились по так называемому бригадному методу. Весь класс был разбит на бригады, в каждой — по пять человек. Бригадиром у нас стал Деменька Цингер. Парень он усидчивый, не пробегает, все запишет. Ему отдали дневник бригады — толстую разграфленную тетрадь. В дневник следовало заносить названия изучаемых тем, а потом давать его учителю на подпись в подтверждение, что бригада работала.
Вначале учитель называл тему, мы записывали с его слов вопросы и начинали штурмовать материал по учебнику. Обычно Деменька Цингер вполголоса читал учебник, а мы слушали его. Когда он прочитает, — спросит, всем ли, дескать, понятно. Если все понятно, сразу идем сдавать тему учителю. Ответ держал кто-нибудь один из бригады, остальные сидели да поддакивали.
Деменька обычно отвечал по физике и математике. Он любил брать все назубок и отвечал не меньше и не больше того, что написано в книге.
— И все? — спросит другой раз учитель.
— А чего еще? — удивится наш бригадир. — Вот дословно, — и ткнет пальцем в учебник.
Мы дружно поддерживаем своего бригадира.