Учитель кивал головой и ставил в дневник «удовлетворительно». Других оценок тогда не ставили.
Федя-Федя всегда отвечал по истории, он любил поговорить. Иной раз начнет рассказывать о каком-нибудь короле, и конца ответу нет, все расскажет: и в каком колпаке ходил этот самый король, и сапоги какие носил, и какое имел одеяние.
Я, конечно, отвечал по литературе. Наберу в библиотеке книг, начитаюсь их, — а читал я много: и Луначарского, и Воровского, и многих других, — в этом деле меня не запутаешь. Тут уж я сам встречные задаю вопросы учителю.
Были у нас в бригаде еще два парня. Один из них — физкультурник, сидел, как помнится, весной в майке, а зимой — в рубашке с засученными рукавами. Учитель, бывало, спросит физкультурника, тот выбросит вперед большие руки, губа задрожит, что-то хочет вроде сказать, и не может.
— С ним надо осторожно, — спешим мы выручить товарища, — он у нас нервный. Он все знает…
И учитель, кивнув головой, отступался.
Второй парень был вообще молчун. Он носил толстую тетрадь, в которую никогда ничего не записывал и не вступал в разговор с учителями, но зато захватить какую-нибудь книгу для бригады — это его дело. Или занять очередь в столовке, тоже была его обязанность. Вернее, он очередей не признавал, а сразу каким-то чудом пробирался к кассе. Был он высок, длиннорук и никто с ним связываться не хотел даже из старшекурсников. Получал он талоны сразу на всю бригаду, мы долго пользовались этой привилегией.
Так текла студенческая жизнь. Признаюсь, мне в те годы порядки такие нравились, они давали нам полную свободу, кто чем хотел заниматься, тем и занимался.
Вряд ли бы я столько прочитал книг, сколько сумел прочитать при бригадном методе.
Энергии у нас тогда на все хватало. Хотелось не только учиться, но и участвовать в различных кружках. Некоторые ребята взялись за скрипки и каждый вечер начали пиликать на них. У меня тяги к музыке не было, видно, верно говорили, что мне «медведь на ухо наступил». Был у нас техникумский драмкружок. Вспомнилось, как когда-то и я играл в Осинов-городке лорда-банкира. Да еще как играл! И я попросил руководителя Феодосия Григорьевича записать и меня. Это был одаренный учитель: он руководил драмкружком, рисовал и был неплохой оратор. Начнет иной раз рассказывать о чем-нибудь — заслушаешься. Ходил в белой сорочке с бабочкой, в шляпе, всегда с тростью в руках. Он записал меня в драмкружок. Но, к моему огорчению, никакой ведущей роли мне не дали. Все лучшие роли расхватили старшекурсники, а я должен был стоять в толпе ребят и по команде кричать «ура!». Меня это не удовлетворяло, и вскоре я оставил кружок.
Третий курс был выпускной. Ребята там все взрослые, серьезные, настоящие учителя, и всегда заняты: то у них практика, то открытые уроки, то выступления в деревне. А вот второй курс… Он все захватил в техникуме в свои руки. Куда ни посмотришь — всюду командуют второкурсники. Они и в комитете комсомола, и в профкоме. Взять Максю Климова: то он на перемене наставляет кого-нибудь на путь правильный, то на собрании вскрывает недостатки… И все у него получается дельно. На студенческих собраниях выступают и другие второкурсники. Они же проводят по классам и политинформации.
А как только кончается урок, второкурсники спешат в большой зал. Он наполняется песней. Песня летит по этажам:
Там вдали за рекой зажигались огни,
В небе ясном заря догорала…
Сотня юных бойцов из буденновских войск
На разведку в поля поскакала…
Ребята и девушки у них — не нам чета. Все рослые, красивые. И за своей одеждой следят. А вот галстуки тогда не принято было носить. Только у одного Сеньки Зубцова — яркое кашне на шее. У главного запевалы Вани Чебыкина — волосы, как черная шапка.
Мы жмемся в угол, толпимся у класса: наша пора, еще не пришла.
Как-то я прочитал в стенгазете стихотворение. Обратил внимание на подпись: Ал. Логинов. Кто такой Ал. Логинов? Спросил Гришу Бушмакина. Он меня познакомил с нашим поэтом. Это был Саша, тихий, задумчивый парень. Саша дал мне почитать свои стихи, а я сунул ему тетрадку со своими «столбиками». Так завязалась у нас дружба. Саша состоял в редколлегии, и вскоре в стенгазете появилось мое стихотворение. Подписал я его хитро: «Купавский», не каждый и догадается.
Но вскоре догадались. Ко мне подошел однокурсник Панко и признался, что очерки Устьяка — это его очерки. Я удивился, небольшие очерки П. Устьяка я читал в стенгазете, а кто пишет их, не знал. Устьяк меня старался уговорить, чтоб я попробовал тоже писать очерки. Но я и слушать не хотел: стихи как-то-звучат по-особому звонко, празднично, волнуют, а проза мне казалась спокойной, будничной. И я надолго остался верен своим рифмованным столбикам. К нам примкнул еще один стихотворец Коля Шарапов. Он писал легко и, как мне казалось, красочно. Стихи у него были лучше и Сашиных. Сейчас каждый день мы торчали в канцелярии у пишущей машинки и сами печатали стихи. А потом вставляли их по очереди в свое заветное окошечко в стенной газете.
Так мы вскоре захватили стенгазету «За педкадры» в свои руки, и нам казалось, что большего ничего и не надо. Газета выходила хотя и редко, но мы умудрялись обновлять материал каждую неделю. Одного окошечка вскоре нам не стало хватать, Саша Логинов еще два новых выхлопотал, и мы начали аккуратно заполнять их своими литературными творениями.
В те годы у нас много времени отводилось на практику. Мы два раза ездили в коммуну, сохранившуюся с первых лет коллективизации. Работали там наравне с коммунарами: молотили, очищали на триере семена, ездили в лес за дровами. Мне даже удалось поработать на маслодельном заводике.
Несколько раз ездили в школу на педпрактику. Была и производственная практика в судоремонтных мастерских. А субботники и воскресники устраивались почти каждую неделю. В техникум мы являлись как в гости. Все это на нашу студенческую жизнь накладывало особый отпечаток, мы быстро сдружились и жили своим классом, как некоей маленькой коммуной.
Однажды направили нас в судоремонтные мастерские. Я не знал городской жизни, а заводской тем более. Вставали рано, по гудку, и сразу бежали на завод. Хотя мы были на практике, но я с первых дней почувствовал себя рабочим человеком. Мне нравились и ранний гудок, и узенькая проходная, куда стекалось множество людей, и озабоченная деловитость рабочих. Я подражал им и старался походить на них.
Всех нас распределили по цехам. Вначале мы присматривались, а потом нашли свое дело. Я попал в кузнечный цех. Это побольше нашей бессоловской кузницы! Взять хотя бы паровой молот. Как начнет он месить распаренную болванку, душа радуется. Меня, конечно, к молоту не допускали, тут работали опытные люди. Я таскал готовые заготовки для каких-то машин и всерьез считал, что без меня вряд ли бы и обошлись.
Как-то к нам, в кузнечный цех, пришел наш Леонидович. Под мышкой он держал свой старенький портфель. Он долго смотрел на пыхтевший молот, удивленно качал головой, потом отошел в сторонку и, достав из портфеля тетрадь, начал быстро в нее набрасывать какой-то чертежик. Улыбаясь, сказал:
— Задачку любопытную придумал. Будет над чем поразмыслить.
От нас он пошел в другие цеха и все что-то придумывал.
За работой быстро летело время. Не успеешь оглянуться, и уже гудок на обед. Мы вместе с рабочими как равные направлялись в столовку. Брали винегрет. Среди капусты и картошки на тарелках горели кусочки свеклы. Такого вкусного кушанья я нигде, казалось, и не ел. И чай какой-то особенный был. Говорили, что он припахивал березовым веником, но все это враки. Чай был отменный, сладкий… Нам на практике выдавали рабочий паек.
Через неделю мы с Федей-Федей поменялись цехами: я перешел в столярку, а он встал на мое место, в кузнечный.
В столярке тоже было интересно. Помнится, Оля Бессолов точил для баб одни веретена, а здесь на станках вытачивали такие штучки, не сразу и поймешь, что и для чего.
С первого же дня Феде-Феде в кузнечном не повезло. Искры-то большие, от молота они разлетались в стороны. Он повернулся к молоту спиной и нечаянно прожег на брюках дыру.
— Ничего, у меня тоже на пиджаке такая беда была, — старался я успокоить его.
— У тебя на пиджаке, а у меня вон где, — и он хлопнул себя по ляжке. — Ну да ладно, проживем…
Эта практика мне запомнилась своей необычностью. Здесь впервые я приблизился к рабочему коллективу.
Как-то я узнал, что при городской газете «Советская мысль» есть литературный кружок, объединяющий местных поэтов. Это настоящие поэты, подумал я. Они и в газету со стихами проберутся, и пойдут дальше. А мы просидим в своей стенгазете без пути-дороги. Я сговорил наших стихотворцев, и мы все пошли на кружок. На всякий случай прихватили с собой свои «столбики», считая, что они у нас не хуже других-прочих. Я давно заглядывал в журналы, читал стихи в газетах, «примеривался» к ним, полюбившиеся мне стихотворения вырезывал и аккуратно складывал в папку.
Руководила кружком Надежда Ивановна, черноглазая женщина средних лет. Говорили, что она учительница и сама пишет стихи. Встретила нас она радушно. Тотчас познакомила со своими поэтами, а нас представила «молодой порослью», будущей общей надеждой.
Поэтов было немного. Среди них выделялся старик по фамилии Соков. Сердито топорща рыжие разлатые брови, он долго разглядывал меня. Потом прерывающимся булькающим голосом проворчал:
— Вот и почитай, что ты там строчишь.
В его словах я уловил насмешку, наверное, так оно и было — это не на шутку обидело меня. Насторожились и мои товарищи.
— Могу и прочитать, — задиристо ответил я.
Достав из кармана листок со своими столбиками, я окинул взглядом маститых поэтов, глядевших так, ровно они хотели меня съесть, слегка покашлял в кулак, так сказать, прочистил горло, и начал каким-то не своим, дрожащим голосом. Я чувствовал, что Соков не слушал, но не спускал с меня глаз и, казалось, уже лязгал на меня зубами. Не успел я кончить стихи о своем «кудрявом тополе», как он булькнул: