Вскоре мы сидели вокруг каши-поварихи. Как раз и ложки были готовы. Мы ловко поддевали кашу длинными палочками. Разморившись от еды и несколько подкрепившись, хвалили кашевара: «Ай да Цингер, какую кашу смастерил!» А он в ответ: «Давайте продукты, не это сделаю. Нужны толокно и соленая вода. Будет вам сухомес. Ух, объеденье мамкин сухомес!» — «Свари, Дементий Егорович, умоляем тебя», — просили мы. — «И варить не надо, на холодной воде замесим. Как появятся катышки с горошинку, вот и сухомес». — «Чего там горохом сыпать? Ты сделай, чтобы по куриному яйцу каждая штука была».
Все засмеялись, раскрасневшиеся и довольные. А Деменька, по-хозяйски усевшись за столом, старательно выскребал ложкой горшок с кашкой-поваришкой и думал: «Как я ловко услужил ребятам. Еще бы сделать и сухомес!..»
За холодной осенью, не задержавшись, пришла и зима. В тот год морозы начались рано и стойко держались весь декабрь.
Как-то Николай Григорьевич вызвал меня в учительскую и предложил поехать в школу на самостоятельную педпрактику. Я немного смутился, урок-то у меня не совсем гладко прошел.
— Ничего, ничего, справишься. И у нас не всегда гладко бывает. А ты помнишь, как из положения вышел? — улыбнулся Николай Григорьевич. — Поезжай, с месяц поучишь детей, и обратно. Зачтем.
Я подумал-подумал и молча согласился с учителем. Отстану от ребят — потом подналягу на книги.
— И материально подкрепишься, — продолжал учитель. — В школе три учителя, ты будешь четвертый. Помогут! Лодейка — место чудесное. Записываю, значит. Отдел народного образования очень просит…
— Меня?
— Они, братец, всех вас знают. Пять человек мы отобрали, комсомольцев. Это же для вас великая честь…
«Честь, да еще великая», — удивился я и обрадовался. «Надо ехать!» — решил я.
Сборы были недолгие. Чемоданчик, две пары белья, несколько книжек. Валенки серые. Пальтецо старенькое несколько длинновато, но в плечах — в самую пору. Шапчонка, правда, не для учителя, вытерся колпачок. Но у пальтеца зато воротник. Чистый, говорят, каракуль. Такие, наверно, только учителя и носят.
Утром за мной приехал чернобородый мужик. Поздоровавшись, сказал, за учителем, мол. Я признался, что учитель-то я и есть. По лицу мужика понял, что он сначала не поверил мне. Я пожалел, что росточком и впрямь не дорос еще до учителя.
Сани у мужика плохонькие — дровни. Лошаденка белым-бела, вся в инее, из ноздрей свисают сосульки. Эх, мужичок-мужичок, не бережешь ты лошадку…
— Почему пологом не накрыл? Лошадь-то вся продрогла, — сказал я строго.
— Так лошадь-то чего, разбежится, согреется. Тебя не заморозить бы. Сам председатель сельсовета наказывал. Зарывайся в сено. А сверху одеялом прикрою. Картошку продавать привозил, укрывал от стужи. Стужа-то, слышь, тридцать градусов с хвостом. Тебя бы живым доставить, не заморозить…
Пока причитал старик, я зарывался в сено. Затем он накрыл меня одеялом, и, приткнувшись на колени, крикнул на лошаденку. Наш возик тронулся.
Лошаденка и впрямь разогрелась. Я выглядывал из своего гнезда и видел, как по сторонам мелькали деревья, кусты, а мужик все покрикивал: «Эй, сатана кудрявая! Милушка ты моя… Мне бы посошок, тебе сенца стожок».
Дорога была дальняя. От холода она смерзлась и надоедливо скрипела под санями. Мы спустились на реку и поехали вдоль высокого лесистого берега.
Зимние дни коротки. Уже начинало смеркаться. Кое-где по берегу замелькали светлячками огоньки. Значит, деревни близко. Где-то послышалась гармошка. А где гармошка, там, известно, и песни. Старик, намотав на кулак вожжи, начал прислушиваться.
— Не пьяные ли? — вдруг озаботился он.
А гармошка все ближе и ближе. Хозяин ее, казалось, разрывал мехи. Вдруг показалась толпа парней.
— Эй, сатана кудрявая, — крикнул опять мой возница, но вдруг осекся. — Эй, ребята, тихо, тихо, учителя везу!
Парни послушно уступили нам дорогу. Даже приглохла на время голосистая гармонь. Миновав опасность, мы уезжали все дальше и дальше. Старик оживился, передергивая с уха на ухо свою шапку, радостно покрикивал:
— Эй, сатана кудрявая, милушка ты моя!.. А учителя все же страшатся, черти.
И вдруг сообщил мне:
— Теперь уж близко Лодейка-то… Там тебе хорошо будет… Весело в Лодейке-то нашей… Еще бы…
Лодейка — селышко небольшое. За последние годы не прибывает, говорят, и не убывает. Стоит оно на высоком берегу реки. Здесь на бугре сельсовет, школа, магазин, который по старинке местные жители называют лавочкой.
Поселился я в мезонине школы. Внизу класс, а над классом — квартира учителя Ивана Ивановича Иванова, молодого парня, приехавшего недавно с краткосрочных курсов. Учитель был не слишком расторопен, поселили его сюда, и он жил тем, «что бог пошлет». Вечером выпивал стакан молока и ложился спать. Утром вскакивал, наскоро приводил себя в порядок, снова выпивал стакан молока и шел вниз к своим ученикам.
Комнатка наша была не маленькая и продувалась ветром со всех сторон. В одном углу стояла старинная деревянная кровать, в другом — стол, два стареньких стула и скамья для гостей, как пояснил хозяин квартиры: Здесь под крылышком Ивана Ивановича я и нашел приют. Стены комнаты были оклеены губернской газетой, которая сообщала об убийстве кулаками селькора Афони Бологова. Этому событию была посвящена целая страница. Какой-то местный художник на рисунке изобразил селькора молодым и бравым парнем в шапке, ушки шапки опущены вниз; на других рисунках были изображены убийцы. Бородачи сидели и злобно, по-совиному, смотрели из-под нависших бровей. Тут же был нарисован и дом, в котором свершилось злодейское дело. Я весь вечер читал и перечитывал газету, и мне стало не по себе.
— Ты бы, Иваныч, обоями оклеил, — сказал я.
— А зачем, почитаю и усну. Как-никак газета…
Утром Иван Иванович повел меня в главную школу, где находились другие учителя. Эта школа, как я узнал потом, стояла почти рядом с лавочкой. Была она побольше и тоже с мезонином, где и застали мы двух учительниц. Я сдернул с головы шапчонку и поздоровался с ними за руку. Та, что моложе (как оказалось, она и была заведующей), обрадовалась моему прибытию.
— Вот и хорошо, все ж укомплектовали. Как устроились? Были ли в сельпо? У председателя сельсовета? Первый класс вас заждался…
Заведующая Анна Георгиевна говорила быстро, и я не успевал отвечать на вопросы. Вторая учительница была старше первой и казалась неприветливой. И правда, в своем черном, старинного покроя платье, с тугим узлом волос, уложенном на затылке, она выглядела чопорной и строгой, даже суровой. Окинув меня взглядом, она спросила:
— И вы, коллега, думаете, справитесь?
— Попробую…
— Как это «попробую»? Нечего, коллега, пробовать.
— Так, Аполлинария Иннокентьевна, он ведь еще студент.
— Ах, студент? Мы, милая, сорок две живых личности доверяем…
— Ничего, ничего. Звать-то вас как? И отчество обязательно. Аполлинария Иннокентьевна у нас очень требовательна.
— А как же, коллега. Можно культурное растение вырастить, а можно и сорняк развести, — и, блеснув глазами, взглянула на меня через стекляшки пенсне. — Не обижайтесь. Сорок две личности… Это серьезно, коллега, слишком серьезно.
Я спустился по лесенке. Как раз из учительской все ходили через класс, в котором я должен заниматься. Прошел к учительскому столу. Длинная, большая комната — вся в окнах. Окна с трех сторон. Здание старое, приспособленное. В простенке класса висит список учащихся. Над списком картина: лиса преследует зайца. Лиса рыжая-прерыжая. В углу самодельный столик, заляпанный чернилами. На столике в коробке стоят непроливашки. Три ряда парт. Напротив среднего ряда — стол и табуретка. Я сел на табуретку и взглянул в глубину пустого класса. Завтра заполнят его мои ученики. И я подумал о своей судьбе: «Это серьезно, коллега… Слишком серьезно».
Годы шли трудные. Продукты выдавались по установленным нормам. После обеда мы с Ивановичем пошли в сельповскую лавочку. Мне выдали пшеничной муки на полмесяца, свесили в кулек конфет-катышков, налили пол-литра льняного масла.
— Ни табаку, ни папирос нет, — словно извиняясь, сказал продавец и забросил на плечо конец ярко-желтого кашне.
— Я не курю, — признался я.
— Куришь не куришь, у нас все должно быть выдано по норме. А как же… Положено — получай, и никаких гвоздей. Вот, пожалуйста, припрятал для всякого случая, — продавец выбросил на прилавок пачку «Пушки». — Кури на здоровье, товарищ учитель… А за керосином с бутылью приходи сам или сторожиху пошли.
Муку я передал сторожихе, которая пекла и для Ивана Ивановича. Тесто она готовила по-своему, оно получалось жидким и пироги расплывались, мы величали их «растягаями». «Будут ли сегодня, Аннушка, наши растягаи?» — иногда спрашивали мы. «Будут, будут, соколики, кушайте на здоровье!» — отвечала Аннушка и добавляла в тесто воды. Она, похоже, верила, что чем жиже тесто, тем спорее.
Вечером Иван Иванович проверял ученические тетради, а я, еще не успев привыкнуть к своему новому положению, снова перечитывал на стенах губернскую газету. Читал и думал, как прав был наш учитель Пищухин, который говорил нам, что деревня — передовая линия классовой борьбы. Подтверждение тому — убийство Афони Болотова.
На следующий день я пошел на уроки, как настоящий учитель. Заведующая школой спустилась со мной в класс и представила меня ученикам. Сказала, как меня надлежит им звать, говорила, чтобы они слушались, не шалили, а при надобности поднимали руку. Я смотрел на своих учеников — вихрастых мальчишек и девчонок. Какие они все разные. И никак не мог отделаться от напутствия коллеги: «Это серьезно… Слишком серьезно».
Когда заведующая поднялась в учительскую, я, пригладив ладонью свой ежик, сказал:
— Ну вот, я ваш учитель…
— А мы знаем, — хором пропели ученики.
— Откуда?
— Она же сказала.
— Это наша заведующая, Анна Георгиевна. Я буду вас учить читать, писать, считать… А ну-ка прочитайте мне слово на доске.