Я показал на слово, составленное из азбуки.
— Я-я-я! — наперебой закричали ученики, и все потянулись, ко мне с рукой.
Некоторые поднимали не одну, а обе руки. В классе стоял такой гул, что я говорил, а ученики меня не слушали. Мне пришлось пойти между рядами и опускать руки то одного, то другого на парты. Когда немного стихло, я рассказал, как ученик должен вести себя на уроке и как держать свои руки.
— Я, Арсаныч… Саныч… Саныч…
Сначала я не мог понять, чего они хотят, потом понял, что они так обращаются ко мне. И мне снова пришлось все объяснять, так сказать, снова знакомиться с классом. Мне было забавно смотреть на своих первоклашек и, как бы они меня ни величали, интересно с ними разговаривать. Они смотрели на меня пытливыми, искрящимися глазами. Сколько в них было детской непринужденности, искренности, желания понять все то, что происходило вокруг них.
Когда прозвенел звонок, все повскакали с мест:
— До свиданья, Арсаныч… свиданья, Саныч… — только и слышалось кругом.
— Занятия не кончились, — сказал я. — Приходите на второй урок.
— Придем, — загудело в классе. — Придем…
Когда я поднялся в учительскую, Аполлинария Иннокентьевна спросила:
— А не находите ли, коллега, что у вас очень шумно на уроке, или вы хором учите?
— Я еще не учил их. Я приучал детей, как надо вести себя в классе, как поднимать руку, как говорить…
— Ах, так… Ну что ж, похвально, похвально…
С каждым днем я все больше и больше увлекался своей работой. Приходил в школу раньше других учителей и сразу направлялся в класс. Я ждал своих учеников, чтобы побольше узнать от них об их жизни. Так, на второй день я обратил вынимание на обувь детей. Большинство ходило в старых, не раз чиненных валенках, а многие своих валенок не имели и приходили в обуви с чужой ноги. У таких детей я и решил в первую очередь побывать, чтобы познакомиться с условиями их жизни, с родителями. Я давно знал крестьянские семьи, но сейчас в них увидел нечто новое, такое, на что раньше обращал мало внимания. Теперь я стал вроде бы членом каждой семьи, незримым участником ее жизни, советчиком.
После посещения родителей мы пошли с Анной Георгиевной в сельсовет, к секретарю партийной ячейки, в сельпо… И добились: на школу выделили несколько пар валенок. Три пары достались моим первоклашкам. Мы отдали валенки самым нуждающимся детям и самым лучшим в учебе — нашим ударникам.
Не скрою, работать с первоклашками мне было трудно. Многие ученики долго не могли понять, как из букв образуются слоги, а из слогов — слова, а я не понимал, почему они не уясняют этого. Я подходил то к одному, то к другому и снова, снова повторял то, что уже говорил много раз. Говорил до хрипоты, пока не срывал голос. Мои ученики были чутки ко мне, дежурный тихонько выходил из класса, приносил мне стакан воды со словами:
— Испейте, Арсаныч…
А как начиналась у нас большая перемена? Лишь только раздавался звонок, кто-нибудь вскакивал с места:
— Можно в лавочку?
— И мне можно? — вторил другой.
— И мне… и мне…
Лавочка была почти рядом, через дорогу. Там продавались тетради, перья, карандаши. Тот, кто убегал в лавочку первым, и возвращался первым.
— Здравствуйте, Арсаныч.
— Здравствуйте, мы же виделись, — говорил я.
— Мамка велела здороваться.
Возвращались и другие. Только и слышно: «Здрав… Саныч… здрав…»
Вот подбежала ко мне девочка, в ладонях, сложенных лодочкой, звенят монетки:
— Сосчитайте, ладно ли сдали?
Мы считаем с девочкой деньги: в лавочке ей сдали сдачу правильно.
— И мои сосчитайте.
— И мои… мои… — слышится со всех сторон.
У первоклашек очень развито чувство коллективизма, что делает один, то же хочет делать и другой. Я смотрю на них и радуюсь: мои ученики стараются познать мир. Он пока еще у них не велик, но уже стал больше, чем был вчера. Первоклашки растут…
Приближалось окончание моей практики.
— Как быстро, коллега, прошел месяц, — заметила Аполлинария Иннокентьевна.
— А мы вас не отпустим, — сказала Анна Георгиевна и, к моему удивлению, похвалила меня.
Вечером она пришла в наш мезонин с председателем сельсовета.
— Так вот, товарищ школьный работник, — начал председатель, крутя пальцами порыжевший ус. — Придется вам еще у нас поработать. Молоко-то получаете? И сахар? Вот видите, как у нас! Придется остаться на месячишко. С вашим начальством мы договоримся. Председателю сельпо я сказал, чтоб барашка зарезал иль овечку поядреней. Хватит всем школьным работникам, нашим, так сказать, дорогим шкрабам.
— Спасибо, — поблагодарила заведующая.
— Вот и работайте на здоровье. И конфетов сверх нормы навесят… Как же, будем поддерживать. Вечерок бы тут еще сорганизовать. Спектакль, песенки попеть и все такое… Ждет народ культуру. Актив-то у нас прибывает. Медработник приехал молодой… Как? Согласны?
— Согласны! — ответил за всех Иван Иванович.
Когда ушел председатель сельсовета, Анна Георгиевна выдала нам с Иваном Ивановичем зарплату.
«Сколько у меня денег-то! — обрадовался я. — Это тебе не стипендия. И обновку купить можно…»
В тот же день мы с Иваном Ивановичем пошли в лавочку за покупками. Он купил себе ботинки, а я — шапку и желтое кашне. У шапки кожаный верх, а ушки и налобник отделаны черной шкуркой. Шкурка от собачки, должно. Хорошая получилась шапочка, мне давно хотелось поносить с ушками. Будет, побегал в своем стареньком колпачке. А кашне-то шелковое! Подумать только! Говорят, искусственный шелк, будто бы из березы. Из дерева, а такое яркое, что даже в глазах рябит. Намотал я его на шею, заглянул в зеркало — и не верится: я или не я? Весь так и горю. Улыбнулся. По улыбке вроде я… Но почему-то засомневался, удачно ли я купил.
Продавец и Иван Иванович хвалили мои покупки. Они уверяли меня, что шапка как раз к моему воротнику идет. К каракулю. А кашне придает праздничность всему пальто.
Председатель сдержал свое слово. На другой день мы с Иваном Ивановичем получили в лавочке по телячьей ноге. Принесли домой и задумались, что же нам делать с покупкой? Одолжили у сторожихи большой чугун, но телячья нога в него не уместилась. Тогда мы пилой распилили ее на три части и, положив-в чугун, залили доверху водой и задвинули в печь. Вторую-ногу по-хозяйски завернули в газету и подвязали к слеге на подволоке.
Вечером мы ели свой суп. Правда, он почему-то больше походил на грибовницу. Мы обсудили этот вопрос со сторожихой, и та дала нам дельный совет: накрошить в суп картошки, положить крупы, соли. Мы так и сделали, а потом снова задвинули чугун в печь и ушли на уроки. Не сидеть же у чугуна. Суп на этот раз получился вкуснее. «Другую ногу будем так же варить», — решили мы. Но варить ее нам не пришлось. Пронюхали о мясе кошки и устроили на подволоке свой пир. Когда мы пришли за телячьей ногой, обнаружили растопырившуюся бумагу, напоминавшую широкую юбку, а под юбкой виднелась обглоданная кость — то, что осталось от ноги.
Мы сняли со слеги кость и, выбросив ее, договорились никому об этом случае не рассказывать.
О молодом фельдшере пошла добрая слава. Утром, задолго до начала работы, приходили посетители и рассматривали на стенке приемной красочные плакаты. Даже старушки, скептически смотревшие на часто менявшихся местных фельдшеров, вдруг заговорили: «Этот толсто знает, хоть и молодой».
А особая слава о молодом фельдшере пошла с тех пор, как он начал проводить в медпункте «пятницы здоровья». Это было для местных жителей необычно. На пятницах фельдшер рассказывал о болезнях, об их профилактике, а уж если кто заболел, то как прогнать ту или иную болезнь. А когда он привез из города учебный макет человека и когда его стали разбирать по частям, люди заинтересовались еще больше. Еще бы не интересоваться: фельдшер вынимал из макета сердце и уверял, что у каждого человека оно по величине равно собственному кулаку. Через старших сестер и братьев эта новость дошла и до моих учеников. Сжимая свои кулачки, они хвалились друг перед другом, у кого сердце больше, а следовательно, и здоровее. Я прислушивался к их разговору и улыбался: мои малыши росли, постепенно раздвигая свой горизонт. Как же тут не радоваться мне?!
С фельдшером Романом Обориным я познакомился в избе-читальне, на спевке. Это был высокий парень в бараньем полушубке черной дубки, в смушковой папахе. Лицо у него было круглое, улыбчивое. Он всем своим видом и поведением походил на крестьянских парней.
— А я где-то вас видел, — неожиданно для себя сказал я.
— А как же, в деревне вместе по гулянкам ходили, — ответил он полушутя-полусерьезно. — Я ведь из-под Котласа, а ты?
— Осиновогородокский.
— Почти что рядом… земляки, — он рассмеялся.
И мы как-то само собой сразу подружились. Роман был старше меня, но это нам не мешало. Вскоре мы поняли: у нас есть общие интересы. Он много читал и тоже, как я, писал стихи. И еще он умел играть на гармошке. Это очень пригодилось нам при подготовке вечера. Гармониста настоящего в селе не сыскать, и Роман Оборин был для нашей самодеятельности находкой.
Анна Георгиевна, наша главная затейница, за неделю предупреждала его:
— Вы уж, Роман Федорович, в среду-то будьте дома… спевочка. Не подведите нас.
— Ну, как же вас можно подвести? Медики да учителя — родные сестры и братья, — и лицо его расплывалось в доброй улыбке.
Роман Федорович теперь частенько заходил к нам на верхотуру. Рассматривая оклеенные газетой стены, он как-то заметил:
— А что же вы одинаковыми газетами оклеили? И почитать тут нечего. Хотя бы взяли мои плакаты, оклеили стены и изучали, как, скажем, вести борьбу с трахомой…
Мы расхохотались. О такой болезни никто в наших краях и не слышал.
— А болезнь эта, братцы, коварная.
— И не пугайте нас, не пугайте, — взмолился Иван Иванович.
Однажды, разговорившись о профессиях, Роман спросил меня, почему я не избрал для себя профессию медика. Немного помолчав, я рассказал случай, происшедший со мной в анатомичке, который определил мою судьбу. Роман рассмеялся. Потом резко встал и стал расхаживать по комнате.