Теперь Николай Хрисанфович в монастырское подворье, где когда-то весело проводил время, и дорогу забыл. А отношения со Степанидой поддерживал через Фросю, которая не раз по дороге в Харьков встречалась с адвокатом, передавала ему от матушки Степаниды подарки: меду банку, собственного копчения окорок, вышитую сорочку, иногда письмо, запечатанное, с надписью: «В собственные руки» — и наказом Фросе только так и передать.
Поддубный приносил свою благодарность в словах цветистых и красивых, а иногда вручал Фросе увесистый пакет, запечатанный личной печаткой и тоже с наказом: матушке в собственные руки.
Николай Хрисанфович, спокойный, хорошо, но неброско одетый, обычно встречал ее на станции Дергачи. И здесь несколько минут они стояли и разговаривали о всяких незначительных вещах, и тут же вручались письма или посылочки.
И эти поручения, как и другие, Фрося выполняла аккуратно и с удовольствием, потому что ценила доверие к себе.
Иногда адвокат передавал Фросе письма, предназначенные Петру Петровичу Пятакову в Харькове, где Фрося часто бывала, потому что жена Петра Петровича была постоянной заказчицей монастырских изделий.
И в тот день, когда переломилась вся Фросина жизнь, она тоже встретилась в Дергачах с Поддубным, и он передал ей объемистый пакет для Пятакова, и она положила его в корзинку, внутрь аккуратно сложенной вышитой скатерти, чтобы пакет не помялся. Она удивилась, что он был слишком тяжел для обычного письма, и тут же о нем забыла, потому что вся была полна ожидания встречи с любимым. И что ей, в конце концов, за дело до дергачевского адвоката с его знакомыми?
Она собралась к Пятаковым только на утро следующего дня. Это утро было какое-то особо счастливое среди многих счастливых дней и ночей. Марья Петровна дежурила у себя в больнице, и Фрося хозяйничала в ее опрятной кухоньке, кормила завтраком Семена, — можно было легко вообразить, что это уже началась их семейная жизнь.
Потом она собрала со стола и попросила Семена достать ее корзинку с полки. Снимая ее, Семен, смеясь, сказал:
— Какая тяжелая! Хоть бы показала когда-нибудь, что за красоты у тебя там… Что люди заказывают за тридевять земель!
— А что? Правда, красоты! Ты верно таких и не видал.
Фрося живо вытащила из корзинки скатерть, предназначенную Пятаковым. От ее резкого движения выпал пакет, о котором она вовсе и не думала в ту минуту. Он упал на пол, конверт лопнул, и несколько листков выпало оттуда. Листки были печатные на пишущей машинке и одинаковые… Фрося, досадуя, что так получилось, хотела их подобрать и вложить обратно в надорванный конверт… Но один из них уже очутился в руках Семена.
В этом не было, собственно, ничего удивительного: мог же он заинтересоваться этими листками, они жебыли печатными, значит, не личными письмами. Удивительным было только выражение лица Семена: словно то, что он прочел, касалось его лично, его и Фроси. Предчувствие беды необъяснимым образом возникло у нее в тот миг, когда он, прочитав, спросил как-то сдавленно и отчужденно:
— Откуда это у тебя?
Фрося рассказала без колебаний все, как есть: и про адвоката, и про Пятаковых.
— А ты знаешь, что это за бумаги?
— Откуда же я могу знать? Ты же видел: пакет был запечатан, а я не в свои дела не суюсь…
Она ответила даже как бы с вызовом, в самом деле: это так было не похоже на Семена, что за допрос?
— Да ты прочти, прочти! — почти грубо сказал он. Она боязливо взяла листок тонкой бумаги, отметив мельком при этом, что текст его вовсе и не машинописный, а исполненный на каком-то другом множительном аппарате, и стала читать…
И только прочла первые строки, как ясно вспомнила, что такой листок, примерно такого же содержания уже читала… Он ходил по рукам в монастыре. Это было давно, и она тогда не придала ему значения. Может быть, даже и не поняла всего.
Но сейчас… Она смотрела на этот листок глазами Семена, и ноги ее подкосились…
— Я же не знала, — пролепетала она жалко, чувствуя на себе этот его новый, отчужденный взгляд.
— И больше ты ничего мне не скажешь? — спросил он. Она вдруг приняла решение:
— Дай спички!
Он все понял. На загнетке русской печи она сожгла все листовки до одной.
— Скажу, что потеряла, — промолвила она, хотя он ни о чем не спрашивал. — Ты проводишь меня на вокзал? — спросила она.
— Да.
Все было как обычно. Вот он обещал прийти, помочь ей: она же всегда возвращалась с кучей покупок. «Ничего не изменилось», — уговаривала она себя.
Но, оказавшись одна, уже возле дома Пятаковых, вдруг поняла, что именно сегодня расскажет Семену все, иначе никогда не сможет больше с ним встретиться.
И хотя было вовсе не известно, как примет ее рассказ Семен, но, решившись, она почувствовала облегчение…
Семена не было. Не пришел он и позже. Она уехала, не повидавшись с ним. Неужели он порвал с ней? Из-за этих бумажек, которые вместе со словами о боге призывали к мести? Но она же сожгла их… Значит, он не поверил, что она не причастна к этим листкам? А почему он должен ей верить? Она слишком многое скрыла от него…
Она проснулась непривычно поздно: уже было совсем светло. Через перегородку были слышны голоса матери Степаниды и прислуживающей ей черницы. Та испуганным голосом докладывала, что к подворью подъехал участковый милиционер, чего-то ему надо, людей каких-то ищет.
— Каких людей? Каких людей? У меня что, постоялый двор, что ли? У нас тут одни святые души… Сестру Агафыо сюда!
Ключница, матушка Агафья, как всегда, разобралась, точно отрапортовала:
— Участковый приехал на бричке. Спрашивал, не нанимались ли к нам на скотный двор бродячие плотники: ищут они кого-то.
— А ты что? — накинулась на нее Степанида.
— А я сказала: нету у нас никого постороннего. А плотники у нас свои, наняты в деревне. Сколько лет уже к нам приходят.
— С тем и уехал?
— Наливки выпил, пирогами закусил. И уехал. Степанида перекрестилась, вздохнув облегченно:
— Ступай с миром, храни тебя господь!.. Измученная бессонной ночью, Фрося распахнула окно кельи. Ей почудился запах белой акации, но это только почудилось: она не цвела в монастырском саду.
Хотя все ее мысли были далеко отсюда, она все-таки подумала: «Зачем матери Степаниде скрывать, что на скотном дворе уже несколько месяцев работают два бродячих плотника: ставят новые переборки в коровнике». И она сама расплачивалась с ними, потому что наняты они были поденно. А то, что они пришлые, так это точно. Она же знала всех плотников в округе. А кроме того, один из них уж очень приметный: со шрамом на щеке…
И только к ночи, укладываясь, готовая ко сну, бормоча слова молитвы, такие привычные, словно без них и веки не смежить, Фрося опять подумала про пришлых плотников, однако сейчас с ними что-то связывалось… Что-то страшное. Но она так и не додумала до конца и уснула, не закрыв окна и приятно ощущая дуновение ветра, который окреп к ночи.
После полуночи она проснулась от того, что створка окна с силой хлопнула, не закрытая на крючок. Собиралась гроза.
Какие-то голоса со скотного двора долетали до слуха Фроси.
И вдруг она вспомнила рассказ Василя об убийстве девушки, которую он любил… «Да это же он! Со шрамом! И потому матушка утаила…»
Это открытие доконало ее. Теперь она должна была не только рассказать Семену о себе… А это одно уже было страшно и мучительно. Но она должна была еще обязательно рассказать об этом человеке со шрамом, который имел документ из какого-то села на Старобельщине, но был совсем не тем, за кого он себя выдавал. И теперь она знала наверное, что это был убийца Софьи.
В бедной ее голове среди множества мыслей, страшных, разорванных, путаных, была только одна ясная, но и беспощадная: он уйдет от меня! Все будет кончено. Если даже она встретится с ним! Если даже это произойдет, он не останется с ней…
Ранним светлым утром она шла через лес к восьмичасовому рабочему поезду. В такое утро, казалось, не может случиться ничего дурного. Но Ефросинья знала: все на свете не таково, каким кажется. Разве не благостным, не мирным от веку был для нее монастырь? Разве пугали ео долгие годы за белой монастырской стеной? Не оттуда ли, из-за стен, приходили в монастырь страшные слухи и вести? Не в миру ли, за стенами безвозвратно терялись ушедшие из монастыря подружки?
И вот случилось: самое дорогое для нее оказалось в миру, а стены монастыря ограждали ее от счастья, от ее доли. И кажется, оградили прочно.
Акация вокруг дома Марьи Петровны уже давно отцвела, но в палисаднике ярко рдели сальвии. На клумбе, обсаженной сероватой декоративной травкой, они выглядели так весело… Вдруг Фросе почудилось, что на пороге ее встретит Семен. Но это было невозможно. Он не знал, когда она приедет.
Зато ее, по обыкновению, бурно встретила Марья Петровна.
— А Семен-то все ходит, все ждет тебя… Вот оставил адрес, где он сейчас…
Как? Семен не в общежитии? Ну конечно. Как могла она забыть! Ведь Семен уже окончил курсы. Ждал назначения, а она забыла об этом.
Фрося собралась тотчас же. Трамвай долго вез ее по городу, по длинной Екатеринославской, потом по широкой нарядной Сумской. Ей казалось, что это путешествие никогда не кончится… Дом оказался загородный, старая дачка. На терраске за деревянным столом сидел с книгой Семен…
Ночь пролетела, как мгновение: последняя перед разлукой. Семен уезжал на Старобельщину. В эту ночь Фрося рассказала о себе. Без страха, без опасений — с уверенностью: ничто не помешает их любви.
Семен обещал вызвать ее, как только обоснуется в Старобельске.
6
Почему-то так получалось, что дурной, ну наскрозь дурной Алешка Хоменко приносил в Терновку самые важные известия. Курносый неслух, притча во языцех всей деревни, которому ни одна терновская девка не позволяла не то что за пазуху залезть, а даже легонько плечом толкнуть на посиделках, — именно он, хоть на незавидном Гнедке, но словно бы на белом коне, победителем, полным ходом въехал в пределы Терновки. И хотя на подводе дребезжали у него два пустых бидона — он так и не разжился в Старобельске керосином, — но то, с чем он приехал, было важнее не то что двух б