— О да, безусловно, слаженность в работе — это есть дисциплина и культура работы, и это может дать большой результат.
Разговор продолжался, но так как он принял форму обмена репликами уже специального характера, было решено продолжить беседу на производственной площадке. Прием был закончен, но Косиор задержал у себя Смирнова:
— Как ваши партийные дела, Федор Иванович?
— Полный порядок, — Смирнов покраснел. — А ведь был такой момент в жизни… Честно говоря, почти утратил надежду. Если бы вы тогда на дороге не подошли ко мне…
— Всегда находится кто-нибудь, кто подходит к тебе на дороге, — ответил Косиор.
Оставшись один, он, по своей привычке, походил по кабинету, постоял у окна. Затем вызвал Малых с очередным докладом.
Последнее время Станислав Викентьевич уже не спрашивал, есть ли сведения из Львова, но молчаливый его вопрос Евгений улавливал каждый раз, когда входил в его кабинет. И потому, что вопрос этот был именно ему адресован — он просматривал ежесуточные записи дежурных, — Евгений чувствовал себя виноватым.
Сейчас он напряженно вслушивался в разговор Косиора с Карлсоном и Горожанииым. Разговор был необычно резким.
— Вы потеряли человека, это факт. Значит, что-то не было продумано по части связи. То, что мы узнали от Максима Черевичного, говорило о полном благополучии: Ребрик был принят Змиенко хорошо, но ведь были другие свидания, уже после ухода Черевичного из Львова. И о них вы ничего не знаете!
Карлсон ответил тихо:
— Не знаем, Станислав Викентьевич. У нас нет прямой связи с Ребриком.
Косиор вскипел:
— У вас и непрямой тоже нет! Ребрик исчез! И у вас даже нет предположений по этому поводу.
Карлсон ответил:
— Предположений нет. С Ребриком было обусловлено, что в определенные дни и часы он появится в определенных местах, там его должен видеть наш человек, которого Ребрик не знает. И мы имели сообщения: «Да, был». И вот уже две недели не показывается…
— Слушайте, а Рашкевич что думает по этому поводу? — живо спросил Косиор.
— Он ждет Ребрика.
— А подойдем с другого конца: какая конкретная опасность — давайте рассмотрим худший вариант — могла бы возникнуть?..
— Невозможно все предвидеть, Станислав Викентьевич… Ведь Львов в общем-то большая деревня, могла быть какая-то случайная встреча с человеком, знавшим Ребрика. Да, наконец, мы тоже не боги: может быть, пропустили за границу кого-нибудь, знавшего Ребрика. Он ведь у нас действовал, не изолировался…
Косиор вздохнул:
— Все точно. И… необъяснимо. Будем ждать.
Оставшись наедине с Малых, Косиор не сразу переключился на текущие дела, рассеянно выслушал доклад о состоявшемся пленуме Ивашковского окружкома. Станислав Викентьевич продолжал пристально заниматься этим округом и после того, как был снят прежний первый секретарь и рекомендован только что вернувшийся из Москвы, с учебы, партийный работник, сам уроженец одного из сел на Ивашковщине.
— Станислав Викентьевич, вы помните того парнишку, который прибежал к нам в гостиницу?
— Смутно. Кажется, он жаловался на неправильное выселение кого-то в их селе. Вспоминаю: его исключили из комсомола…
— Вот-вот. Так он сейчас секретарь окружкома комсомола. И хорош оказался…
— Думать нужно. Вот из таких парнишек, не стандартно мыслящих, инициативных, и получаются партийные кадры. Как же, помню. Прибежал ночью, вы еще туда выезжали. Пресекали бурную деятельность какого-то там любителя покомандовать над мужиком…
Косиор, говоря, рассматривал одну за другой положенные перед ним бумаги и вдруг остановился:
— Ничего дополнительного не выяснилось?
— Нет. Прокуратура ведет расследование об аварии.
— Не авария, нет! Катастрофа, — резко сказал Косиор. — И независимо от результатов расследования, вредительство там или нет, установлено, что завал тепляка не случаен. Строили черт те как. И у меня, знаете, какая мысль? Все эти временные подсобные строения возводятся без внимания. Временно, мол, чего стараться? И здесь тоже не подумали о людях… В итоге — четыре человеческие жизни оборваны, потому что головотяпы умудрились класть кровлю на фу-фу! Прошу вас, проследите, как выполняется решение правительственной комиссии о помощи и пенсиях семьям погибших тракторостроевцев, об отправке на курорты раненых… Да, еще вот что: обязательно надо наградить тех, кто поработал на завале, так дружно, оперативно взялись… Мне говорили, по тревоге собрались мгновенно и разобрали завал… Мы этим людям обязаны тем, что спасли раненых…
Без стука почти вбежал секретарь.
— В чем дело, товарищ Дугинец? — удивился Косиор.
— Звонил товарищ Карлсон, Станислав Викентье-вич, — он к вам едет с Горожаниным.
— Да они только что ушли от меня.
— Возвращаются!
— А… Хорошо, — бросил Косиор. — Что у вас еще, товарищ Малых?
— Микитенко приглашает на спектакль.
— Что за вещь?
— Это пьеса о современном Донбассе. По-моему, очень сильно. Игра, конечно, выше всяких похвал.
— Я позвоню жене. Если сам не вырвусь, она пойдет. Микитенко — это всегда интересно. И современно, — добавил Косиор. — А что говорят о пьесе?
— Пока еще ничего. Страсти разгорятся позже. Косиор рассмеялся:
— Разгорятся обязательно. Наши украинские литераторы темпераментны, как испанцы. И это очень хорошо!
Косиор как будто забыл о чекистах, но Евгений, так хорошо его знавший, замечал, как он непроизвольно поглядывает на дверь.
— У меня все, товарищ Косиор, — Малых собрал свои бумаги.
Но в это время Дугинец доложил, что Карлсон и Горожанин прибыли.
— Так просите, просите! И вы останьтесь, — кивнул Косиор Евгению, и тот мгновенно отметил на лицах входящих нескрываемую радость. Она передалась и Косиору, и Евгений, сам про себя уже решивший: «Нашелся!», подумал, что эти немолодые и сдержанные люди в общем-то тоже «темпераментны, как испанцы».
— Ребрик появился, — с ходу объявил Карлсон.
— А где же он пропадал? — уже весело спросил Косиор.
— Не во Львове появился, Станислав Викентьевич, а в Париже.
— Вот оно что! Каким же ветром его туда?..
— Эмигрантским, Станислав Викентьевич, эмигрантским…
— Ну конечно, сухой лист, оторвавшийся от дерева, летит, куда ветер дует… Я имею в виду тамошних украинцев. А как вы узнали? Да вы садитесь, Валерий Михайлович!
— Узнали от наших людей в Париже. Установили, что в парижских эмигрантских кругах событие: приехал Змиенко. Но само по себе это не сенсация. А сенсация в том, что, как сообщают из кругов Смаль-Стоцкого, Змиенко приводил к нему молодого человека, прибывшего с Советской Украины… Фамилию не удалось установить… Косиор перебил Карлсона:
— Да ведь это может быть кто-то другой!
— Нет, Станислав Викентьевич, его видели, описали наружность. Это Ребрик, без сомнения!
— Молодец! — вырвалось у Косиора. — И за то, что объявился — молодец! И за то, что там успешно крутится! Что думаете предпринять?
— Послезавтра выезжаю в Париж, товарищ Косиор, — ответил Горожанин.
— Вот как! — секретарь ЦК выглядел несколько удивленным: — Не слишком ли крупная ставка?
— Станислав Викентьевич! Никому не могу поручить такую связь. А я во Франции как рыба в воде.
— Ну-ну, в добрый час, Валерий Михайлович! Сами-то не очень рискуйте! Я, правда, знаю ваше умение преображаться, но напомню ваши собственные слова о возможности нежелательных встреч…
Он пожал Горожанину руку, добавил:
— Буду ждать вас с хорошими новостями.
Когда гости вышли, Косиор, еще сохраняя улыбку, сказал Евгению:
— Все-таки в пекле парень сидит! А то, что Рашкевич ничего не знает, это хорошо, это значит: у него нет сейчас связи, помимо Ребрика… Это очень хорошо!
Станислав Викентьевич замолчал, и Евгений постеснялся спросить то, о чем все время думал: «А что, если на той стороне вдруг… раздумают посылать Ребрика обратно?..»
Через неделю от Горожанина поступило сообщение. Ребрик был принят в Париже Романом Степановичем Смаль-Стоцким, профессором Варшавского университета, сейчас выполняющим обязанности «министра иностранных дел» в сношениях УНР с иностранными государствами. Ребрику эта встреча не принесла ничего нового. Смаль-Стоцкий говорил главным образом о поддержке «национального дела» Францией и Польшей, некоторыми другими европейскими странами. На вопрос Ребрика, насколько реальна обещанная помощь, Смаль-Стоцкий ответил, что интервенция задерживается в связи с небывалым экономическим кризисом, охватившим Европу и Америку. Это причина отсутствия единства между ведущими державами, а в одиночку ни одна из них выступить против СССР не решится. Смаль-Стоцкий добавил, что высоко ценит жертвенность «национально свидомых украинцев» и скорбит о потерях. В деловом отношении Смаль-Стоцкий больше всего интересовался сведениями о Красной Армии, дислокации, вооружении, о военных заводах. Он пояснил, что эти сведения лучше всего зарекомендовали бы их перед поляками, французами и англичанами. Как бы вывести эту задачу на должное место? На это Ребрик ответил, что Рашкевич перед ним таких задач не ставил, но он передаст об интересе к ним.
Смаль-Стоцкий пригласил Ребрика посетить Монпар-насское кладбище и возложить цветы на могилу Петлюры. Ребрик сказал, что глубоко благодарен и очень растроган.
На могиле Петлюры памятника нет, только металлический крест без надписи.
Смаль-Стоцкий произнес речь о том, что завещал Петлюра, и закончил патетически:
— Мы готовы пойти на союз с кем угодно, хоть с дьяволом, для свержения большевиков.
— Безусловно, — прочувствованно ответил Ребрик.
Прочитав сообщение Горожанина, Косиор позвонил Карлсону:
— Это все интересно, полезно, но вам не кажется, что все эти разговоры слишком общие? Доверяют ли они Реб-рику вполне?
— Станислав Викентьевич, я рад доложить, что имею сообщение, подкрепляющее это доверие. В Москве живет некий Трищенко, бывший петлюровец, давно порвавший с националистами. Титаренко из Старобельска — помните тот, который получил под видом наследства деньги на подпольную работу, — пытался привлечь Трищенко к делу, но Трищенко уклонился…