Она смотрела вниз, на дорогу, где Родриго и правда остановил девицу и потащил ее на ту сторону долины, за камни. Бог весть для чего Мануэлита, приехав верхом, приволокла за собою и экипаж: в нем ехала одна эта пума, этот звероподобный младенец.
Он возвращался тогда из Венесуэлы, чтобы отстранить Сантандера; он был не в духе. Мануэлита, как и обычно после тех из его походов, в которых она не участвовала, ускакала с виллы, отведенной Боливару в центре Боготы, ему навстречу; и ныне они гуляли в окрестностях города, обсуждая разные вещи и планы, оставив гвардейцев бродить по селам и Фонтибону и не спеша пока в этот унылый и с некоторых пор неприветливый город. Боливару надо было кое-что выяснить у Мануэлиты, которая вечно носилась в центре событий и знала все; и он уже выяснил, обсудил все это и все ходил, ходил по камням, не спеша к своему коню и к коляске, глядя на камни, и плосколистные, порванные камнями кактусы, и на небо; она ходила с ним рядом и несколько раз уже торопила — даже втайне и обижаясь по-женски, что он не спешит в их дом, — и он видел это — но он ходил.
— Послушай, Мануэлита, — ворчливо сказал Боливар, останавливаясь, сутулясь, покашливая — болезнь давала себя знать — и заложив руки за фалды черного своего мундира. — Кто все же командует солдатами — я или ты?
— Симон, опять; не сердись. — Ее голос мигом стал полным, грудным и мягким (а не крикливым, не резким, как треск цикад); и сами ее лосины и женственная фигура в грубом мужском костюме вдруг обрели особую прелесть. — Ты видишь, он с ней пошел? Мне все равно, но лошади понесут, а мы своих верховых плохо привязали к оглобле.
Она объясняла то, что не следовало объяснять; при начале своей речи она помнила это, и тон ее был извиняющимся и низким; но после она, увлекшись в своей деловитости, представив умчавшихся лошадей, снова зазвенела голосом.
— Но довольно, — с гримаской сказал Боливар, поняв, что она так и не усвоила его основную мысль — что не ее это дело: орать и отдавать приказы солдатам, где им быть с девками. — Ты много кричишь. Кто это? Кондор?
— Ты мрачен, Симон. Хорошо, я не буду командовать твоими солдатами. Но кто-то же должен делать это.
Он мрачно, исподлобья посмотрел, думая — взбеситься или презреть; но она говорила естественно, деловито и без издевки, и он решил пренебречь.
— Откуда у тебя этот зверь? — спросил он, оглядываясь на маленькую пуму, неуклюже, но с упорством ковылявшую по камням за Мануэлитой… за ними.
— Принес один самбо.
— Подарок?
— Нет, продал за три песо.
— Ты бы уж отвалила десяток.
— Мне жаль, Симон. Помнишь, ты был веселым.
Они вздохнули.
Он покосился на эту пуму и вдруг смущенно спросил:
— Так ты… не беременна?
Она отвернулась, вздохнула с фальшивым и вместе искренним легкомыслием, — как-то она умела этак, напоминая ему его самого, молодого и прежнего, — и сказала, глядя на горы и белое небо вдали:
— Нет.
Они помолчали.
— Так ты говоришь — «как Морильо».
— Да, я говорю. Но что такое, не понимаю, Симон: ты всерьез обращаешь на это внимание? Мало ли что делают газеты? Они боятся тебя, они и не такое скажут: сравнят тебя с Бонапартом, сбежавшим с Эльбы или вернувшимся из Египта, да мало ли. Они боятся, они думают, что ты пустишь им кровь. Да и не мешало бы.
— Молчи!!! Что ты за женщина!! — вырвалось у него болезненно.
Она промолчала и прислонилась щекой к его шее.
Он помолчал.
— Что? И это пишут? — спросил он незначащим голосом несколько погодя.
— Что?
— О Бонапарте.
— Пишут. Но если ты будешь перебирать, лучше сразу уйти в отставку. Я не узнаю тебя.
— Не твое дело.
— Быть может. Но надо решать.
— Что решать?
— И ты спрашиваешь? ты сам знаешь: многое.
— И что ты все говоришь, мешаешь? — с неожиданно злобным раздражением возопил Боливар. — Ну что?
— Извини, Боливар. Я женщина, — тихо сказала Мануэлита. — Я хочу помочь. Для меня зло — все то, что для тебя зло. Большего я не понимаю.
— Вот и прекрасно, и занимайся своими заботами, а уж мне предоставь мои, — успокаиваясь, отходя, покашливая, заворчал Боливар.
Он тихо, прищуренно смотрел в одну точку куда-то в далекий рассыпанный камень. Он поседел, лицо его изменили глубокие морщины.
Небеса были кобальтово-синие, с просветлениями к тому месту, где за черными дымными тучами скрывалась луна. Боливар посмотрел и тотчас отвлекся взором на землю. Они бежали не быстро, но споро, по-военному; Боливар держал в левой пистолет со изведенным курком, в правой — обнаженную толстую шпагу с хорошей «чашкой» на рукояти: славно, что эта попалась, не подведет; Родриго, тяжело дышащий сзади, тоже был наспех вооружен. В городе повсюду катились гортанные клики, стукали резкие выстрелы. Они миновали последний, размыто светлеющий ряд домов с одинокими пальмами у стен и стали по тропке спускаться к реке; внизу было темно, надрывно трещали цикады, в далекой еще воде изредка хлопало, хлюпало: эти звуки позволяли ориентироваться, когда они очутились в темной чаще на склоне к пойме. В ветвях, вверху шуршали, вероятно, вампиры, в кустах тоже время от времени шелестело, трещало, шарахалось. Наконец они выбрались в сочные, мощные, мокрые травы и пошли налево, к мосту через Боготу — Фунсху, соединявшему обе половины города и пролегшему от дамбы к дамбе над этой долиной и над рекой.
Они подошли под каменные быки; время года (сентябрь) было промежуточное, вода стояла не очень высоко, но все же между быком и темной, бурливой ее поверхностью было мало места. Они постояли в задумчивости. Взбираться наверх, на дамбу? Нет: сразу в лапы. Конечно же, те будут все время шнырять по этим местам, боясь, что Боливар скроется в правобережной части города.
— Надо идти назад, — сказал Боливар. — Пересидим на склоне, в… среди деревьев.
Он, разумеется, хотел сказать «в кустах», но уж больно это некрасиво звучало бы. Освободитель, скрывающийся в кустах. Родриго молча посопел.
Они вернулись и стали взбираться по тропке — снова среди шуршания, тьмы и сырости, — как вдруг услышали, что кто-то торопливо и тяжко спускается к ним навстречу. Явственно грохали по плотному краснозему армейские сапоги человека, не ожидающего встречи с кем бы то ни было и как бы спешащего сделать дело и возвратиться. Боливар и Родриго остановились рядом на маленькой горизонтальной площадке и приготовили шпаги.
Солдат с ружьем, в светлых штанах, натянутых поверх сапог, в светлом мундире и кивере (мелькнула его метелка на фоне клочка серебристо-синего неба), вывернулся из чащи и быстро зашагал прямо на них; крутизна склона отяжеляла его шаги. Они оба хорошо стояли на фоне темной чащи и темного луга, бывшего сзади внизу, и он не должен был видеть их до последнего мгновения; к тому же он не готовился к встрече и больше поглядывал под ноги — тропинка неладная, — чем вперед. Наконец он заметил их, двоих, неподвижно молчащих в позе атаки, и оторопело остановился. Он не нашел ничего лучшего, чем сказать:
— Кто идет?
— Идешь ты. Не ори. Чего надо? — сказал Боливар.
— А вы кто? — спросил солдат, медленно поднимая в их сторону штык. Родриго шагнул, но Боливар остановил.
— Отвечай ты.
— Я ищу президента Боливара, мне приказано.
— Что-то ты плохо ищешь.
— Я не думал. Я думаю: вот дурак мой капрал, с какой стати этот пойдет к реке.
— А оказалось, дурак — не он, а ты. Я Боливар.
— Вы… господин президент… мне приказано арестовать вас.
— Так что? выполняй.
— Я-a… не…
Родриго снова шагнул, но Боливар попридержал его снова.
— Что же? какого черта?
— Я-a… не…
Невыразимое бешенство вдруг запело в груди Боливара; он толкнул в сторону рвавшегося вперед Родриго, поднял шпагу на уровень живота и бросился на солдата:
— Ну? Крути штыком! Какого черта! Тебе приказано — выполни хотя бы приказ!
Солдат, кое-как встав в позицию штыкового боя — нетвердое колено вперед, — два раза махнул своим ружьем направо-налево, хотя Боливар еще не сделал выпада и отбивать было нечего; во всей размазанной фигуре солдата не было и намека на то, чтобы самому пытаться атаковать. Все это усилило прилив, как бы накатило новый, более мощный вал бешенства, злобы; Боливар еще сильнее — всем корпусом в правую сторону — подался назад, чтобы вернее всадить сталь в дрожащее пузо этого дурака, этого свиньи, камня, пня, этого… этого… какого дьявола! свергать — ну, свергать. Но они даже этого — даже этого не могут. Что за страна! что за люди! что за олух, свинья!
Рука задержалась на мгновение, ибо тело не ощутило того привычного, что, сопровождает выпад, удар: не ощутило, незримо и точно, сопротивления, увертки, противоборства соперника. Солдат стоял, расставив ноги, держа свое ружье обеими руками наискось — вверх штыком, и тупо смотрел на мерцающую в шаге от его брюха крутую полосу стали. Боливар невольно задержал удар, солдат же застыл, как в гипнозе. Вдруг вся суть ситуации дошла до его сознания, он бросил ружье, завизжал, упал в траву и закрыл руками свой кивер — свою ненаглядную голову. Боливар остановился, опустил клинок и смотрел на него.
Родриго подошел и, все так же молча, занес над лежащим шпагу, держа ее острием прямо вниз.
— Не надо, — угрюмо сказал Боливар.
— Я убью его. Он приведет тех, — тоном, не терпящим возражения, сурово сказал Родриго.
— Не надо, я говорю! — повысил голос Боливар. — Что вы за олухи! Ну что с вами делать! вы ни на что не годитесь. Вы даже приказов не выполняете, вы сами не знаете, чего вам надо. Вы сами не знаете, чего вам надо, вот что я вам скажу. Убить, не убить, арестовать, не арестовать. Выбрал своего капрала — так забирай Боливара. Выбрал Боливара, не слушай капрала! А это — червяк, слизь, дрянь. Он сам не знает. Он не понимает, он ничего не может решить своим разумом, своею душой. Он — смола. На него нельзя опереться.
— Сейчас я убью его.