Омово лежал на полу, мысленно вознося молитвы всевышнему. Он закрыл глаза и попытался внушить себе, что все происходящее — сон. Это и в самом деле походило на сон. Всего-навсего шутка, никак не поколебавшая прочности семьи. Он никудышный актер, вот кто. Эта мысль пронзила его сознание. Потом, когда он открыл глаза, его душа содрогнулась от боли. Если бы существовало такое слово, мистическое заклятие или восклицание, которое достаточно было бы произнести, чтобы все, что происходит, исчезло и вернулось то прекрасное время, когда еще была жива мама, Омово с радостью отдал бы за это все на свете. Но такого заклятия не существует, существует только суровая, беспощадная реальность.
И тут, словно свист хлыста в тишине, прозвучал голос Умэ:
— Я ухожу, отец. Надеюсь, ты успокоишься, когда меня здесь не будет.
Он подхватил дорожную сумку, быстро проскочил мимо отца, обругал стоявших у окна любопытных зевак и зашагал прочь от дома. А Омово на протяжении всей этой сцены думал: «Нет. Этого не случится. Отец просто погорячился. Он не допустит, чтобы Умэ действительно ушел из дома».
Но он ошибался.
— Можешь идти, — сказал отец.
И тогда Окур, все время пребывавший в тревожном напряжении, сорвался с места тоже с заранее упакованной дорожной сумкой. Казалось, все свершается по воле какой-то таинственной злобной силы.
— Раз уходит Умэ, я тоже ухожу.
Он задержался возле отца, поглядел на него сверху вниз. На какую-то долю секунды в комнате повисла напряженная тишина, словно все звуки поглотила непроницаемая пелена. Все замерли на месте. Потом отец глубоко вздохнул и, казалось, стал еще выше ростом и шире в плечах. Он огляделся по сторонам, как бы давая понять присутствующим, что собирается изречь что-то важное. Отец скорчил брезгливую гримасу, и Омово живо представил себе, как позже, во время очередного застолья, он будет разглагольствовать: «Я не терплю глупостей со стороны кого бы то ни было. Я просто их выгнал».
Наконец отец произнес тяжело и устало:
— Если тебе угодно последовать за своим безрассудным братом, можешь это сделать. От таких сыновей, как вы, никогда не было прока. Зря тратил на вас деньги и силы. — Он подошел к опрокинутому на пол креслу, поставил его на место, рухнул в него и, взяв бутылку пива, стал жадно пить прямо из горлышка.
Все вокруг замерло. Только излитые эмоции, казалось, сновали по комнате, точно привидения. Гордый и величественный отец взирал на гостиную со старых фотографий. Оцепенение, владевшее присутствующими, мало-помалу прошло. На какое-то мгновение возникло острое чувство непоправимости случившегося. Потом его сменило ощущение пустоты, общей вины и невыразимой тоски. Нетвердой походкой Окур приблизился к Омово.
— Не переживай, братишка. Мы уходим на поиски смысла жизни. То, что случилось, должно было случиться. Мужайся, братишка. Это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся.
И он ушел. Это действительно случилось. Случилось.
Жители компаунда разошлись по домам, досмотрев драму до конца. Отец по-прежнему потягивал из бутылки пиво, глаза у него налились кровью, взгляд затуманился, Блэки удалилась в кухню, и оттуда доносился лишь слабый шелест перебираемого риса.
Семья понесла урон, и отныне ее жизнь потечет по новому руслу.
Омово медленно прошел к двери и выглянул наружу. Там не было ни души. Невозможно было поверить, что всего лишь минуту назад их окно осаждала целая толпа. Все это напоминало какое-то наваждение, не имеющее ничего общего с реальной действительностью. Это был спектакль с таинственным исчезновением.
Омово вышел во двор. В компаунде живо обсуждали происшедшее, одни спокойно, другие с горячностью. Мимо поросшей зеленой плесенью, зловонной сточной канавы сновали люди. Дети играли и устраивали потасовки. С ведрами шли девушки купить воды. Торговка жареным арахисом в ветхой одежде неторопливо брела по улице, выкрикивая звонким мелодичным голосом:
— Покупайте жареные орехи!
В царившей вокруг обычной суматохе братьев уже не было. Они исчезли. Омово закрыл глаза: все, что он только что видел, превратилось в струящуюся, вздымающуюся волнами тьму. Когда он открыл глаза, то увидел над собой безбрежный простор призрачного, равнодушного неба. На память ему пришли слова, сказанные Окуром: это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся. Он надеялся, что пробуждение наступит прежде, чем всех их поглотит страшная тьма, когда уже ничего нельзя будет исправить.
С того самого дня отец пристрастился к выпивке, а Омово все с большей охотой отдавался творчеству. Когда-то рисование было всего лишь детской забавой. После смерти матери оно стало прибежищем причудливых фантазий. Теперь рисование превратилось в страсть, способ более глубокого проникновения в скрытые, мрачные глубины собственной жизни и того, что происходит вокруг. Рисование сделалось для него той призмой, сквозь которую он взирал на мир.
Глава десятая
Омово стоял на веранде, прислушиваясь к многоголосому гулу компаунда. Ребятишки, кто голышом, кто в легкой одежонке, облепили его со всех сторон. Их звонкие голоса и заливистый смех радовали слух. Дети обожали Омово, потому что он часто и щедро одаривал их. Они называли его «братец Омово», и ему особенно нравилось, когда они произносили это хором. Однако после того, как он обрил голову, самые отъявленные шалуны, едва завидев его, начинали кричать: «Эй, дяденька, посвети лысиной!» — и с хохотом и визгом бросались врассыпную. Омово любил ребятишек, он видел в них нечто такое, что сам безвозвратно утратил, и оттого любил их еще сильнее. Сегодня они ему не докучали; чутьем угадали его настроение и не стали прерывать его унылые думы, которыми он не мог поделиться с ними.
Омово и в самом деле не замечал привычных звуков компаунда. Он вглядывался в полоску неба, открывшуюся в просвете между скатами крыш двух соседних домов. Омово часто смотрел на небо. Это давало ему возможность погружаться в бескрайние просторы и растворяться в них. Спокойное чистое небо служило для него тем фоном, на котором проступали образы, рожденные его фантазией.
Глаза полны слез, лицо осунувшееся и бледное, губы плотно сжаты. Казалось, всем своим видом он бросает вызов. Потом в душе у него вспыхнуло светлое, жизнерадостное чувство, и лицо внезапно озарилось улыбкой.
Находившиеся поблизости ребятишки, должно быть, уловили перемену в настроении Омово и подступились к нему с просьбами:
— Братец Омово, дай денежку. Мы купим земляных орешков, — нараспев дружно повторяли они, словно заранее отрепетировали эти две фразы.
— Ну, пожалуйста.
— Братец Омово, мы просим. Всего пять кобо.
— Братец Омово, ты слышишь? Ну, пожалуйста.
Омово улыбнулся и полез в нагрудный карман с лукавым и таинственным видом. Вытащив руку из кармана, он обвел лица ребятишек суровым взглядом. Ребятишки стихли и молча переминались с ноги на ногу. Кое-кто из ребятишек захихикал. Омово наклонился к ним и сказал:
— Вы получите деньги, если сумеете правильно решить задачку, которую я вам сейчас задам. Согласны?
Дети кивнули в знак согласия. Омово бросился в глаза большущий живот маленькой девчушки с желтовато-коричневым лицом. Время шло. Молчание нарушил мальчуган с грушевидной головой:
— Мы согласны. Задавай задачку.
Омово повернулся в сторону говорившего.
— Хорошо, ответь: сколько будет трижды семь?
Мальчуган с грушевидной головой наморщил лоб и принялся перебирать свои тонкие грязные пальцы.
— Сосчитал, — вскоре объявил он. — Двадцать один. Где же деньги? Где деньги?
Омово отдал ребятишкам двадцать один кобо. Ребята с радостным визгом бросились покупать вожделенное лакомство. На бегу один из них оглянулся и крикнул: «Посвети, посвети лысиной!» Омово не узнал, кто был этот озорник, и снисходительно улыбнулся.
Он снова устремил глаза вверх, на полоску неба между двумя скатами цинковых крыш. Вглядываясь в безоблачное, сияющее небо, он мысленно рисовал на его фоне. Он пытался представить себе ночное небо. Угол зрения сместился, и ничего не получилось. Тогда он попробовал вообразить высокие темные деревья. Он смог воскресить в памяти очертания деревьев, но не сумел увидеть их так отчетливо, как ему хотелось бы. Он понял, что сначала должен внутренним зрением увидеть соответствующий образ, пожалуй, даже запечатлеть его в своем воображении. Когда он снова открыл глаза, на душе у него было светло и спокойно.
В этом безмятежном состоянии души он принялся размышлять о сюжете своей будущей картины, но вскоре понял, что обманывает себя, идея слишком абстрактна, в ней нет ни одной конкретной детали, за которую можно было бы ухватиться. Он вспомнил, сколько времени и молчаливых раздумий ушло на то, чтобы изобразить на холсте зловещую сточную яму. Его мысли стали путаться, в них бесцеремонно вторгалась бурлившая рядом жизнь.
Галдеж. Где-то рядом плакал ребенок, ссорились муж с женой, скворчало на раскаленной сковороде масло, включенная кем-то на полную мощность радиола исторгала народную песенку, какая-то женщина сердито вопрошала, чей ребенок наделал у нее под дверью, горластый мужчина с коричневыми от колы зубами скликал своих детей, и тут и там слышались шаркающие, поскрипывающие и шлепающие шаги прохожих. Все эти звуки сливались в звенящую, вибрирующую, оглушительную какофонию.
Шум мешал Омово сосредоточиться, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ничего не слышать. Он сконцентрировал внимание на телевизионной антенне, установленной на одной из крыш, и попытался рассмотреть ее очертания. Какое-то время ему казалось, что он действительно ничего не слышит, но вскоре понял, что это не так. Он мысленно усмехнулся. Затем его осенило: пространство. Ну конечно, почему бы не попробовать сосредоточиться на пространстве? И тут, перекрывая все шумы, зазвучал голос, похожий на позванивание колокольчика.
— Что с тобой, Омово? Почему ты так смотришь? — Это была Ифейинва. Она говорила тихо, с трудом переводя дыхание. Ему захотелось удержать в памяти звучание ее голоса. Но оно ускользало. — Омово, ты меня слышишь? — Она в недоумении смотрела на него.