Перед таким аргументом все присутствующие сначала как бы онемели, но потом послышались всё же слабые возражения, а также и хихиканья, но было совершенно очевидным, что лучше нельзя было и сказать.
Теперь зададим себе вопрос — предстоит ли России демократическая прививка и в какой степени? Керенщина в энной степени плюс единица? На правах «самоопределения вплоть до отделения»? И, может быть, даже «без аннексий и контрибуций»? С парламентом, скажем, вроде итальянского? Будем честны, не станем играть в прятки или изображать из себя наивных дурачков, а скажем просто и ясно: России тогда вовсе не бывать.
«Пиковая дама»
Во Флоренции можно пребывать по-разному. Особенно, если бросаться в крайности. Одни, искренне, по наклонности, или по соображениям культурной необходимости, посещают лишь церкви, дворцы, музеи и картинные галереи, правда, нигде еще в мире не превзойденные. Часами сидят в часовне Медичи или вперяют свой неподвижно-восторженный взгляд в какое-нибудь знаменитое произведение волшебных мастеров Возрождения. Другие, не посетив ни одной церкви и ни одного музея, любят без заранее намеченной цели блуждать среди стен этого бесподобного города, когда на каждом шагу и из каждого камня как бы просачивается и история Медичи, и гений Микеланджело.
Не вдаваясь, по своему обыкновению, ни в одну крайность, я избрал среднюю линию поведения, но, каюсь, с явным перевесом в сторону бесцельных скитаний по городу, переживая по-своему сменяющиеся передо мной городские «пейзажи», навевающие мне мысли о давно прошедшей здесь жизни при других уже канувших в вечность эпохах, когда был иной уклад жизни, не наши нравы, совсем нам теперь чуждые интересы, которыми вдохновлялись люди того времени, нам теперь далекие и загадочные. В древних или старинных городах я не только вижу сохранившиеся декорации прошедшей жизни, но я как бы чувствую присутствие людей, давно уже отошедших в лучшую жизнь, и этим самым я почти физически ощущаю наличие вечности, созданной путем конденсации трепетавших жизнью переживаний предыдущих поколений. В таких случаях я всегда бываю тревожен и рассеян, не замечаю часто, что бросается в глаза и «чувствую» такие мелочи, на которые мало бы кто обратил внимание.
С такими мыслями бродил я по узеньким средневековым улицам Флоренции, среди каменных громад старинных дворцов и просто жилых домов, терялся, запутывался, с трудом лишь выходя иногда на широкоизвестные городские просторы, привычные туристам всего мира.
Случайно бросив взор на наклеенную на стене дома афишу, мне показалось вдруг знакомое сочетание букв. С удивлением я прочел:
Это было так неожиданно, так необычайно, что я даже не сразу уловил смысл прочитанного, всё еще находясь во власти далекого прошлого Флоренции.
До начала спектакля оставалось мало времени.
По пути в театр мне вспомнилось, что «Пиковую Даму» Чайковский написал здесь, во Флоренции. Опера эта имеет свою историю. Всеволожский[226], директор Императорских театров, заказал эту оперу Чайковскому на сюжет повести Пушкина, но просил перенести действие ее с начала девятнадцатого века в восемнадцатый. Брат композитора, Модест[227], «переделал» Пушкина, заправив либретто оперы сильным мелодраматическим элементом, которого в такой дозе не было у Пушкина. Большевики же, как это им и полагается, откопали в этой опере Чайковского наличие «протеста» против «царизма»! Они уверяют, что «Пиковая Дама» тесно соприкасается с другими произведениями Чайковского последнего периода его творчества (в особенности с Шестой симфонией), в, которых отразились настроения и чувства некоторой части русской интеллигенции 90-х гг. XIX столетия в связи с усилением реакционного гнета. Растерянность, неудовлетворительность, мучительное ощущение разлада между одинокой метущейся личностью и социальной средой нашли отражение в его произведениях в глубоких философски обобщенных музыкальных образах.
Утверждения совершенно произвольные и, как в таких случаях всегда бывает у большевиков, просто высосанные из пальца. Но почему, в таком случае, и нам не выдвинуть свою версию и не развить ее? Тем более, что она будет основана на чувстве, а не на социальном заказе.
Мы возвратимся для этого к эпохе указанной Пушкиным в его повести, т. е. к началу девятнадцатого века.
Гвардейский офицер Герман, маньяк с профилем Наполеона. Во времена Пушкина у многих его современников еще не зажили раны, полученные в сражениях против французского маньяка, и многие русские города, села и деревни еще не возродились из пепла. Идеолог тайных обществ, глава будущих декабристов, Пестель[228], тоже был гвардейским офицером и притом не только с явной претензией на наполеоновский профиль, что уже и не так страшно, но с твердым намерением на осуществление в России своей маниакальной диктатуры в подражание императору-якобинцу. Нет ли параллели в одержимости Германа к азартной игре с не менее азартной одержимостью Пестеля к содеянию бунта и революции? Пушкин явлением мертвой графини Герману заглянул в потусторонний мир, одновременно допустив в «трех картах» определенное наличие колдовства. И не является ли тоже таким же колдовством, сглазом, «прогрессивная» одержимость оторвавшихся от русской почвы офицеров гвардии и прочих «передовых» людей того времени, подышавших отравленным воздухом революционной Франции?
Театральный зал глухо гудел перед поднятием занавеса.
Ожидая начала такой оперы, мне показалось вдруг, что я нахожусь в Императорском Мариинском театре в Санкт-Петербурге. Только не видно было в партере блестящих форм нашей Империи, военных и штатских. Но создавалось впечатление, что вот-вот весь огромный зал встанет, когда в крайней левой ложе бельэтажа покажется Государь Император и, поклоном с мягкой улыбкой на лице, пригласит всех сесть…
Подняли занавес. Передо мной столь знакомая с детства железная решетка и мраморные статуи Летнего Сада. Летний Сад! Сколько связано с ним в моей жизни с самых моих детских впечатлений и до дней моей юности уже сознательных, к сожалению, в трагические годы Февраля и Октября! Всё это было уже так давно, но всё еще маячит яркими точками воспоминаний в тумане безвозвратного прошлого…
На сцене нянюшки и мамушки нянчат своих детей, струится симфония Чайковского, поет прекрасный итальянский женский хор. А я совсем живо вижу себя совсем маленьким мальчиком, которого ведет за ручку незабвенная моя няня-Варя к памятнику дедушки Крылова. Она уже мне читала иногда по складам его басни, и я с любопытством узнавал на барельефах памятника знакомых мне зверей. Весной, в мае, доносилось в Сад громовое ура и звуки военной музыки: Государь Император принимал на Марсовом поле парад своей Гвардии…
Но вот появляются на сцене гвардейские офицеры, быть может, будущие декабристы. Я улыбнулся: среди них, наверное, были и мои однополчане… Но в уши мне напрашивается, заглушая хор и солистов, совсем другая музыка. Около Сергиевского всей Гвардии собора приглушенно играет военный оркестр, улицы запружены войсками и народом: хоронят неведомого, но, видимо, очень важного генерала. Эскадрон Гвардии в блестящих латах, в касках с двуглавыми императорскими орлами, с развевающимися на пиках маленькими флажками, громыхает саблями и копытами коней. Движутся колышась, как по нитке выровненные ряды гвардейской пехоты. Грозно продвигается, стуча колесами, артиллерийская батарея. Степенно марширует рота седоусых старцев, дворцовых гренадер, георгиевских кавалеров, в высоких медвежьих шапках, в черных шинелях или в золотом расшитых мундирах…
«Три карты! Три карты!» — Герман-Пестель уже отравлен мечтой! В его воспаленный мозг уже запали семена разумного, доброго, вечного… Уже начинается одержимый бред великой французской революции. И Герман Пушкина и декабрист Пестель еще не совсем русские люди это всего лишь первое поколение иммигрировавших в Россию иностранцев, принятых по русскому обычаю с распростертыми объятиями. На свой манер хотят они, всё сломав, устроить счастие тысячелетней России!
Бурные аплодисменты зала прерывают нить моих впечатлений…
Но вот комната Лизы. Ее «подруги милые» все в белом, как бы сошли с фотографии группы смолянок. Я помню, как можно было их изредка встретить на улицах Петербурга, чинно идущими парами в неуклюжих салопчиках и в смешных башмачках «с ушками». Бедные наши петербургские барышни, все эти милые прелестные и загадочные Веры, Нади и Оли. И им, вместе с нами, лихая досталась доля… А какие были тогда «старомодные» времена! Мы, учащиеся молодые люди, встречали их в Летнем Саду или на набережной Невы, заглядывались и… сколько ни набирались храбрости, так и не могли познакомиться, — робели и зачастую так и не решались подойти и вступить в разговор с предметами наших восхищений! Над нами, юными неудачниками по части «страсти нежной» посмеивались наши грубоватые одноклассники-футболисты: против Летнего сада, на Марсовом поле, около панорамы Севастопольской обороны, было излюбленное место их футбольных состязаний. Оттуда неслись крики и английские слова, переделанные на русский лад, и высоко в воздух давали «свечки» кожаные мячи… Со сцены несется знаменитый дуэт Лизы и Полины в совершенном исполнении итальянских артисток. Какими грустными нотами заканчивает Полина свою арию: «могила, могила!»… Роковая тень уже начинает заволакивать Россию…
Будуар графини. Герман принял неуклонное решение добиться своей цели и вырвать тайну хотя бы силой. И в заседаниях тайных обществ уже назначен план действий. Роковое 14 декабря уже приближается, ибо наступают трагические дни междуцарствия. Последние сомнения рассеиваются. Как ненужная мишура отбрасывается верность присяге, це