лование креста и своего полкового знамени. Решено начать преображение той грядущей смуты, чашу которой нашим несчастным поколениям суждено ныне испить до дна.
В дежурной комнате Герману слышны отдаленные звуки рожков полков петербургского гарнизона. Тех самых простых русских солдат, которые будут брошены клятвопреступниками на Сенатскую площадь под картечь правительственной артиллерии. Невинные жертвы восторженных маньяков! Наша левая «прогрессивная» печать по сей день проливает горькие слезы о пяти повешенных ренегатах и совершенно не интересуется участью нескольких сот жертв их предательства, ни в чем неповинных честных русских людей, правда, не любезных им прогрессивных столбовых дворян, а просто серых и безымянных мужиков. А мы помянем добрым словом именно их, этих русских «простолюдинов», верных слуг Царя и Отечества… Что за деланная наивность: люди, затевающие вооруженное восстание, не могут не знать, что их ожидает в случае неудачи. Во всех государствах мира это одинаково и в веках всегда так было. А потому нечего лить фальшивые слезы и кривляться, производя бунтовщиков в святые!
В его маниакальном надрыве Герману уже чудится исполнение всех его желаний. Из потустороннего мира появляется ему тень графини и сообщает ему те желанные три карты, посредством которых он повернет свою судьбу. Прекрасный итальянский тенор с необыкновенным драматизмом передавал сцену сумасшествия на фоне гениальной симфонии Чайковского, может быть самого страшного, что когда-либо было положено на музыку. Ибо эти звуки действительно проникают за предел видимого нами мира, давая нам слышать отзвуки оттуда, куда еще никогда ни один смертный не мог заглянуть живым. Весь огромный театр трепетал в чувстве мистического ужаса. А мне казалось, что вместо этих гениальных звуков я слышу наяву вопли осуществителя идей Пестеля, умиравшего в образе зверя в окрестности Москвы в начале двадцатых годов нашего столетия… Помнится мне, в первую годовщину великого Октября стоял я около Павловских казарм в Петрограде, может быть тех самых, в которых дежурил тогда Герман и смотрел со злорадством и отвращением, как в открытом гробу на высоком катафалке, окруженном конными красногвардейцами в краденых доломанах «синих кирасир», торжественно везли хоронить на Марсовом поле среди жертв бескровного Февраля труп убитого главного палача Петрограда Урицкого[229]. Страшный колдовской круг Германа-Пестеля, Ленина и Дзержинского тогда уже замкнулся…
Зимняя канавка. Декорация была так красива, а воздушный переход из одного дворца в другой так напоминал один из уголков Флоренции, что зрители приветствовали рукоплесканиями поднятие занавеса. Взволнованно аплодировал и я… Нева, каменные львы гранитной набережной. Была поздняя осень, но, может быть, и белая ночь, когда Лиза ждала там зловещего маньяка. Она не замечала стальную гладь бесшумно текущей могучей реки, она не видела вдали в чудесной дымке светотени неслучившейся ночи, таинственных очертаний Петропавловской крепости и пронзающей небо иглы собора. Она не слышала величественной мелодии курантов, расплывавшейся по водяным просторам. Но я, сидя во Флорентийском театре, и замечал, и видел, и осязал за тысячи километров знакомые с младенчества родные картины и звуки, хотя бы уже давно и отзвучавшие… Она пришла, бедная русская женщина, чтобы «рассеять подозрения». Пред ней уже начал вырисовываться лик безумца в своих страшных образах зверя. Она всё еще надеялась и не могла убедиться, всё еще не имела сил осознать, что любимый ею человек — страшный, одержимый, полоумный маньяк, находящийся в своем безумии уже вне пределов нормальной человеческой мысли. Лиза оказалась тогда первой жертвой, погибшей в пучинах хладной Невы, когда безумие в России зарождалось и медленно начинало захватывать незрелые умы.
Игорный дом явился апогеем и финалом первоначального безумия. Все сдерживающие начала рухнули, давно задуманное беснование было выпущено на волю: стало «все позволено»… Результатов долго ждать не пришлось: град Петра стал неузнаваем… Он был в конвульсиях беснования… Ручьями текла кровь, и голод протянул свою костлявую руку над бывшей столицей. Сотни людей «непрогрессивных» ежедневно получали напутственную пулю в затылок при изъятии их как «буржуев» из социалистического рая. Других сажали в барки на Неве, вывозили на взморье и там топили. Душераздирающие сцены разыгрывались перед дверьми Чека на Гороховой улице, где стояли толпы родственников с корзиночками и пакетиками передач голодающим смертникам, которым не полагалось «социалистическое продовольствие».
По проспектам, набережным, улицам и переулкам бродили тени опухших от голода жителей еще так недавно богатой и сытой Северной Пальмиры. Около павших лошадей толпился народ; перочинными ножами люди старались отрезать кусочек падали… А над агонизирующим городом, как ведьма на метле, носилась старая подмигивающая колдунья, затрепанная Пиковая дама — «Свобода» — с тремя картами в костлявых руках: марксизм, террор и голод… Смрадный угар смуты безжалостно разметал тогда Петроградские семьи. Няня Варя, водившая меня когда-то за ручку в Летний сад к дедушке Крылову, журившая и холившая меня любовно, в далекой своей деревне спасала моих родителей и младших сестер и братьев от любвеобильных порывов золотого сердца главного чекиста… Я же, с заплеванной русской душой, бежал к «белобандитам»…
Хотя все эти страшные крапленые карты уже тогда были биты, но всероссийский безумный игорный дом всё еще продолжается и по сей день, грозя перейти в сумасшедшую живодерню мирового масштаба…
Громовые аплодисменты итальянских зрителей своим непревзойденным певцам вновь вырвали меня из моего оцепенения. Их вызывали бесконечно, и зал овациями приветствовал их и гений Чайковского. Я смотрел на лица аплодирующих. Не только чувство эстетического наслаждения было на них написано. Многие лица были бледны и сосредоточены, — страшные звуки гениального русского композитора, положившего на музыку человеческое безумие и бесовскую одержимость, затронули глубокие недра их душ.
На другой день, всё еще находясь под впечатлением виденного, слышанного и пережитого, я вновь пошел скитаться по Флоренции, чтобы разыскать дом, в котором жил и творил наш русский композитор…[230]
Драгоценная фреска
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать, —
В Россию можно только верить.
Если вы возьмете в руки путеводитель по Италии и начнете его перелистывать, то вы немедленно убедитесь, что вряд ли хватит всей вашей жизни, чтобы осмотреть все без исключения сокровища искусства в этой чудесной стране в таком изобилии находящиеся. В Риме все эти шедевры Возрождения и других творческих эпох находятся как бы представленными на фоне древнеримской цивилизации и культуры, а также и предшествовавшей ей этрусской.
Римский Папа, принимавший как-то иностранцев, задал одному из них вопрос:
— Скажите, сын мой, сколько времени пробудете вы в Риме?
— Три дня, Святой отец, — последовал ответ.
— О, вы всё успеете осмотреть в нашем городе, — ласково заметил Папа.
— А вы? — обратился он к другому.
— Три месяца.
— Так, так, сын мой, кое с чем вы, конечно, сможете познакомиться… А сколько времени вы? — обратился он к третьему.
— О! Целый год!
— Лишь один год! — грустно покачав головой, сказал Папа, — за год мало что вам удастся увидеть, сын мой…
Решив не отчаиваться, с улыбкой вспоминая этот характерный римский анекдот, бродил я по Вечному городу, заходя порой в очередную еще неведомую мне церковь, которых в Риме, как некогда в Москве, имеется все сорок сороков, если только не больше.
Войдя с яркого южного солнечного света, всегда сначала остановишься, чтобы привыкнуть к торжественному мраку в ней царящему, дабы начать потом ее осматривать со всеми ее произведениями искусства, собранными в ней, как в музее. В одной из них увидел я высокие подмостки, сильный электрический прожектор, освещающий стену, и почти что неподвижную фигурку человека как бы что-то на ней изучающего.
Я заинтересовался. И вскоре увидел я чудесное явление. Из-под снимаемых позднейших наслоений малохудожественной живописи, светлыми, живыми красками из-под рук ученого выступала драгоценная фреска одного из великих итальянских живописцев, может быть даже самого Рафаэля, Леонардо да Винчи или Микеланджело…
Я смотрел пораженный, и мне невольно начинала приходить мысль о «Нашей Стране» и о кропотливой и упорной работе ею производимой. Покойный и незабвенный ее основатель, Иван Лукьянович, начал сам, вот уже пять лет тому назад, а также и выбрал для того нас, его сотрудников, во главе с неутомимым Всеволодом Константиновичем, чтобы общими идеологическими усилиями снять с лика исконной Руси всё то наносное, чужое, вредное, что за последние два с половиной века покрыло мертвящей пеленой ту «особую стать», которая называется Россия, и которая отличает ее от всех других народов и государств.
И не стараемся ли мы сбросить с ее потускневшего лика пережитки тяжких покровов западноевропейского абсолютизма, диктатуры шляхетства и народного рабства? Не стремимся ли мы соскоблить с ее скорбного лика приставшие к нему коросты западноевропейских роковых для нее пророков дидеротов, энгельсов и марксов? Не верим ли мы при этом твердо и неизменно, что настанет тот неизбежный и радостный день, когда падут оковы, раздерется чуждая завеса, сгинет наваждение и пред нашим восторженным взором предстанет драгоценная фреска обновления той Руси, которую мы называем Святой и Домом Богородицы, за ту нигде еще невиданную идею правды и милосердия, столь лишь ей одной присущую и лишь ею одною могущую быть осуществимою.