[254]? Нет, в Испании чистого идеализма, в Испании Дон-Кихота этот геройский подвиг награждается высшими знаками отличия ордена Святого Фердинанда Католического, который возложит на грудь полковника Москардо сам Каудильо (вождь) генерал Франко среди доблестных развалин Толедского Альказара».
По теориям так называемого исторического материализма, утверждающего примат материального начала в мире, который оформляет все социальные (а также и духовные) отношения как последствие данной экономической организации, красные, влекомые стимулами социально-экономической революции, должны были бы задавить своей «прогрессивностью», а также числом и превосходством своей материальной части, ничтожную и, разумеется, «реакционную» кучку плохо вооруженных защитников Альказара. Но победил дух испанского национального сознания; дух особой, своей национальной сущности; дух многовековой испанской культуры, предопределяя окончательную победу генералиссимуса Франко, и, опровергнув пророчества Ленина о неминуемой и скорой, первой после России, коммунистической революции в Испании, еще раз воочию доказал банкротство марксистских теорий: вовсе не материя является абсолютной причиной, наблюдаемой нами непрестанно происходящей мировой эволюции.
Мадридский военный музей
Прежде чем войти в прекрасное здание, им занимаемое, я пошел сначала осмотреть пушки, поставленные, как это полагается каждому военному музею, вдоль его фасада. При самом входе я обратил внимание на огромное зенитное орудие, с массой приборов и рычагов для регулирования стрельбы, с направленным в небо длинным телом, на колесах с резиновыми шинами. Я тотчас же заметил клеймо советского завода и русские буквы на шинах. Орудие это было захвачено войсками генерала Франко у интернационального неприятеля в 1938 году. Не является ли самый факт нахождения этой пушки в далекой Испании обвинительным актом советскому правительству, бросившему русский труд и достояние российского народа на дело, абсолютно чуждое интересам России? Допустимо ли было лишать русский народ всего самого необходимого, обрекая его на многолетнюю нужду, в целях поддержки испанских бесов и социально близкого им элемента, то есть уголовников?
Эта советская интервенция в целях осуществления «заветов Ильича», то есть мировой революции, не может даже быть оправдана какими-то туманными утверждениями о совпадении советской политики с интересами России. Ни политических, в нормально дипломатическом смысле, ни коммерческих интересов СССР в Испании не имел. Другое дело демократии — им нельзя отказать в логике: поддерживая тогда испанских коммунистов, они спасали свои рынки от итало-германской конкуренции.
Музей расположен в четырехэтажном дворце, обширные залы которого полны экспонатами, имеющими отношение к военному делу. Оружие представлено, начиная от примитивных мечей с «клинками» из кости пилы-рыбы и кончая сложным автоматическим оружием последнего образца. Нашел я и русскую шашку, и нашу трехлинейную винтовку, и наган, и пулемет Максима. Поражают средневековые рыцарские доспехи; старинные и современные формы испанских полков, каски, кивера, кирасы. Батальные картины и портреты королей и полководцев. Коллекция орденов и медалей, рескрипты и приказы, знамена и штандарты. Мечи Изабеллы Католической, Фернандо Кортеса[255], Писарро[256], походный шатер Карла Пятого… Повсюду трофеи, забранные знаменитой когда-то испанской пехотой у мусульман и от своих европейских противников. Свидетельства испанской славы, доблести и чести…
Наконец, прихожу в обширный зал, посвященный гражданской войне, и останавливаюсь с жутким изумлением перед громадной картиной во всю стену, изображающей расстрел красными испанских националистов. Больше всего поражает вид, я бы сказал, даже, пошиб испанских красных, с лихо на затылок закинутыми фуражками, из-под которых вылезают даже подобия каких-то чубов; расстегнутые ворота рубашек, намотанные пулеметные ленты, озверелые хари, так напоминают недоброй памяти образы красногвардейцев и партизан времен гражданской войны. Роковое и родственное по бесовской одержимости сходство! И в любой стране, даже самой культурной, такое зверское наваждение всегда возможно… Сбоку страшной сцены в траурной рамке висит список попавших тогда в руки красных, изображенных на картине расстреливаемых лиц, видных представителей национального (белого) движения, а под картиной многозначительная надпись крупными буквами:
«Испанцы, мы можем это простить, но не забудем никогда!»
Мы тоже никогда не должны этого забыть, чтобы это никогда больше не повторилось, помня, что почти все сто процентов российского народа оказались жертвой занесенных к нам с Запада теорий человеконенавистничества.
На видном месте висит огромный портрет генералиссимуса Франко, окруженный портретами его соратников; под стеклом в витринах лежат наиболее знаменитые сводки, приказы и реляции ставки главнокомандующего. На видном месте знаменитый последний приказ генералиссимуса, извещающий о победоносном завершении кампании.
Обходя витрины и рассматривая в них реликвии доблестных испанских войск, выигравших гражданскую войну и вырвавших Испанию из лап красного спрута, я неожиданно и с удивлением замечаю выставленные в одной из них православные русские иконы, Христа Спасителя и Николая Чудотворца, в серебряных ризах, украшенных художественной лазоревой эмалью.
Это тот отдел музея, где хранятся вывезенные из России Испанской Голубой Дивизией предметы воспоминания об участии Испании в освободительной (во всяком случае в испанской концепции) войны против большевизма: развороченный в виде какого-то фантастического растения, огромный стакан советского снаряда, простреленная германская каска с накрашенным на ней щитком испанских национальных цветов, такой же нарукавный знак с надписью «Espana», нашивавшийся тогда на германские мундиры, которые носили испанские добровольцы Голубой Дивизии. Нередко и ныне можно встретить испанского военного с нашитым на испанский мундир таким нарукавным знаком, и отличить, таким образом, добровольца Голубой Дивизии. Выставлены немецкие железные кресты; лежит «Устав строевой службы для унтер-офицеров» по-русски и еще по старой орфографии, «Устав для авиационных войск РККА» (это уже по новой!) и много других интересных экспонатов, напоминающих далекую и, увы, всё еще не освобожденную Россию. И если несколько десятков героических русских добровольцев из состава белой эмиграции приняли участие под своим трехцветным национальным знаменем в борьбе за освобождение Испании от интернациональных захватчиков, то и белые испанцы в составе Голубой Дивизии приняли впоследствии участие в освобождении России от тех же интернациональных захватчиков.
С чувством глубокой симпатии встретился я в Мадриде с русскими добровольцами, поддержавшими на поле брани в испанской гражданской войне не только честь белой русской эмиграции, но и честь русского имени в его целом: они явились живым и действительным символом дружбы на поле брани испанского и русского, пока еще подъяремного, народа в общей борьбе за освобождение.
После победоносного завершения гражданской войны, в боях которой русские потеряли половину своего состава, уцелевшие были вызваны к военному министру генералу Аранда, который от имени генералиссимуса Франко выразил им восхищение испанской армии и благодарность испанского народа за оказанную русскими жертвенную и идеологическую помощь, и предложил им принять, в знак признательности, покровительство испанского народа, то есть испанские паспорта, до неминуемого и счастливого возвращения в освобожденную Россию.
Ныне, эти чистейшей воды белые русские работают на радиостанции «Мадрид» по выпуску информаций на русском языке для народов Советского Союза. Более идейных и подходящих людей трудно было найти. Это — испытанные ветераны двух гражданских войн против большевиков, сначала в России, потом в Испании… Можно с уверенностью сказать, что в их передачах не проскальзывают ляпсусы по «русскому вопросу», которыми так богаты иностранные радиопередачи, обращенные к российским народам. А ведь эти ляпсусы сводят на нет всю работу тех радиостанций…
После многих наших дружественных встреч и задушевных разговоров работники мадридской радиостанции просили меня сообщить читателям, что они будут очень благодарны получать отзывы слушателей об их радиопередачах, и материалы для следующих передач.
Бог им в помощь!
Писать по адресу:
Radio — Macirid
Secciôn Rusa;
Madrid — Espana
Испания
I
Через переднее стекло автомобиля, несущегося по отличной асфальтированной дороге на юге Франции, начинают синеть вдали контуры Пиренейских гор. В наше смутное время войн и революций, наши судьбы и сама наша жизнь зависят в какой-то степени от естественных рубежей, от гор и от рек, на которых в предстоящем третьем мировом конфликте генеральные штабы воюющих сторон намереваются создать свои линии обороны. Горный кряж Пиренейский невольно привлекал мое внимание именно с точки зрения возможности задержки на нем наступления предполагаемого противника, движущегося с востока Европы. Дорога через Пиренеи то вьется по склонам гор, то проходит туннелями, то мчится виадуками среди скал и ущелий. С чувством удовлетворения я констатировал, что в случае разрушения дороги взрывами динамита, продвижение моторизованных и бронированных частей предполагаемого противника станет абсолютно невозможным и лишь многострадальной пехоте без всякого тяжелого вооружения пришлось бы своей кровью пробивать путь по еще может быть неразрушенным горным тропам.
Но вот и испанская граница. Французские жандармы проверяют паспорта, таможенные чиновники задают традиционные вопросы и уже мы подъезжаем к полицейскому посту так называемого фашистского государства, о котором мы вовсе не имеем никакого понятия. Правда, мы слышали официальную версию о «черной реакции, деспотизме и диктатуре», которую нам преподносит ежедневно официальная демократическая печать стран-победительниц, от крайне левых до крайне правых ее органов, если только можно считать за крайне правых тех, кто до последней войны был в центре и очутился ныне на правом фланге, после последовавшей расправы с довоенными правыми под предлогом коллаборации с противником, а значит и измены. Признаться, я с некоторой долей опаски, такова уже сила пропагандного долбления, подал мой паспорт испанскому военному с гербом Фалангистской партии, нашитым на рукаве. Прочитав с удивлением мою фамилию, он спросил:
— Белый русский кабальеро?
— Совсем белый (бланкиссимо), синьор, — отвечаю, улыбаясь.
— Очень хорошо, очень хорошо, — симпатичным тоном сказал он мне, — милости просим в нашу страну. — Встал и дружески положил мне руку на плечо, возвращая мне паспорт со вложенным в него печатным бланком для прописки в ближайшей гостинице, где я остановлюсь на ночь.
— Что у вас за багаж, сеньор? — спросил подошедший таможенник.
— Мы путешествуем в качестве туристов, — отвечал я, — и кроме персональных вещей у нас ничего нет.
— Очень хорошо. Пожалуйста, можете ехать, счастливого пути, — провожал нас таможенник, вежливо улыбаясь…
Вот тебе и граница тоталитарного государства! Тут вспомнилась мне, кстати, и довоенная итальянская фашистская граница, которую мне неоднократно случалось проезжать при подобных же «строгих» формальностях. Представил я себе границу «самого свободного государства в мире», где советские пограничники встречают иностранного посетителя. Думается мне, всё вывернули бы наизнанку, ища крамолы капиталистического соглядатая, может быть бы и раздели, и прощупали, и нашли бы, в конце концов, всякие страшные предметы, например, фотографический аппарат, книги, газеты… Я даже слегка покосился на мой фотоаппарат и на русские газеты, лежащие рядом со мной на сидении, которыми никто вовсе даже не поинтересовался.
Разговаривая с полицейскими и таможенниками, я заметил в их помещениях портреты генерала Франко, уже сильно постаревшего за последние десять лет, а снаружи — мраморную доску с высеченными на ней последним сообщением ставки главнокомандующего, извещавшим о победоносном конце гражданской войны. Мне сразу же пришла мысль: не лучше ли было бы снять эту доску, для более тесного примирения испанцев между собой, бывших белых и красных. Чем скорее изгнать из памяти такое разделение, тем лучше… Аррива Эспанья! Испания выше всего, ни белая, ни красная. Ведь если она и была тогда белой, то только потому, что бы она не стала красной…
Ход автомобиля приходится сильно замедлить, дорога не как французская. Здесь в Испании то дыры, то колеи, то ухабины… На некоторых домах еще видны следы разрушения и пуль, напоминающих об отбушевавшей гражданской войне. Было еще раннее утро. Мы проезжали через деревни, на площадях которых живописно расположились рынки с многочисленными продуктами, в особенности фруктами и цветами, бросающимися в глаза своими яркими красками. Типичные деревни южных латинских стран Франции и Италии, с узкими улицами, с толстенными тенистыми деревьями на площадях, жаром и пылью, шумной толпой, мулами и ослами в упряжках, имеющих тенденцию шарахаться от проезжающего автомобиля, и неизбежной толпой лихих мальчишек, так и лезущих к вам под колеса.
Барселона — большой портовый приморский город. Как и повсюду в нашей старой Европе имеется и старинный город с узкими полутемными средневековыми улицами, по которым хаживал еще Христофор Колумб, и новый европейский город с широким бульварами, площадями, мчащимся потоком автомобилей автобусов, трамваев вдоль тротуаров с нарядной толпой среди прекрасных магазинов кафе, кинематографов, разыгрывая шумную какофонию всякого большого современного города.
В гостинице я оставил мой паспорт для прописки и спросил почтовую марку для заграничного письма.
— У меня есть марка только в одну песету, синьор, — сказал мне консьерж, — хотя для письма нужно лишь в 75 сентавос.
— Все равно, — сказал я, — давайте в одну песету.
— 25 сентавос будут для генерала Франко, — заметил консьерж, ехидно улыбаясь.
— Ничего, я с удовольствием для генерала Франко, — сказал я.
— Да, но вы знаете, сеньор, какой у нас режим, за всякое неугодное слово полиция хватает за шиворот и сажает в лагеря; настоящая диктатура — никакой критики. И всюду шпионы и доносчики!
— Слушайте, синьор, — сказал я ему, — как же это вы мне так говорите, а вдруг я на вас донесу?
— Что вы, сеньор! — нисколько не смутившись, отвечал мне любитель свободы. — Вы никогда этого не сделаете.
— Почему?
— У вас симпатичное лицо, сеньор.
Я посмотрел на него, вспомнил «страну нашу родную, где так привольно дышит человек», и стал дико хохотать.
Испанец разинул рот и с испугом смотрел на меня — уж не спятил ли сей иностранный сеньор?
Выйдя побродить по городу, я вскоре заметил расклеенные на стенах огромные афиши, в красках стилизованно изображающие черных быков, тореадоров в золоченных костюмах Фигаро из «Севильского цирюльника» и жгучих красавиц-испанок в национальных костюмах с характерными высокими гребнями в волосах, в кружевных мантильях и ярких шалях с цветами. Я поспешил, конечно, взять билет на ближайшую корриду или, как у нас говорится, бой быков. Я бы сказал вернее не «бой быков», ибо быки, как известно, между собой вовсе и не думают биться, а «убой быков», так как целая свора специально натренированных двуногих наших собратий затравливают, замучивают и, наконец, убивают одинокого быка, давая спектакль доблести и крови на подобие зрелища древнеримского побоища гладиаторов.
Человек всегда был и остается падок до крови. В одних странах, с полной безопасностью для вашей драгоценной особы, можно себе доставлять величайшее удовольствие при соблюдении полной тайны, пускать пулю в затылок себе подобным существам; в других доблестно рискуя ежеминутно своей жизнью, публично выходить на поединок с могучим быком; в третьих, «более культурных», с нездоровым любопытством смаковать в газетах обстоятельства совершения гнуснейших убийств.
Как и большинство человеческих деяний, бой быков основан на обмане. Голодный бык, уже разъяренный насильственным заключением в темноте, выскакивает на залитую ослепительным солнцем арену и, разумеется, кидается на первого встречного из людской своры актеров этого зрелища и несется на него во всю прыть; тот кидается за деревянный барьер, а бык бросается на следующего подвернувшегося и вновь, конечно, без всякого успеха. Затем ему подвертывается конный человек с копьем — опустив голову со страшными рогами, бык летит к лошади с целью распороть ей живот, а в это время всадник всаживает ему в шею острие своего копья, что никак уже не действует умиротворяюще на уже обозленное животное. К счастью, на лошадь теперь надевается стеганная ватой попона, отчего любителям сильных ощущений остается только разочароваться: ни распоротых лошадиных брюх, ни волочащихся по земле кишок, заплетающихся в ногах их владелицы, ни подбирания их с земли, засовывания обратно и «зашивания» мелкими колышками увидеть больше нельзя. Я был очень, по правде, доволен, что удалось избегнуть этого отвратительного зрелища.
Сила быка такова, и я это сам видел, что он «поднимает на рога» и лошадь, и всадника, что, разумеется, требует с его стороны страшного физического усилия. Но чтобы прыть в нем, сохрани Бог, не проходила, его заманивает на себя очередной мучитель и, надо сказать, с необычайной ловкостью и жутким бесстрашием, всаживает в шею несущегося на него быка короткие дротики, которые, болтаясь в рваном мясе, причиняют невероятную боль несчастному животному. Иногда, для большей эффективности мучения, около острия дротика воспламеняется особое горючее вещество. После неоднократных повторений этого эксперимента, бык, дошедший до пароксизма ярости, начинает бросаться во все стороны без разбора. Дыхание спирается у него в груди, и он заметно начинает терять силы. В этот вот момент наступает его поединок с матадором, то есть с человеком со шпагой в одной руке и красным полотнищем в другой.
Человек, натренированный на подобие акробата-гимнаста, держа ее в бок от себя, сует прямо в нос быку красную тряпку. Вот тут-то и начинается обман. Бык, ослепленный злобой, бросается на красную тряпку, не замечая человека. Точно так же, как человеки, ослепленные любовью к той же красной тряпке, бросаются в ее объятия, не замечая за ней социализма. Этот свежий человек, только что вступивший в поединок, и начинает проделывать с выбившимся из сил животным весь положенный по ритуалу «боя» репертуар, пропуская мимо себя рога разъяренного животного на расстоянии чуть ли не сантиметра, становясь к нему во всевозможных традиционных положениях.
Моменты, действительно, захватывающие дыхание зрителей. Наконец, бык, совершенно выбившийся из сил, останавливается и тупо, с отчаянием смотрит на человека, который начинает прицеливаться ему шпагой в затылок. Наступает «последний и решительный». Бык в отчаянии, с последним усилием опустив голову, собирается кинуться на своего врага, который в этот момент всаживает ему в шею около хребта шпагу до рукоятки. Животное качается и падает мертвым. Во время перипетий этих жутких схваток быка с людьми и лошадьми зрители бурным ревом выражают свое одобрение или порицание. Со стороны человека проявляется непередаваемый героизм и добровольная игра со смертью. Иногда она бывает с обратным исходом…
Ave, Caesar, morituri te salutant![257]
II
Кроме разговоров с местными жителями при случайных встречах в гостинице, в ресторане, в магазине, на улице, — я ведь не приехал в Испанию с официальной миссией, когда меня стали бы принимать представители ее ведущих кругов и сообщать мне свою правительственную точку зрения, — я сразу же направился для сбора информаций к газетным киоскам и витринам книжных магазинов. В киоске я увидел газеты и журналы всех стран и народов, даже социалистические, но ни одного коммунистического издания — коммунизм в Испании объявлен вне закона и считается преступной организацией уголовного характера, то есть тем, что он и есть на самом деле. В книжных магазинах я нашел переведенные на испанский язык произведения писателей, которые можно видеть в любом демократическом государстве. Прежде всего мне бросилось в глаза произведение Бронштейна — Льва Троцкого: «Сталин», причем на прекрасной обложке в красках помещены рядышком, так сказать в трогательном единении, портреты обоих живодеров, не поделивших шкуру ими убитого (увы) медведя. Тут же «Капут» Малапарте[258]. Из произведений Стефана Цвейга[259] можно узнать «Историю испанского анархизма».
Переведен и Кравченко[260]. Мемуары Черчилля и Эйзенхауэра[261] выставлены повсюду. Нет, всё что угодно, но никак нельзя утверждать, что испанцы каким-то железным занавесом отрезаны от ближайшего своего «демократического окружения».
Бросается в глаза большое строительство: жилые и коммерческие помещения, общественные здания, целые новые улицы, церкви, широкие выездные дороги во всех направлениях.
Перекусив, держим путь на Мадрид. По мере удаления от города, пейзаж делается похожим на какое-то высохшее пространство желто-коричневого цвета, какие-то суглинки, камни, с редким вереском, без признаков воды и жизни… И так многие и многие десятки километров.
Изредка попадается деревня, построенная из камня цвета окружающей ее земли, не отличающаяся ничем от безотрадной перспективы. Лужа воды, стадо баранов, цвета той же глины, ни деревца, ни земли, ни клочка тени… Если зимой пройдут дожди, то пашни там, где они возможны весной покроются зелеными всходами, дадут скудный урожай, а к середине лета вновь лишь пучки высохшей мертвой травы. Полупустынный, безотрадный, бедный край Испания… Арагона…
Я пристально гляжу вперед и с удивлением начинаю вдруг замечать очертания колоколен и церквей. По мере приближения как бы вырастающих из земли, принимая контуры… московского кремля: не веря своим глазам, я всё же начинаю уже отличать подобие колокольни Ивана Великого, будто бы даже и кремлевские стены, и башни также, и, подъезжая ближе, окружающий их город, реку и мост. Резкий, сухой треск сзади машины прерывает сказочный мираж. Останавливаюсь. Слезаю. Лопнула рессора, — какая досада! Обращаю мой взор вновь в сторону взволновавшего меня города-видения и, зачарованный, уношусь в небытие. На краю шоссе замечаю придорожный стол с надписью: Сарагоса.
— Можем ли мы быть чем-нибудь вам полезны? — как сквозь сон услышал я французский язык с сильным испанским акцентом. Только теперь я заметил стоящую рядом машину.
— Очень благодарен; скажите имеется ли тут механик, чтобы починить сломанную рессору?
Следуя за их машиной, я приезжаю в гараж с хорошо оборудованной мастерской. Через три часа можно будет ехать дальше.
Любезно оказавшие нам содействие испанцы-доктор и его жена, приглашают нас к себе выпить чашку кофе и рюмочку анисового ликера. Они объясняют — поразившая меня каменная громада с соборами и колокольнями — монастырь Божьей Матери Пилар, покровительницы Испании.
По преданию, девятнадцать веков тому назад апостол Иаков привез сюда и водрузил на этом месте деревянную статую Мадонны. Ежегодно, 12 октября вся Испания торжественными богослужениями и крестными ходами отмечает день своей Заступницы, и в то же время правит праздник своего национального сознания, своей особой испанской сущности и своей многовековой испанской культуры. Незаметно разговор переходит на политические темы. Любезные хозяева начинают жаловаться на диктатуру Франко, отсутствие выборного представительства и элементарных свобод.
— А где же есть свобода? — атакую я.
— Как где? В демократических странах.
— Поверьте, не больше, чем у вас в Испании. И при этом всё основано на фикциях.
— Помилуйте, что вы говорите, ведь там народ голосует, сам решает свои судьбы и выбирает свое правительство, не то, что у нас.
— Что народ голосует, в этом нет никакого сомнения, а вот, что он решает свои судьбы и выбирает свое правительство, так это-то и есть фикция. Управляет вовсе не народ в целом, как это было, например, в городах-республиках древней Греции и у нас в России, в Великом Новгороде. Слышали о Новгороде? Нет. Управляет государством особый класс людей, профессионально этим занимающийся и этим живущий (нельзя же собрать на общее собрание миллионы граждан, поставляющих министров, чиновников, полицейских, журналистов, судей, комитеты политических партий, председателей профессиональных союзов и прочих должностных лиц). Эти люди создают «общественное мнение», назначают кандидатов на выборы, а так называемый суверенный народ лишь опускает в урны выборные бюллетени, не имея ни малейшей возможности оказать какое-либо влияние на текущие дела. Я вижу — вы возмущаетесь и мне не верите.
Приведу вам авторитет, против которого трудно будет вам что-либо возразить; Жан-Жак Руссо говорил, наблюдая жизнь английской демократии, что англичане в сущности бывают свободны лишь в те несколько часов, во время которых они имеют право опустить в урну выборный бюллетень, после чего им предоставляется обязанность повиноваться выбранным людям и всё тем же самым, только в новой дислокации, до следующих выборов и, разумеется, даже и речи не может быть о том, нравится им это или нет. Тут уж позаботится власть исполнительная, чтобы всё было исполнено согласно «республиканской законности»…
— Мы не знали, что Руссо это говорил. Во всяком случае у нас в Испании невероятный произвол и безответственность, а также очень легкомысленное, мягко выражаясь, отношение к общественным финансам: не то, что при демократиях…
— Знаете, и при демократиях то же самое и даже еще гораздо хуже. Не верите? Помните, Рузвельт[262] клялся американским матерям, что их дети никогда не будут посланы сражаться вне Америки? Недавно же в течение шести лет эти самые матери получали своих сынов в цинковых гробах с европейского и азиатского театров военных действий. А где же ответственность? По французской конституции Франция может объявлять войну лишь в результате голосования парламента. В сентябре 1939 года председатель совета министров Даладье[263] объявил войну самолично, не спросив мнения так называемых народных избранников. Ответственность? Италия проделала фашистский период управления, и оппозиция, вроде вас, говорила, что сколько было бы избегнуто самодурства и воровства фашистов, если бы была тогда свобода печати. Теперь у них есть свобода печати. И что же? Ответ дает нам ныне одна итальянская газета: раньше люди воровали и было приказано молчать, теперь люди тоже воруют, вся печать буквально надрывается и вопит, обличая их воровство, а они, как ни в чем не бывало, сидят себе на тех же местах, куда их «выбрали», посмеиваются себе. А так как судить себя могут только они же сами, то они и продолжают воровать.
— Что вы! По-вашему, при демократии так же плохо, как и у нас, где Франко сидит тираном и делает всё, что ему угодно.
— Да, может быть ваш Франко и тиран, но это вовсе не значит, что эта, с позволения сказать, номенклатура его позорит. Дело не в режимах, диктатура или демократия, или монархия, а всё заключается в людях: честны ли правители, чувствуют ли они свой долг перед отечеством, относятся ли они к своему положению как к служению, или как к доходной статье. Процветают ли в данной стране гражданские добродетели, или уже царит безответственное рвачество. Судьба государства как раз вот и зависит от ответа на этот вопрос. И мне кажется, что для государства управление одного природного хозяина во всех отношениях гораздо выгоднее безответственного хозяйничанья анонимного коллектива.
— Вы говорите — один человек. Но ведь это же реакция: смотрите, какая у нас беднота и нужда.
— Да, у вас скудная природа и бойкот вашего правительства демократиями. Выборы, конечно, необходимы, но по деловому признаку, а не партийной борьбе.
— Пусть уйдет Франко — и нам тогда помогут.
— Конечно, помогут, установят у вас демократию, но вы, испанцы, перестанете быть хозяевами вашей Испании — вам останется лишь фикция независимости, несмотря на все ваши голосования и прочие свободы.
— Мы, испанцы, на это никогда не пойдем!
— Франко — ваша независимость! — сказал я смеясь.
— Да, конечно, вы это всё очень интересно говорите и даже шутите, но мы-то задыхаемся здесь у нас в Испании от отсутствия свободы, вы не можете себе представить, как это невыносимо!
— О, я в этом прекрасно себе отдаю отчет: теперь ведь в демократиях свобода тоже сильно ограничена. Не верите? Но вы же знаете, что о многом у демократий запрещено даже упоминать.
Вот вы опять удивляетесь. Примеры? Пожалуйста. В демократических странах строжайше запрещено, а потому немыслимо, чтобы была напечатана хоть одна строчка о тех бесспорных социальных достижениях в пользу трудящихся, которые удалось реализовать до этой войны так называемым фашистским режимом. Об этом можно только шептаться, как вот вы шепчетесь на счет Франко. Критике можно подвергать представителей режима, называть их жуликами, дураками и ворами, но сохрани Бог критиковать сущность самого режима. Демократия объявлена божеством, значит, как система, она непогрешима. Вот какова свобода у европейских демократий. Примеры можно приводить до бесконечности. Не берусь судить, как там в Америке, говорят, у них демократия еще не тоталитарна. Однако же мы и заболтались. Скажите, который час, не готова ли моя рессора?
— Сейчас мы проверим часы по радио. Знаете, между прочим, мы всегда с некоторой долей волнения включаем заграничные посты — не услышим ли мы, что в Мадриде началась освободительная революция против проклятого режима Франко!
— Да, конечно, но ведь если Франко будет свергнут, у вас опять будет Народный Фронт и всё закончится коммунистической диктатурой.
— Вот этого мы только и опасаемся. И да защитит нас ля Нуэстра Сеньора де Пилар! — сказали они, крестясь.
Сдерживая улыбку, я отправился в гараж. Беда эти прогрессивные интеллигенты. Кажется, уж и гражданскую войну пережили, а бродит — таки в них это самое «революционное».
Рессора была починена электрической сваркой. Гаражом заведует энергичная женщина средних лет с совершенно седыми волосами с орденской ленточкой на платье. Я пошел расплатиться с ней в контору. На видном месте висит огромный портрет генерала Франко, украшенный цветами. А напротив фотография еще не старого мужчины в траурной рамке.
— Ваш муж? — спросил я гаражистку.
— Да, сеньор, мой покойный муж. Он всегда был истинным испанцем и ревностным католиком. Незадолго до начала гражданской войны, как-то ночью, ворвались к нам сюда вооруженные красные из народного фронта, выволокли моего мужа из квартиры и вот тут, около входа в гараж тотчас же и расстреляли.
— Я сам белый русский, сеньора, выражаю Вам мои искренние соболезнования, — сказал я дрогнувшим голосом.
— Вы — белый русский, кабальеро? — воскликнула она, вставая, — во время войны в наших рядах были и ваши соотечественники. Вива Франко! Вива ля Русиа насиональ! Аррива Эспаня! — и украдкой смахнула слезу…