Я опять был приятно поражен. Разумеется, что заграницу команда была отобрана тщательно, но я никогда не предполагал встретить столь воспитанных людей, да еще из рядовых моряков торгового флота.
— Ну как, Николай Николаевич, — продолжал Миша, — не надумали ли возвращаться на родину? И не надоело ли жить заграницей? Не очень ли трудно порой приходится? Как говорят, у вас для взаимопомощи имеется Толстовский Фонд, получающий из Союза причитающиеся ему гонорары за издания книг Льва Толстого.
— Так вы думаете, что Госиздат финансирует эмигрантскую организацию? — сказал я насмешливо. Но Миша сделал вид, что меня не слышал и продолжал меня искушать:
— Приедете в Москву, станете жить у себя дома. В оперу пойдете посмотреть «Ивана Сусанина», идет у нас и эта опера, в последнем акте царский гимн послушаете!
— Простите, — сказал я — не русский гимн «Боже Царя Храни» исполняется в последнем акте оперы «Жизнь за Царя», а:
Славься ты славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь!
Да будет бессмертен твой царский род,
Да им благоденствует русский народ!
Слушали и опять молчали. Даже Миша. Я продолжал:
— А что касается нашей жизни здесь, то жили мы все эти сорок лет и сытно, и свободно. Вот смотрите на набережной — дежурный полицейский. Сейчас я сойду на берег: он не имеет права по своей инициативе меня спросить, что я делал на советском пароходе. Понимаете?
Тут я увидел, что мои слова произвели на советских граждан совершенно ошеломляющее впечатление. Но я, конечно, не сказал им, что мы, русские, частенько не подходим под разряд тех, кто безоговорочно пользуется правами Человека и Гражданина, что мы всё еще во многих государствах выносим процентную норму при найме на работу и т. д. Но я всё же им сказал:
— Да, порой бывает горек хлеб изгнания.
Я увидел явное сочувствие в их глазах и, конечно, и на этот раз эти разговоры не нарушили наших добрых отношений.
Но вот и Павел Васильевич.
— Здравствуйте, Николай Николаевич, — говорит он, — так что едем? у вас два свободных места в машине? Разрешите вас познакомить — Тарас Андреевич, помощник капитана, он бы очень хотел ехать с нами осматривать город.
Хотя мне и было досадно, что не удалось заполучить Павла Васильевича одного, но что же было делать! Да и помощник капитана меня заинтересовал: плотный мужчина за 50, с малороссийским акцентом, самый простоватый из всех, с кем я говорил, тип явного выдвиженца. И действительно, на этот раз Павел Васильевич заговорил еще более официальным языком, но зато разговор наш принял тотчас же характер дискуссии, как только, быстро осмотрев город, мы остановились в парке на холме, с которого открывался чудесный вид на порт и на набережную. Начали они с того, что, как полагается, снова начали уговаривать меня возвращаться на родину. Но я был так далек даже от мысли о возможности возвращаться, что не задал им вопроса, что же я стану делать на родине в моем возрасте? Очень теперь жалею — что бы они мне ответили? Павел Васильевич открыл дебаты:
— Читали ли вы книгу царского генерала Игнатьева[499] «Пятьдесят лет в строю», — стал же он служить советской власти, да и другой императорский гвардейский офицер — Тухачевский, дослужившийся до маршала Советского Союза. А вы тогда не пожелали, а теперь не хотите возвращаться на родину. Теперь у нас всё переменилось и Тухачевский реабилитирован.
— Я очень польщен, что вы занесли меня в один список с Тухачевским и хотя бы даже с графом Игнатьевым, — сказал я иронически. — Да, в начале 1918 года и я имел возможность поступить на службу в Красную армию ротным командиром с перспективой продвижения по службе… Конечно, Тухачевский реабилитирован — но, если можно так сказать, на том свете! Расскажу я вам интересный случай. Приехал некогда Тухачевский в чине маршала с официальным визитом в одно из европейских государств. Отвели ему апартаменты в лучшей гостинице города. Идя по зале отеля, встречает он неожиданно своего однополчанина Лейб-Гвардии по Семеновскому полку, работающего в персонале отеля. Контраст: Тухачевский в апогее своего маршальского величия и славы, а тот — незначительный отельный служащий. Узнали друг друга и заговорили. Вот как мы с вами. Вскоре Тухачевский стал его уговаривать возвращаться на родину, обещая ему свое покровительство и устройство на хорошую службу. Но тот остался глух к уговорам ренегата, ибо Тухачевский с нашей точки зрения был таковым, и наотрез отказался. Результат на лицо — он и по сей день здравствует в преклонном возрасте и ему нет надобности быть реабилитированным хотя бы даже и на том свете. Что же касается меня, то судьба моя определилась совсем по другому признаку, чем судьбы упомянутых вами маршала и графа. Игнатьев, граф и генерал свиты Его Величества, Тухачевский, плененный в Германии гвардейский поручик, оба зрелого возраста, руководствовались холодными и беспринципными соображениями ума, то есть карьерными соображениями и связанными с ними материальными выгодами, достижимыми путем службы у советов. Мне же тогда было едва 20 лет, я был неопытным в жизни и, руководствуясь исключительно движениями сердца, поступил не в своих ближайших выгодах, точно так же, как поступили тогда многие десятки тысяч молодых людей. Несмотря на это, и, может быть именно поэтому, я и разговариваю теперь с вами здесь, а не нахожусь на том свете в компании с Тухачевским и многими другими тысячами вычищенных, реабилитированных или нет.
— Что же тогда определило вашу судьбу? — спросил Тарас Андреевич.
— Обстановка, создавшаяся тогда в первые же месяцы революции. Вы теперь только по историческим романам можете себе в очень слабой мере представить, какой моральный ужас и чувство необычайного возмущения происходившим захватили тогда всех чистосердечных русских людей. Когда начало рушиться всё, чем жила Россия целое тысячелетие — мы совершенно растерялись. Всероссийский погром свалился на нас тогда совершенно неожиданно. Я, например, до того никогда даже не слышал ни о Карле Марксе, ни о коммунизме.
— Чему же вас тогда учили в средней школе? — спросил Павел Васильевич.
— Как чему? Русскому языку, Закону Божьему (мои собеседники усмехнулись), математике, историй, некоторых латинскому и даже греческому языкам.
— А политические и социальные вопросы?
— Таких предметов у нас не было, — пришлось мне сказать правду. (Ведь царское правительство оставляло нас тогда идеологически совершенно безоружными перед организованным наступлением революционеров — с горем подумал я.)
— Чего же удивляться, что так легко удалось тогда свергнуть царский режим, а потом выиграть гражданскую войну, — сказал Павел Васильевич, обращаясь к ухмыляющемуся Тарасу Андреевичу.
— Ну так вот, — продолжал я, — Нам тогда плюнули в нашу русскую душу, организовав всероссийский погром, приехавшие через Германию большевики в запломбированном вагоне…
— Позвольте, Николай Николаевич, — оборвал меня Павел Васильевич, — нельзя так…
— Извините, — возразил я, — вы задали мне вопрос, а я отвечаю. Иначе не стоит разговаривать… Мне прекрасно известно, и общение с вами мне это подтвердило, что вы являетесь такими патриотами, какими нам и не снилось быть до революции: не в пример вам нас ведь не учили патриотизму. Попробуйте поставить себя на мое место, но не в эпоху Первой мировой войны, а во Вторую, которую вы сами недавно пережили. Представьте себе, что в самый трудный и ответственный момент войны рухнуло бы ваше правительство, и образовалось бы Временное Правительство, высказавшееся за продолжение войны до победоносного конца, введя, однако, в жизнь страны интегральную свободу. Немедленно немцы доставили бы в бывший Советский Союз кадры организованных анархистов-космополитов, которые, снабженные неприятельским золотом, стали бы разлагать вашу русскую армию, втаптывать в грязь всё то отечественно для вас Святое, чему вы теперь так истово поклоняетесь, открыли бы фронт и заключили позорный мир, как тогда в 1918 году в Брест-Литовске.
— Но тогда, Николай Николаевич, — возразил Тарас Андреевич — предатель Троцкий заключил мир, а товарищ Ленин…
— Позвольте, тогда Троцкий еще не был официально объявлен предателем по почину Сталина, а действовал он, как известно, по указанию Ленина…
— Но товарищ Ленин поступил тогда так, чтобы сначала объявить рабоче-крестьянское правительство, — сказал Павел Васильевич, — а потом выиграть время пред грозной опасностью германского империализма.
— В последнюю мировую войну генерал Власов тоже действовал в целях свержения одной власти, так хорошо всем нам известной, — сказал я.
— Но Власов был предателем, — возмутился Тарас Андреевич, — а потому и был повешен в Москве!
— Конечно, с вашей точки зрения он был предателем. Я уточняю предателем неудачным. А Ленин был предателем удачным. Вот и вся разница. А то бы и его повесили.
Мои собеседники дружно протестовали… Я продолжал:
— А что бы вы тогда стали делать, когда всё Святое для русского человека было бы заплевано, и страна ваша была бы погружена в анархию и хаос, в террор и голод, в позор и унижение? Когда, Тарас Андреевич, в систему был введен принцип самоопределения народов вплоть до отделения, то есть раздробления России? Когда можно было читать вывешенные на стенах зданий плакаты, гласившие: Отечество — это позор, и это в то время, как по улицам в исполнение условий Брест-Литовского договора, ходили в форме наглые германские офицеры, презрительно посматривая на обдрыпанных чинов бывшей императорской армии. Вот всё это и определило мою судьбу — мы, униженные и оскорбленные, гонимые и оплеванные русские люди взялись за оружие… Так я и очутился в белой армии. Подумайте хорошенько, что бы вы сделали на моем месте?
Мои собеседники молчали, находясь в явном затруднении.
— За что мы тогда стали воевать? За имения, за фабрики, за привилегированное положение? Если бы все сотни тысяч участников белого движения воевали бы за это, то в России не хватило бы вовсе ни имений, ни фабрик, ни других земных благ. А рабочие Ижевского и Воткинского заводов, сформировав свои полки, за что воевали? Вот, если я здесь теперь стою с вами, то это только потому, что не раз меня спасали и в революционном Петрограде, а потом и в Белой армии, простые русские солдаты, недавние крестьяне и рабочие. Их тоже тогда уже начали грабить и издеваться над ними. Ну, скажите откровенно, понимаете ли вы меня?