, он сказал мне: «Ну вот вы никуда не ездили, а всё равно, что на фронте».
31 марта.
Мой отец знал, конечно, всё, что я делал эти дни, и всецело одобрял мои поступки, уговаривая всё же быть как можно осторожнее и не увлекаться, чтобы не наделать оплошностей. При этом он сказал, что мы оба рискуем попасть в чрезвычайку и, в случае допроса порознь, я должен твердо помнить, что он ничего не видал, даже если мне скажут «ваш отец нам во всем признался».
Как же он ненавидит их! Зная, что я рискую ежеминутно жизнью всей нашей семьи, он просит быть только осторожнее и ни разу даже не намекает, чтобы я бросил заниматься «шпионством». А ведь всего 4-е месяца тому назад он пережил мой арест за контрреволюцию, и я помню его побелевшее лицо, когда поздно вечером комиссар с шестью красноармейцами пришли меня арестовывать.
Со мной же происходит что-то странное и, даже, будто бы необъяснимое. Вместо того, чтобы опасаться возможного внезапного ареста чрезвычайки, расстрела, я чувствую, наоборот, что приобрел, наконец, душевный покой, даже весна кажется лучше, радостнее, светлее.
Иду я по Литейному проспекту; солнце светит ярко, весело, снег только что стаял, улица кажется такой чистой, хочется бегать и прыгать от удовольствия. А главное солнце не было таким новым давно, таким ярким. И свет его отражается в моей душе и согревает ее надеждой.
2 апреля.
Владимир Александрович свел меня на Жуковскую улицу в дом с надписью «Союз Китайских Граждан» и представил меня главному из Петроградской белой контрразведки Илье Романовичу Курцу. (Во время знаменитой поездки Эдуара Эррио[123] в Советскую Россию в 1933 году его сопровождал один из директоров интуриста — этот самый Илья Романович Курц[124]).
У него квартира с отдельным ходом на улицу, так что очень удобно к нему ходить. Сам он француз (эльзасец[125]), но давно живет в России и во время войны был начальником контрразведки одной из русских армий.
На его выцветшем френче были заметны следы споротых чиновничьих погон.
Трогательно и жутко, что секретарем у него работает его собственная дочь, девочка лет тринадцати, пишущая на машинке[126]. Это так необычайно в эти страшные дни, когда только и слышно, что про аресты и расстрелы. (В конце 20-х годов она приезжала в Париж и была выслана из Франции, по-видимому за деятельность в пользу Коминтерна).
Он отнесся ко мне очень хорошо, повторил, чтобы я действовал в Литейном районе, имел бы знакомства в красной армии и т. д.
Он сказал мне, между прочим, что он монархист, но что в данный момент это неважно: сейчас люди самым различных убеждений объединены под одним общим лозунгом: «Долой большевиков».
По правде сказать, его заявление о монархических убеждениях меня неприятно поразили, т. к. я забыл даже о монархии и монархистах, так легко дезертировавших в самое страшное время для России и бросивших нас, верноподданных, на произвол судьбы. Но мне кажется, что коммунистическое бедствие так ужасно, что пред лицом его ужасов замолкают все политические разногласия среди русских людей[127]. Так бледнеют перед ужасной действительностью и стушевываются какие-то «партии», «фракции» и т. д. К чему они, когда большевизм голодом и свинцом одинаково уничтожает всех, кто осмеливается мыслить не так, как «они»?
Как я завидую белым, которые на свободе могут внепартийно объединиться во имя освобождения России. А их армии победоносно наступают на всех фронтах.
Население Петрограда голодное, холодное, оборванное, гонимое, потерявшее голову от всех происходящих ужасов встретило бы с восторгом освободителей, кто бы это ни были: русские, союзники, немцы ли, чернокожие[128], китайцы, японцы — только бы избавили от большевицкого кошмара.
Но больше всего есть основание ждать прихода «союзников»: ведь Россия около трех лет воевала бок о бок с ними за общее дело. Неужели же они бросят в несчастье гибнущую Россию, не раз спасавшую их ценой собственных поражений?[129]
Я доложил Илье Романовичу, что мой переход Финляндской границы вполне налажен и что, в случае надобности, он может на меня рассчитывать. На это он мне сказал, что по ту сторону границы «наши» тоже налаживают организацию перехода, а что в данное время финны плохо обращаются с русскими и дальше Териок не пускают, и были даже случаи, что высылали назад на границу, где красные и расстреливали их на глазах у финской пограничной стражи[130].
Во время нашего свидания, Илья Романович познакомил меня с англичанином, именующим себя то Александром Владимировичем, то Алексеем Ивановичем, то Владимиром Михайловичем и т. д. (Фамилия этого англичанина Дюкс, сейчас, в 1937 г., он проживает в Париже)[131].
Этот англичанин был самым главным в контрразведке и выше Ильи Романовича. Он уже несколько раз переходил финляндскую границу, а потому я смотрел на него с жутким уважением, если можно так сказать… Он носит синие очки, одет в форму почтово-телеграфного чиновника, в косоворотке и в соответствующей форменной фуражке[132].
В виду моих частых поездок на Финляндскую границу они предложили мне деньги на необходимые расходы, но я отказался, т. к. отец мой имеет возможность доставать нам хлеб в нужном количестве[133]. Да и из деревни, куда мы вывезли мою мать с остальными моими братьями и сестрами, нам удалось наладить наше снабжение благодаря моей няне, происходившей из этой деревни.
Она теперь «школьная работница», т. е. в переводе на обыкновенный язык сторожиха при школе, что дает ей возможность помогать моей матери своим высоким положением. (Она умерла через несколько лет, и ее хоронили с музыкой)[134].
19 апреля.
До меня дошли слухи, что комбед нашего дома до меня добирается. Его очень возмущает, что я не защищаю советскую власть, хотя я офицер и могу принести пользу их коммунизму, поехав на фронт в красную армию.
С ними шутить не приходится, т. к. председательствует у них очень заслуженный товарищ-слесарь: в начале 1918 года из-под ворот нашего дома он палил из винтовки в манифестацию мирных людей, протестовавших против разгона большевиками Учредительного Собрания. Сейчас он занимает должность следователя по особо важным делам при ЧК.
В нашем доме живет также районный организатор комбедов товарищ Штейнберг. По его доносу я уже был арестован в октябре 1918 года, и моему отцу чудом удалось выкупить меня. В нашем же доме живет товарищ Каменев (Розенфельд, расстрелян в 1936 году, после первого процесса Троцкистов), а потому надо быть сугубо осторожным[135].
Это в 1917 году, в период «интегральных» свобод понаехали они в наш злополучный дом. Хотя я и состою на учете в военном комиссариате, как явившийся по мобилизации офицер и имею законную отсрочку, но комбеду на это «наплевать», и я должен, вопреки отсрочке (пехотные офицеры не нужны в данный момент) защищать РСФСР, иначе…
Вот и разберись: одни мобилизуют себе защитника, а другие его же грозят изничтожить.
20 апреля.
Дело с комбедом, пока что, кое-как уладилось: я приобрел себе сторонника в лице младшего дворника Федора. Безграмотный мужик, с огромной черной бородищей и хитрыми глазками. Мне кажется, что Пугачев имел именно такую наружность. Мы часто беседуем, с товарищем Федором о конечной победе коммунизма, когда не будет больше господ, не будет ни бедных, ни богатых, не будет больше империалистических войн, и все буржуи на свете будут уничтожены, и все богатства от них будут отняты и поделены между пролетариями.
Я его спросил: «А как же это так, товарищ Федор, буржуи-то может быть и не захотят отдавать свои богатства, как же взять то их у них?» «Что вы, товарищ», — сказал он мне, как бы удивившись на мою наивность, — «да ведь они же сами нам их принесут». (Его слова оказались пророческими: вот почти уже 20 лет буржуи помогают большевикам)[136].
В результате я приобрел влиятельного друга. На днях он меня звал пить чай в совчайную.
20 апреля 1919 года.
Почти полтора года прошло после ликвидации большевиками нашего полка; в казармах формировались красноармейские части и отправлялись на фронт гражданской войны. Я думал, что всё прежнее уже забыто и рискнул пойти весной к заутрени в нашу полковую церковь.
Посреди церкви стоит аналой, и красноармеец читает апостола. Начинают стекаться прихожане и среди них немало красноармейцев. Приходит прапорщик Решетняк (моего выпуска III-й Петергофской Школы Прапорщиков)[137]. Мы издали с ним раскланялись, но не подошли друг к другу и встали поодаль в полутьме храма.
В алтаре начинаются приготовления к началу богослужения. С беспокойством наблюдаю как к прапорщику Решетняку подходит красноармеец, говорит что-то ему, направляется затем в мою сторону и обращается ко мне: «Очень просим вас, господин прапорщик, помочь внести плащаницу в алтарь».
Переглянувшись с прапорщиком Решетняком, мы подошли к плащанице, приложились и помогли нести ее в алтарь. Отошли затем в темноту.
Началась Лития, запели «Христос Воскресе». Прапорщик Решетник перекрестился и вышел из церкви. Я постоял еще несколько минут и, покинув храм, побрел домой по пустынным улицам. Несмотря на Светлый Праздник, не слышно было радостного колокольного звона.