Это был тот самый Трошка, который так исполнял марш «Переход Суворова через Альпы», что вгонял в слезы старейших в станице георгиевских кавалеров. А однажды на благотворительном балу в доме атамана военного отдела полковника Шайтанова Трошка до того очаровал своей игрой гимназистку Таню Саранскую, что она у всех на глазах приколола к его гармони пышный маркизетовый бант от собственного бального платья.
Но Трошка знал себе цену. Не очень-то был он податлив на обольстительные девичьи приманки и речи и часто, захмелев, среди молодых казаков говаривал, что полюбит только такую писаную красавицу, ради которой не жалко станет ему при встрече грохнуть оземь свою гармонь.
Многие признавали, что так он при случае и поступит. Однако, как ни старались станичные девчата, а прельстить гармониста ни красотой, ни нарядами, ни подарками не могли. Оттого-то и входил он в девичий круг их рассеянный и задумчивый, что не трогали его ни восторженные девичьи улыбки, ни устремленные на него сияющие глаза.
Неожиданно очутившись с гармонью в руках в самом центре замедленно вращавшегося, ярко пестревшего цветными девичьими нарядами круга, Трошка повел скучным, равнодушно прищуренным взглядом, лукаво подмигнул вскользь Машке Байджигит — самой бойкой и восторженной из девчат. И стоило ему только чуть дотронуться пальцами до отзывчивых, звонко прощебетавших ладов, как грустная хоровая песня мгновенно оборвалась на полуслове. Затем стало так тихо, что все услышали вздох рывком зажатых Трошкой оранжевых мехов гармони и скрип начищенного до блеска Трошкиного сапога.
— Здравствуйте, я вас не узнал!— насмешливо сказал Трошка, кивая по сторонам.— С праздничком, девушки. С веселым днем вас, красотки!
— И вас также, Трофим Ананьич,— хором ответили девки.
— А и скушные, послышу я, песни што-то у вас сегодня, барышни! Или загрустили за кем?
— А за кем нам грустить, как не за вами, Трофим Ананьич?— полушутя-полусерьезно сказала со вздохом Машка Байджигит.
— Но-о!— деланно изумился Трошка.— Неужто и в самом деле за мной так наскучились?
— Ишо бы не заскучать! Сколько лет, сколько зим, можно сказать, не видались — смерть, как натосковались…— призналась, не оробев, Даша Шебанова.
— Ох, сумлеваюсь я што-то за чудные ваши речи, барышни! Плохо я верую вам, извиняйте меня на этом, красотки…— явно напрашиваясь на любезности, продолжал все в том же насмешливом тоне балагурить с девками небрежно перебиравший перламутровые лады Трошка.
— А вы уж поверуйте…
— Исделайте нам такую милость.
— Не сумлевайтесь в нас, Трофим Ананьич!— заглушая лады гармони, защебетали вокруг Трошки девки.
— Прелестно, сударыни. Однако поете вы сегодня определенно не согласно моему вкусу.
— С нашими кавалерами не то ишо запоешь!— опять, перебивая друг друга, защебетали девка.
— Без музыки-то у нас што-то и песня не поется, и голосок не тянется…
— Хоть бы вы развеселили нас ради праздничка, восподин музыкант.
— Не оставьте без уважения просьбы.
— Фунт манпасье «Ландрин» вскладчину на ярмарке для вас купим…
— Коробочку папирос «Зефир»… Наивысший сорт… С духами… Четвертак десяток… Ароматические!
— Бухарской халвой попотчуем.
— Шадринскими пряниками. С изюмом!.. На чистой патоке!..
— Только сыграйте нам на все шесть фигур кадрель. Уважьте.
— Лучше бы казачка!
— Польку «Бабочку». Польку! Польку!— послышались со всех сторон требовательные заказы.
Но Трошка уже плохо слушал, о чем шумели девки. Увидав в хороводе Варвару, он почувствовал, как у него онемели с разбега остановившиеся на клавишах пальцы.
При первом же взгляде на эту высокую, диковатую на облик девушку мгновенно забыл он обо всем на свете: о хороводе, о горячих девичьих просьбах и даже о тяжко повисшей у него на груди стобасовой гармони. И гармонист долго не сводил с Варвары изумленно раскрывшихся, потемневших глаз.
Наконец, словно придя в себя от непривычной для него растерянности и замешательства, он лихо тряхнул своим пышным пепельным чубом и, решительно шагнув в сторону Варвары, с такой страстью и удалью рванул гармонь, что могучий, густой рокот ста ее басов уподобился торжественным и грозным звукам целого духового оркестра. И грянула подхваченная вслед за гармонью всем вновь пришедшим в движение хороводом, подняла на цыпочки всех старых и малых зевак просторная, переполненная тревогой и радостью песня:
Вдоль по улице метелица метет, За метелицей мой миленький идет. Ты постой, постой, красавица моя, Дозволь наглядеться, радость, на тебя!
Медлительный в движении и яркий, как карусель, хоровод плыл, кружился в глазах Варвары, и сердце ее при звуках этой новой песни билось так сильно, что она уже не только не могла петь, но ей даже трудно было дышать. Она почувствовала, как Яков Бушуев, перехватив тонкую ее руку в запястье, крепче сжал ее в своей широкой, жесткой ладони, и Варваре казалось, что только благодаря этой сильной, надежной руке каза а и удерживалась она еще в хороводе и кружилась вместе со всеми по этому заколдованному кругу.
А Трошка шел уже с Варварой совсем рядом, плечом к плечу, и целый ураган восторженных и в то же время призывных, грустных звуков бушевал в утробе его гармони. С удивительной четкостью и проникновением выговаривали под стремительными пальцами гармониста перламутровые лады:
На твою ли на приятну красоту, На твое ли столь на белое лицо…
Варвара понимала, что это ее требовательно уговаривал с помощью гармони и всего поющего хоровода обворожительный гармонист:
Ты постой, постой, красавица моя,
Дозволь наглядеться, радость, на тебя!
Тем временем Яков Бушуев, не выпуская Варвариного запястья, следовал за ней молча. Он, считавшийся в станице одним из лучших песельников, никогда бы не утерпел прежде, чтобы не подхватить дружной песни, и потому безмолвием своим на этот раз немало удивил всех казаков и девок. Между тем Варваре казалось, что это о его стремлении вдоволь наглядеться на нее говорилось в песне и именно за него так горячо и взволнованно уверял ее гармонист:
Красота твоя ль с ума меня свела,
Иссушила ль добра молодца меня…
…Но что случилось?
Почему вдруг оборвалась на полуслове разбушевавшаяся, как пожар, хоровая песня? Смолкла, поперхнувшись отчаянным воплем, гармонь. Взвизгнули пронзительно девки. И опять на мгновенье стало так тихо, что слышен был шелест кашемировых оборок на чьем-то подоле да короткий, стремительный свист промелькнувших над головой птичьих крыл.
Варвара видела, как девки, разомкнув хороводную цепь, сбились в кучу, а некоторые из них испуганно шмыгнули за спины своих кавалеров. На месте остались только парни — рослые, в ухарски заломленных набекрень форменных казачьих фуражках, с буйными чубами, заслонявшими черные лакированные козырьки.
Многие из присутствующих на площади видели, как Трошка с ревущей в руках гармонью долго выкруживал около девушки, норовя обольстить Варвару собственной внешностью, громовым рокотом всех ста басов гармони и хоровой песней. Однако, заметив, что девушка, погруженная в свои думы, даже ни разу не подняла на него глаз, Трошка, приблизившись к ней вплотную, попытался было тогда на ходу втереться в хоровод между ней и Яковом. Но Варвара, инстинктивно прислонившись плечом к Якову, вынудила податься назад гармониста.
Трошки ну неудачу заметили в толпе, и Трошка скорее почувствовал, чем услышал ехидное улюлюканье и озорные свистки пришедших по этому случаю в неописуемый восторг станичных зевак, в особенности близнецов Карауловых.
Однако Трошка был парень не из робких и теряться в таких случаях не привык. Поэтому, притворившись равнодушным к свисткам и улюлюканью, он решил, что ему, однако, ничего не осталось больше делать теперь, как только идти напролом, разъединить у всех на глазах эту пару и хотя, может быть, и силой, и пусть даже не навсегда, а девушкой сию минуту и во что бы то ни стало завладеть. И, приняв такое решение, он, с невиданным остервенением и выкрутасами варьируя на басах «Метелицу», снова приблизился к Варваре и вдруг с таким расчетом рванул левой рукой гармонь, чтобы вышибить одним как бы нечаянным ударом локтя из хороводной цепи Якова. Но Яков, заранее, еидимо, угадав коварное намерение гармониста, был настороже: еще крепче стиснув Варварину руку, он и на сей раз сумел защитить девушку от пылкого кавалера.
Вслед за этой второй неудачной попыткой Трошки в толпе зевак раздался громкий взрыв хохота. Казаки, столпившиеся за цепью хоровода, предвкушая уже неминуемое побоище, для затравки азартно кричали Трошке:
— Трусишь, господин музыкант. Трусишь!
— Робеешь, подлец! Робеешь!
— Это тебе не на гармошке тиньтилили тиликать!
А некоторые, приняв сторону Трошки, подогревали его с другого боку так:
— Не уступай ему крали, Трошка! Не уступай!
— Эх, за свою барышню, варнак, при случае постоять не умеешь!
— Не позорь ты, ради бога, своей музыкальной нации!
— А там девка-то, девка-то, воспода станишники,— прямо персидская княжна чисто!
— Кровь с молоком!
— Патрет!
Казаки не скупились на масло, расточительно выплескивая его на огонь, и он бушевал в Трошке, перекаляя бешенством расширившиеся его зрачки, напрягая до дрожи каждый нерв его, каждый мускул.
Он вдруг остановился, как ошарашенный ударом бык, и так свирепо, с размаху захлопнул растянутую на все мехи гармонь, что она дико рявкнула и дала некоторый перекос в палисандровом своем корпусе.
Хоровая песня оборвалась на полуслове. Наступила та страшная тишина, при которой услышала Варвара шелест кашемировых оборок и короткий свист птичьих крыл.
На секунду задержав помутневший, невидящий взгляд на слегка побледневшей и от этого еще более похорошевшей Варваре, Трошка весь напружинился, высоко занес над головой поднятую обеими руками, как глыбу, гармонь и ринулся на Якова.