— Все это мне известно без вас, господа атаманы,— так же глухо проговорил Скуратов, не поднимая глаз.— Я желаю слышать от вас одно: какие меры приняты вами, во-первых. Во-вторых, мне угодно знать, что вами предпринято для немедленной поимки беглецов.
Переступив с ноги на ногу, переглянувшись с атаманами, Муганцев недоуменно пожал плечами и совсем неуверенно проговорил:
— Не имея на сей счет прямых указаний вашего высокоблагородия, мы, однако, выслали в степь на рекогносцировку два конных разъезда численностью в сорок сабель…
— Так. И каковы результаты?
— Сведений пока не имеем.
— А что делается в других станицах? Атаман Ведерников, докладывайте, как у вас,— обратился Скуратов к станичному атаману станицы Пресногорьковской.
— Положение в нашей станице, ваше высокоблагородие, такое же, как и на всей Горькой линии,— отрапортовал атаман Ведерников.— В аулах продолжается брожение умов…
— Ну, хватит городить мне об этом брожении,— раздраженно прервал Ведерникова Скуратов. И старик, вновь вскочив как ужаленный, забегал с несвойственной его возрасту прытью по кабинету и снова вспылил:— Что за вздор вы несете здесь, господа?! Где ваша смелость и собственная инициатива? Не разъезды — полки вооруженных до зубов казаков давно надо было выслать в степи. Это вам ясно?
Так точно,— откликнулся атаман Ведерников.
— Да, да. Именно — полки. По крайней мере, не менее четырехсот сабель должны вы двинуть в степь из каждой станицы. Пора пройтись огнем и мечом по аулам. Пора проучить мятежные орды. Я приказываю: любой ценой доставить мне живых или мертвых изменников, бежавших из-под ареста. Это — раз. Доносить мне лично дважды в день — утром и вечером — о ходе боевых операций. Это — два. Не позднее сегодняшнего вечера выслать в мое личное распоряжение вооруженный взвод казаков — три,— заключил Скуратов, обращаясь к Муганцеву.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие. Все будет исполнено,— отчеканил Муганцев.
И станичные атаманы, откозыряв полковнику, гуськом покинули его кабинет. Попадав на лошадей, они поскакали во весь карьер в свои станицы выполнять приказ.
А уже к вечеру этого же дня из пяти линейных станиц вышли в степь наспех сформированные, вооруженные огнестрельным и холодным оружием сотни казаков. Вышла в степь и сотня добровольцев под командой урядника Балашова из станицы Пресновской. Продвинувшись за ночь километров на двадцать в глубь степи, казаки, не рискнув показаться в немирных аулах ночью, спешились возле одного из курганов и решили дождаться рассвета. Выставив в направлении степи сторожевое охранение и вручив своих лошадей специально выделенным для этого коноводам, станичники уселись в кружок за курганом с подветренной стороны и, осторожно покуривая — огня зажигать не разрешалось,— вполголоса переговаривались:
— Вот ишо не было, братцы, печали, да черти накачали…
— Одно слово — беда.
— Беспокойное выдалось лето.
— Куды беспокойнее. Война, как снег на голову. Сена погорели. Хлеба крошатся. Словом — зарез.
— Вот так Касьян! Год-то ведь нынче високосный…
— Орду, говорят, политики смущают.
— Конешно, политики. Их работа.
— А откуда они взялись, политики-то?
— Как откуда?! Из Расеи. Понаперло их в наши края видимо-невидимо. Сплошное варначье — не люди. Без чалдонов-то мы, братцы, с ордой в мире жили.
— Тоже, сказал мне — в мире! Весь век на ножах живем с азиатами. Что тут греха таить… Недаром стары люди сказывают, что в прежние времена из станиц ни девке, ни бабе нельзя было показаться за линейной гранью. Как какая, слышь, баба разинет рот, подцепит ее своим арканом кыргыз — и поминай как звали… Вот тебе и в мире жили!
Маленький, подвижной и бойкий казачишка из соколинцев Агафон, по прозвищу Бой-баба, понизив голос, спросил:
— А правда, што будто ссыльный генерал от инфантерии возглавил Азию и ведет из Семиречья на нашу линию войско из варначья, кыргыз и переселенцев?
— Кто это тебе брякнул?
— Ходит слух…— уклончиво ответил Агафон Бой-баба.
— Ну хватит вам буровить, господа станишники. Перед делом вздремнуть надо,— сказал урядник Балашов.
И станичники приумолкли. Всех их теперь беспокоило одно обстоятельство: что-то долго не возвращались трое казаков, посланных урядником на рекогносцировку в сторону аула. До аула отсюда не больше пяти верст. С момента выезда казачьего разъезда прошло уже около двух часов, а разведчики не возвращались. И почуяв в этом неладное, станичники притихли, настороженно прислушиваясь теперь к каждому звуку.
…Между тем казаки, выехавшие на разведку втроем, вдруг обнаружили исчезновение самого молодого и храброго из них разведчика Егорки Шугаева. Проехав версты три от казачьего бивака, двое из разведчиков, ехавших рядом, придержали коней, чтобы подождать замешкавшегося Егорку. Прошло пять, десять минут, а Егорка не появлялся. Он не ответил даже на их условный свист, похожий на рыдающий крик чибиса.
— Нет, тут, брат, что-то не то,— сказал шепотом седой бородач Матвей Ситохин.
— Да, тут какая-то притча…— согласился с ним сутулый и неповоротливый казак в годах Касьян Шерстобитов.
А в то время, когда разведчики терялись в догадках, куда делся казак, перепуганный Егорка лупил глаза на долговязого джигита и трясся, как в лихорадке. Егорка никак не мог понять, как случилось, что он, приотстав от своих товарищей, вдруг очутился в руках этих невесть откуда взявшихся людей, среди которых были как будто казахи и русские. Отстав от своих спутников по разведке, Егорка решил, вопреки запрещению урядника, побаловаться куревом. Придержав резвого своего конька-горбунка, он свернул папироску, набил ее разуполенной вишнячком махоркой и, хоронясь от ветра, хотел было прикурить. И вот в это-то мгновенье и приключилось с ним то, чего он толком не мог понять с перепугу, стоя сейчас перед джигитом.
— А ловко, тамыр, спешил ты этого шибздика с вершной своим арканом,— сказал по-казахски кто-то из темноты, и Егорка понял, что это сказал русский.
— Да, прямо скажем — чистая работа!— сказал по-русски кто-то глуховатым голосом.
— Жаксы. Жаксы,— слышалось из темноты. Егорка плохо понимал по-казахски, но все же кое-что понял.
— Шашку с него, не забудь, сними,— прозвучал все тот же глуховатый голос.
— Шашку снял. Конь и винтовка с патронами — все наше. А с ним что делать?— спросил джигит, деловито рывшийся при этом в переметных сумах Егоркиного седла.
— Снять с него штаны да отпустить с богом восвояси.
— Друс. Друс. Правильно,— сказал джигит, засмеявшись.
Егорка похолодел. Не хватало еще, чтобы он без штанов к казакам явился! Но все, слава богу, обошлось относительно благополучно. Спешив и обезоружив Егорку, неизвестные люди отпустили его на все четыре стороны, сами исчезли во мгле.
Незадачливые же разведчики, так и не дождавшись Егорки, вернулись на бивак и ничего не могли сказать толком уряднику ни о Егорке Шугаеве, ни об ауле, до которого они так и не доехали.
И только уже перед самым рассветом явился на бивак обескураженный, жалкий Егорка без коня, без винтовки и шашки. Даже новую касторовую казачью фуражку посеял где-то в степи Егорка и только теперь вспомнил о ней.
— Как же так, болван, ты им попался?— орал на него урядник Балашов, то и дело маяча своим пудовым кулаком под носом Егорки.
— Так что не могу знать, восподин урядник.
— Да они што, окружили тебя внезапно?
— Так, выходит…
— Сколько их было?
— Не могу знать…
— А зенки где твои были — во лбу?
— Так точно — на месте…
— Какой же ты, к черту, казак, если даже численности противника не заметил!
— Виноват, восподин урядник. В растерянных чувствах был. Виноват…— тупо бубнил Егорка, сгорая от стыда перед окружившими его одностаничниками.
После долгих и бестолковых допросов, учиненных Егорке, поняли только одно, что обезоружившие Егорку люди были не кто иные, как станичные беглецы во главе с Салкыном и Федькой Бушуевым.
— Под полевой суд тебя, сукина сына, тогда ты у меня узнаешь!— заключил урядник Балашов, все-таки наградив одним подзатыльником Егорку.
— Так точно. Теперь мне туды прямая сообщения,— согласился Егорка.
Посоветовавшись со старыми станичниками, урядник решил взять на всякий случай Егорку под стражу и отправить его с конвоем в станицу.
А на рассвете воинственная сотня урядника Балашова ворвалась с обнаженными клинками и с криками «ура» в сонный аул джатаков. К удивлению станичников, в ауле были только ветхие старики, женщины и дети. Спешив сотню и передав лошадей коноводам, урядник отправился с казаками по юртам.
— На колени, туды вашу мать!— кричал Балашов перепуганным старикам и казашкам, врываясь в юрту.
Не понимая ни слова по-русски, обитатели этих жалких жилищ бормотали, сбиваясь в кучу:
— Уй-баяй, капитан!
— Уй-бой, атаман!
— Отвечай мне по-русски, где хозяин?!— кричал Балашов, наступая на старую женщину в грязном и ветхом головном уборе — джаулыке.
— Мен бильмеймин,— бормотала старуха.
— Мен бильмеймин,— шепелявил старик с древней бородой в широкой и длинной рваной рубахе, едва прикрывавшей его тощее, костлявое тело.
— Бильмеймиз! Бильмеймиз!— лепетали вслед за старшими прятавшиеся за подолы матерей и бабушек полуголые казашата.
— Язык, подлецы, отнялся?!— ревел урядник Балашов, зловеще играя обнаженным клинком.
— Не верь им, собакам, восподин урядник. Врут они, что не знают, где их джигиты. Все врут. Я их наскрозь вижу!— кричал Касьян Шерстобитов.
Так и не добившись ничего от стариков и женщин о том, куда исчезли из аула джигиты, станичники решили расположиться на дневку. Выдворив из юрты, что была получше на вид, многочисленное семейство джатаков, урядник устроил здесь нечто вроде штаб-квартиры, приказав выбросить над юртой трехцветный флаг. А станичники занялись заготовкой свежего мяса для предстоящего пира. Засучив рукава, они, как дошлые маркитанты, свежевали бараньи туши, разжигали под казанами костры.