Неуверенно, чувствуя себя не в своей тарелке, я открыл дверь нашей клетушки. Беатриса с позеленевшим лицом лежала на кушетке. Едкий запах рвоты неоспоримо свидетельствовал в пользу нового элемента — морской болезни. Было впечатление, что подруга моя услышала призыв и свалилась, чтобы развязать мне руки.
— По крайней мере, я тебе не помешаю, — еле слышно простонала она.
— Ты мне никогда не мешала.
Мертвенно-бледная, она вцепилась мне в руку ледяными пальцами:
— О, как скверно завершается год, я хочу умереть.
Разумеется, я мог бы разыграть беспокойство, подоткнуть на ней одеяло, расспросить об Акрополе, поцеловать в лоб, позвонить стюарду, чтобы он вызвал врача, но мне с трудом удавалось скрыть свою радость. Я ликовал, бил землю копытом. Смел ли я мечтать о столь своевременном недомогании? Мне подарили не только целый вечер и ночь, но также безнаказанность и невинность. Итак, никаких объяснений, никаких угрызений, никаких следов: идеальное преступление. Спасибо шторму, спасибо ненастью, спасибо доктору, который прописал больной снотворное, покой и диету вплоть до завтрашнего дня. Наконец я полечу на собственных крыльях и буду танцевать с самой красивой женщиной на борту, не опасаясь мрачного неодобрения моей почтенной старушки. Бедная Беатриса: она сошла с дистанции — тридцать лет, но физически и умственно на десять лет старше меня. Я дышал полной грудью, отягченный надеждами, вознесенный близостью счастья столь же драгоценного, сколь неожиданного. Образ инвалида возник передо мной, и впервые он показался мне почти симпатичным. В конце концов, этому типу страшно не повезло, он был не так зол, как несчастен, и мне даже захотелось пожать ему руку, дружески хлопнуть по спине. При таких замечательных обстоятельствах послеполуденное время пролетело быстро и раскрошилось у меня в пальцах, не оставив ничего, кроме пустоты. Целиком устремленный к счастливому мгновению, я принял душ, оделся скромно — белая рубашка и чистые вельветовые джинсы, натянул тонкий пуловер, до блеска начистил ботинки, тщательно побрился под взглядом закатившихся глаз моей любимой и нежной, насвистывая, освежил лицо дорогой туалетной водой.
Наконец корабельный колокол прозвенел, возвестив о начале праздника святого Сильвестра.
— Ты уверена, что не сможешь встать? — с широчайшей улыбкой спросил я мою Дульцинею, белую как полотно.
— Оставь меня, ступай развлекаться.
— Ты же знаешь, мне будет недоставать тебя.
— Ты найдешь мне замену очень быстро, — выдохнула она и вновь начала стонать.
Я предупредительно шепнул «до свиданья, дорогая» и тихо закрыл за собой дверь. Итак, наступило время испытания. Да нет, пробы мне хватило: наступило время наслаждения. Краткость плавания взывала к скорости. И я обещал себе провернуть дельце по-быстрому, в полной уверенности, что удача на моей стороне.
До чего же великолепно начинался этот роковой вечер, с какой коварной красотой! Освещенная, подобно гигантскому именинному торту, с палубами, звеневшими музыкой и смехом, «Трува» встречала Новый год между Афинами и Стамбулом под черным грозным небом. Корабль обрел наглый фривольный вид круизных теплоходов, чье призвание — дарить беззаботное удовольствие. Он выглядел театральной декорацией, плывущей по огромной текучей сцене. Все лица сияли, самые отталкивающие физиономии вдруг получили право на существование, на взгляд других людей. Эти пассажиры, которые смертельно скучали день напролет в своих каютах или безвылазно сидели в баре, позевывая за выпивкой и картами, явились напомаженные и разряженные в большую столовую, преображенную по такому случаю в праздничный зал с гирляндами. Новый год рождался из этой нервной энергии, из этого с трудом скрываемого нетерпения, охватившего всех — от самых юных до самых старых. Большая лестница, ведущая к месту торжества, по которой безостановочно спускались и поднимались два встречных потока, струилась как водопад над озером. Бортовая качка вынуждала путешественников без конца спотыкаться, словно у них почва уходила из-под ног. И не будь час столь ранним, из-за этой смешной хромоты их можно было бы принять за компанию пьяниц, пытающихся сохранить равновесие на русских горках. По причине ненастья администрация заменила традиционный новогодний ужин стойкой с холодными закусками, которую легче было обслуживать, из громадного зала были убраны все столы, чтобы оставить больше пространства для танцоров.
В зале вокруг меня возбуждение нарастало и изливалось в легкомысленно-блестящих, словно бокал шампанского, разговорах. Женщины трепетали и шелестели, платья их были ослепительных или добропорядочных расцветок, но мода предписала в тот вечер — по крайней мере, европейкам — глубокое декольте. Люди встречались с детским притворством, наконец-то улыбаясь друг другу после четырех дней взаимного безразличия. Все эти диалоги, эта болтовня создавали в зале такой звуковой фон, что его не могло перекрыть ревущее море.
Я нашел Ребекку в баре: она потягивала коктейль, окруженная толпой обожателей, которые на всех языках земли стремились завоевать ее расположение. На ней были черные колготки и короткое платье розового атласа, с широким разрезом сзади, доходившим до поясницы и обнажавшим медового цвета спину. Покачивая длинным перламутровым мундштуком, она улыбалась шуткам пузатого левантинца, которого прочие самцы пытались оттереть, гримасничая и отпуская громкие реплики с единственной целью привлечь внимание своего идола.
Красота ее в тот вечер настолько ошеломила меня, что я чуть не задохнулся. Усевшись на высокий табурет и скрестив ноги, она излучала некий свет, мгновенно меня ослепивший. Она озаряла это странное место, уже затопленное лампами и люстрами, затмевая их до такой степени, что они казались тенью. Черные волосы, стянутые назад, обнажали хрустальную чистоту ее лица. С ней становилось почти не по себе, ибо она воздвигала между собой и прочими смертными стену своего совершенства. Вокруг нее толпилось столько поклонников, что я с мучительным беспокойством осознал, какая дистанция отделяет меня от осуществления своей мечты. Я опасался показаться ей глупым и слишком боязливым, я угадывал в ней привычку к роскоши, опыт наслаждения, и смятение мое нарастало. Все повергало меня в ступор: грациозное движение ее высокой фигуры, когда она наклонялась, чтобы поправить пряжку на сапогах, упругое изящество ее позы, когда она сидела, головокружительная уверенность, что среди всех этих курортников только она достойна интереса. Я шел к ней с сомнамбулической медлительностью человека, загипнотизированного неким чудесным объектом, чье богатство ему никогда не исчерпать. Едва заметив меня, она отстранила своих воздыхателей и обратилась ко мне с улыбкой юной кокетки, ободряющей чересчур робкого ухажера:
— Иди сюда, Дидье, закажи мне стаканчик. Ты один?
Я сообщил ей о недомогании Беатрисы, и она как будто обрадовалась. Этот явный знак соучастия очаровал меня. Увы, мою удачу конкуренты встретили холодно, выказав нелюбезность манер. Суета вечеринки, множество обожателей, без конца прерывавших нашу беседу ради всякого вздора, естественно, препятствовали моим планам. Окруженный галдящими людьми, от чьей болтовни у меня лопались барабанные перепонки, я жаждал более укромного местечка и намекнул Ребекке, что было бы неплохо прогуляться.
— Ладно, зайдем в каюту за Францем. Ты мне поможешь нести его.
Она разрезала толпу с восхитительной наглостью, с полной уверенностью в себе, и я восхитился хладнокровием этой женщины, которая вышла на публику полуголой лишь для того, чтобы лучше обуздывать излишне дерзкие желания: затянутая в розовый атлас и облегающие колготки, она выглядела более непристойно, чем если бы на ней ничего не было. И это была не багровая вульгарность розового цвета в кондитерских изделиях, но изысканный, теплый и вместе с тем чуть приглушенный оттенок — как на розовых коробках с очень дорогим шоколадом в роскошных обертках.
Из столовой до этажа первого класса можно было подняться всего за пять минут, но эти минуты имели для меня первостепенное значение. Сейчас или никогда мне следовало решительно атаковать Ребекку вдали от толпы любопытных. Но, невзирая на мою храбрость, стоило мне оказаться наедине с ней в коридоре, как меня охватил ужас, и я начал дрожать. Я не принадлежу к породе тех, кого называют «волокитами»: дерзость, равно как и находчивость, мне совершенно несвойственны — страх делает ужасно трудным любой мой первый жест. Простые поступки мне даются гораздо тяжелее, чем большинству людей; кроме того, если бы меня осадили, я посчитал бы это самым жестоким из всех оскорблением. Я был предоставлен самому себе, без какой-либо возбуждающей поддержки — и обуревавшие меня желания уступили место нерешительности подростка, который во мне не умер, невзирая на мои годы. Я протянул руку к ее руке и отдернул: просто не посмел. Притронуться к ней — пустяк, это могло показаться опасным лишь такому несмелому человеку, как я. Эта близость в безлюдном месте приводила меня в содрогание. К счастью, корабль накренился, и меня бросило на нее: с безрассудной отвагой робкого человека я обхватил ее за талию и прилепился губами к ее рту. Мне казалось, что будет борьба, сопротивление перед сдачей, однако она и не думала отбиваться — застыла в моих объятиях, как мертвая, и руки у нее безжизненно висели вдоль тела. Согласие ее расстроило меня больше, чем откровенный отказ. Обнимай меня, сколько хочешь, как бы говорила она, я далеко от тебя, я терпеливо выношу твои домогательства. Тогда я начал исступленно целовать ее обнаженные плечи и шепнул ей:
— Я боюсь, что влюбился в тебя. И ничего лучшего со мной не могло случиться. Уже несколько дней я просто вне себя.
Сначала она ничего не сказала, положив мне руку на грудь, но внезапно отстранилась и с досадливым видом оттолкнула меня:
— Хватит, Дидье, ты пускаешь слюни на мое платье, того и гляди испачкаешь.
Я был разочарован, но в избытке чувств, который сейчас представляется мне дурацким, добавил: