Развернув кресло, он выдернул штепсель из розетки, достал из чайника кипятильник, расставил чашки на подносе и бросил в каждую по пакетику. Когда он повернулся, на лице его вновь играла улыбка, выводившая меня из себя, та самая улыбка, в которой таилось множество отравленных стрел.
— Если бы вы знали, Дидье, как публика смеялась вчера вечером над вашей глупостью. Сегодня утром экипаж только об этом и толкует. Это средиземноморские мужчины, у них мозги вскипают при одной мысли, что две женщины спят вместе. Ваше подлое поведение по контрасту с нежностью Беатрисы отвратило от вас все умы. Знаете, одна дама сказала мне после вашего ухода: «Какая жалость, если она сохранит верность подобной свинье».
— Франц, заткнитесь!
Каждое слово калеки скальпелем врезалось в мою плоть. Он опять начал терзать меня, я бы с радостью осыпал его бранью.
— Обманутый рогоносец…
— Что?
— Я сказал: обманутый рогоносец. Это вы. Заурядный человек, который после нескольких лет сожительства, желая несколько подправить ординарность, начинает ухлестывать за случайно подвернувшейся курочкой и видит, как его нежная половина уводит курочку в тот самый момент, когда он готов был ею полакомиться. И становится посмешищем публики, ибо такого исхода ждали все, кроме подлеца, который спровоцировал его своей неуклюжестью.
— Вы и в самом деле омерзительны.
— Знаю. Ничто не радует меня больше, Дидье, чем ваше отвращение ко мне. В каком-то смысле это счастье, что вы не имели успеха у моей жены, ваша материальная часть подкачала бы. А столь доброжелательная особа, как Ребекка, непременно предала бы ваше поражение огласке, это фиаско опозорило бы вас. По крайней мере, иллюзии у нее сохранились… хотя, хотя… ведь Беатриса поведала ей о ваших затруднениях в первые недели.
— О моих затруднениях?
— Да, вы меня понимаете. Кажется, вам понадобилось больше месяца, чтобы вознаградить ее ожидания.
Этот намек на тайный эпизод моей любовной жизни с Беатрисой — чрезмерная впечатлительность в течение нескольких недель мешала мне стать ее любовником — вызвал у меня безумный гнев.
— Беатриса рассказала вам об этом?
— Не мне. Ребекке, которая тут же поделилась со мной.
— Вы негодяй, Франц…
— Все знают, что интеллектуалы склонны к излишним эмоциям. В конечном счете мы с вами пришли к одному итогу. С партнером или без него, результат идентичен.
— Всякому терпению есть предел, — сказал я, вставая, — вы ничего не упустили.
— Это верно, вам досталась от меня изрядная доза унижения, и, однако, вы еще ничего не видели.
— И не увижу. Я ухожу.
— Да нет же, по своей трусости вы способны вынести любой афронт.
Последняя колкость и удушающая атмосфера, действовавшая мне на нервы, привели к тому, что я обозвал его бранным словом, распахнув дверь.
Острая боль пронизывала мне голову от одного виска до другого. Франц осклабился в театральной усмешке победоносного изменника и вдруг заговорил очень быстро:
— Ну, я чувствую, вы вполне созрели, дошли до точки. Это правда: у меня всегда была только одна цель — навредить вам. И, знаете ли, я хочу воздвигнуть нашу дружбу на пьедестал не из нескольких футов нечистот, а целой груды навоза. Рассказ мой также был злобным деянием. Чем дальше я продвигался, тем больше вы увязали в сети фраз, и во мне укреплялась решимость использовать эту исповедь в иных целях. Я почуял в вас простофилю, готового поддаться мне, это был случай, который, быть может, никогда больше не повторится. Я так часто терпел неудачу — но вы пошли в ловушку с такой покорностью. Это моя вербальная победа, я достиг ее правильным выбором слов.
— Ваша победа? Какая победа, ведь я ухожу.
— Нет, Дидье, на сей раз вам не ускользнуть. Вы станете очевидцем несчастного случая. Но осудят за него именно вас, ибо меня никто не заподозрит.
Я стоял в дверном проеме, уже одной ногой в коридоре, готовый уйти. Мне нужно было спасаться немедля — я замешкался на секунду, которая оказалась для меня роковой. Тут и случилось ужасное. Прежде чем я успел сделать хоть шаг, калека наклонил чайник и пролил несколько капель на подушку, возле лица Ребекки. Нет, не собирается же он в самом деле! Если бы прямо в это мгновение я сбежал, он, оставшись без свидетелей, никогда не посмел бы совершить свое злодеяние. Увы, в порыве спонтанной солидарности, как в случае с котенком, который тонул в Венеции, я ринулся к нему, чтобы остановить его. Он расхохотался — тем смехом, в котором уже нет ничего человеческого. И едва я схватил его за руку, как он замкнул меня в тиски своих ладоней, заставляя клонить чайник с кипящей водой к лицу своей спящей супруги.
Все последующее укладывается в несколько слов. Произошла короткая борьба; он был гораздо сильнее меня; тщетно я до боли напрягал мускулы, стараясь ослабить хватку паралитика, в которой ощущал мощь целой толпы. Он так сдавил мне руки, что я сдался: крышка у чайника слетела, и вода низверглась на лицо Ребекки. Под этим обжигающим дождем молодая женщина забилась, издала сдавленный крик, утробный стон муки, затем потеряла сознание. Тут калека начал вопить по-английски, призывая на помощь. Глаза у него сверкали, кровь прихлынула к лицу, грудь вздымалась от учащенного хриплого дыхания. Я потерял голову, пробовал вырваться, приподнять чайник, но Франц меня окончательно сломил, вывернув руку: в паузах между криками он смеялся, словно был заодно с жидкостью, которая обугливала Ребекке кожу, добравшись уже до ее груди. Внезапно в коридоре послышался топот бегущих ног, какой-то матрос ворвался в каюту, и я получил удар по затылку. Очнулся я уже связанным, в окружении разъяренных людей. Франц, мертвенно-бледный, тыкал в меня пальцем и, всхлипывая, повторял:
— Он хотел убить ее, я пытался помешать ему, но я же беспомощный калека, он хотел убить мою жену…
ЭПИЛОГ
Уже месяц я был в стамбульской тюрьме. Почва подо мной колебалась, словно я не покидал судна. Один, вдали от всех, в чужой стране, среди враждебных сокамерников, погибнув для единственной любимой женщины, я впал в глубокую прострацию. Раз в неделю я шатаясь плелся за полицейскими, которые вели меня к моему адвокату, мэтру Д., члену стамбульской коллегии, официально назначенному судом для защиты. Мой случай был серьезным, он этого не скрывал. Меня схватили на месте преступления, все свидетельства были не в мою пользу — особенно показания Раджа Тивари и Марчелло. Адвокат советовал мне признать вину. Он уже поживился за мой счет, выманив несколько тысяч долларов, и, зная о коррумпированности турецкой администрации, я боялся, что он сдерет с меня три шкуры при нулевых результатах. Единственным, чего он добился, был визит Беатрисы. Свидание длилось двадцать минут, в крошечной облезлой комнате, в присутствии двух охранников. Разговор оказался крайне неудачным: она была убеждена в моей виновности и отказалась выслушать мои аргументы. Мое поведение на корабле вызвало у нее гадливость, и она не желала возобновлять нашу совместную жизнь. Она собиралась продолжить путешествие и отправиться в Индию вместе с Марчелло, который, по всей видимости, стал ее любовником. Мне грозило по меньшей мере двадцать лет тюрьмы согласно местному законодательству: преступление произошло на турецком корабле в турецких территориальных водах. Французские консульские власти ничего не могли сделать для меня: в их компетенцию входили только правонарушения, связанные с транспортировкой наркотиков и подделкой паспортов. Все эти недели я пребывал в глубоком унынии, презирая самого себя. Убежденный в том, что по малодушию допустил расправу над женщиной, я в конечном счете признал свою ответственность и посчитал будущий обвинительный приговор заслуженным: во мне копилась горечь, как у растения, гниющего на корню. Вот такими мрачными были мои перспективы, когда я получил письмо от Франца:
Дорогой Дидье!
Как выразить вам мою признательность? Конечно, я сам довел вас до крайности, но чтобы такой приступ дурного настроения… Вы словно на блюдечке преподнесли мне месть, которую я и вообразить не смел. Зря вы так серьезно восприняли мой блеф. Я на вас не сержусь: благодаря этому делу споры наши обрели смехотворную вечность.
Чудесная наука медицина: она ничего не смогла сделать для меня, ничего не смогла сделать и для Ребекки. Глазной нерв исцелению не подлежит; что до ожогов, они также неизлечимы. Моргание живого глаза создает отталкивающий контраст с неподвижностью мертвого, остекленевшего, в котором невольно застыла злоба. Каждый день, в тот час, когда вы ее «оросили», она плачет своим единственным глазом, второй же остается сухим. Ей больше не суждено нравиться: я хочу сказать, что кривая может понравиться только мне, калеке. Она видит красоты окружающего мира, хаотический беспорядок улиц, но никто не смотрит на нее, потому что на монстров смотреть не стоит. Каждый из нас отмечен стигматами боя. Благодаря вам, мы состаримся вместе — равновесие восстановлено. Я вновь стал для нее всем, мы образуем восхитительную пару страшилищ. Вы были маленьким бесполезным господином до нашей встречи — и вы сумели воссоединить две души.
Знаете, чем мне дорога эта развязка? Тем, что она стала следствием вашей неуклюжести — трогательной в высшей степени. В наши дни трагедия обрушивается на людей не в силу проклятия: она рождается от их неловкости. Несчастье сваливается из-за оплошности, из-за гигантского ляпа. Наши драмы не просто мучительны: они несут в себе дополнительный гандикап смехотворности. Нам не дано даже выставить рок в качестве оправдания.
Я обрел душевный покой: я больше не буду оскорблять все живущее на земле и под небесами. У меня есть даже намерение вновь приняться за работу — после двух лет бездействия я опять заинтересовался своим ремеслом. Ребекка, возможно, откроет парикмахерский салон: человек всегда возвращается к своим корням. Теперь нас связывает чувство нерушимого равенства: до конца дней мы пребудем в согласии, вечно проклиная друг друга.