Утром Китаев смазал руки вазелином, который ему дал Егорунин, намотал на пальцы бинты, оторванные от старой простыни, и встал на свое место в колонне. Когда колонну привели на рабочее место, Китаев огляделся: а где тут бригада, именуемая женской, и девушка с глазами, похожими на горячие каштаны?
Народу было много – столько, что и глазом не окинуть: под каждым кустом, в каждом углу, около каждой шпалы копошились люди – ото дня в день стройка росла, становилась многолюднее, колонны подваливали одна за другой. Каждый день, каждую неделю.
Нет, искать Аню в этой несмети людей бесполезно.
– Навались! – прозвучала команда бригадира, и Китаев, морщась от боли в руках, всадил крюк в черную, дурно пахнущую плоть шпалы. Впрочем, он и сам, наверное, пахнет так же дурно.
При такой работе надо мыться каждый день, а то и несколько раз на день, у них же если получается раз в неделю, то очень хорошо, на деле же в примитивную, наскоро сколоченную на трассе баню водят раз в десять дней, иногда – раз в две недели. Такова лагерная жизнь.
Шпала на этот раз попалась старого завоза, из дерева более тяжелого, чем те, что поступали в предыдущие дни; эта шпала была, наверное, довоенного производства – дорога сейчас съедает все заначки, все, что было схоронено хозяйственниками на крайний случай. Крайнего случая не было, поэтому пришлось расставаться с припасенным добром.
Начальник пятьсот первой стройки Успенский – мужчина суровый. Каждому, кто вставал у него на пути, он грозил, стискивая зубы:
– Ты у меня еще пожалеешь, что появился на белый свет, понял?
Слово с делом у полковника обычно не расходилось – обещанное он выполнял. А уж количество зеков, которых он швырнул в яму и засыпал землей, перевалило, говорят, за тысячу пятьсот[2]. Хорошо, что на стройке он бывал не каждый день, весь надзор осуществлял главный инженер – интеллигентный очкастый полковник. Точно это или нет, проверить трудно, но Китаев в эту цифру верил – видел несколько раз Успенского вблизи и хорошо сориентировался, понял, что это за зверь.
На уложенные шпалы сыпали песок и щебень – в дополнение к тому, что уже было насыпано, – и шли дальше; несколько дней подготовленный под рельсоукладку участок стоял, обдуваемый ветрами, «устаканивался», как привыкли говорить уголовники, потом на шпалы стелили рельсы и пускали паровоз.
Паровоз, который потихоньку ездил взад-вперед, играл роль трамбовочного механизма, осаживал насыпь, уплотнял ее, ревел оглашенно, распугивая куропаток, оленей, регулярно появлявшихся вдали, чтобы подивиться всему происходящему здесь, отгоняя гнус… Очень уж этой вредной мошке не нравился паровозный дым…
Отвратительная штука – эти мелкие, как пшено, насекомые, которых люди здесь проклинали каждый день. Нападали они беззвучно и грызли, грызли все живое, способное насытить их кровью. Зовут это проворное пшено еще мокрецом, но самое распространенное, самое точное словечко, которое известно широко, от Кенигсберга до Анадыря с Уэленом – конечно же, гнус.
Если комар кусается, пьет кровь, на месте прокуса потом возникает вздутость, волдырь, то гнус выедает из тела кусочек мяса. Челюсти у него, как у собаки, и не смотрите, что зверь этот крохотный – он может доставить любому крупному существу кучу неприятностей.
Из тайги, из полутундры здешней зеки, помогающие геодезистам в съемках местности, сложных участков, проработок разных развязок и поворотов, приходят окровавленные, смотреть на них страшно, – с вытаращенными белыми глазами, смятые, как тряпки. Эти люди бывают на ближайшую неделю ни на что не годны, им надо отлеживаться в санитарном бараке, и добрую половину их направляют туда.
А в санбараке и лечат, и калечат – пятьдесят на пятьдесят, в такой пропорции. Пятьдесят процентов вернется на стройку, пятьдесят – унесут ногами вперед в могильный ров.
– Брыль, какие лагеря страшнее – наши или магаданские? – спросил Китаев у бывшего «кума», когда они, закончив укладку нескольких тяжелых шпал, курили, пуская по кругу слепленный из старой бухгалтерской ведомости бычок.
– Магаданские, – не задумываясь ответил бывший «кум». Лицо у него даже дернулось невольно, сделалось худым и узким – видать, вспомнил Колыму, колючую проволоку, лопающуюся гнило от морозов; злобных вохровцев, лишенных всего человеческого, больше похожих на собак, чем на людей; налеты страшных волчьих стай, с голодухи пытавшихся жрать зеков.
Нападения волков были наглыми и умными в то же время, серые были сообразительными зверюгами.
– А чего там насчет лагерных браков зечек с зечками?
– Если зечка считает, что она на ком-то жената, то обязательно берет себе мужское имя…
– Это ты уже говорил.
– А жене дает уменьшительное женское. Может быть, то, которое стоит у той в лагерном деле на обложке, но может дать и новое… Если, конечно, старое имя не нравится. Наташенька, Ксюшенька, Мурочка… Да мало ли хороших имен существует на свете? А сама станет Ванечкой, Петюшей, Мишаней.
Китаев внимательным ощупывающим взором прошелся по тундре, по насыпи, на которой было полно людей, покачал головой.
– Чего ищешь? – спросил Егорунин.
– Долго мы не протянем, – пожаловался Китаев. – Жрать хочется. Зайца бы какого-нибудь в силок поймать… Или куропатку.
– Зайцы ушли отсюда километров на пятьдесят, не меньше. Такая уйма народа…
– И такой грохот, – добавил Христинин.
– А вообще-то зеки умирают молча, – Егорунин усмехнулся неожиданно печально, – ни один не кричит, прощаясь с жизнью. А если кого-то надо придушить, то это тоже происходит тихо – на шею приговоренному накидывают удавку и стягивают ее. Если удавка эта – сталька, то вообще нет забот – могут даже отделить голову.
Сталькой в лагере называлась тонкая стальная проволока, к концам которой были привязаны деревянные ручки.
– Кончай перекур! – скомандовал бригадир. – Подъем!
Бычок был уже спален до конца, ничего не осталось, даже бумаги. Курильщики закряхтели, нехотя поднялись, всадили крючья в очередную шпалу.
Господи, какие счастливые минуты они сейчас прожили – ни «кума» на горизонте не было видно, ни вертухая Житнухина, который когда к чему-то присматривается, обязательно распахивает свой налимий рот, и тогда бывают видны желтые зубы, нездоровый, в белесом налете язык и пузырьки слюны, возникающие в уголках рта.
Так и хочется этому вертухаю свернуть набок шею.
В обед привезли внеплановую порцию шпал. По недавно проложенным, пока еще кривым, прыгающим вверх-вниз рельсам пригнали едва живую, робко плетущуюся по полотну дрезину: дрезина приволокла платформу со свежим, дурно пахнущим креозотом материалом. Материала было много.
С дрезины спрыгнул зачумленный зек – приволок он платформу с большим трудом, – исполнил роль паровоза, осаждающего свежие рельсы, подобрался к самому краю их, – если бы что-нибудь случилось, валяться бы зеку в могильной яме, но ему повезло – доставил в целости. Черным рукавом телогрейки зек-машинист провел по лбу, оставил на коже широкий масляный след.
– Принимайте товар, – прохрипел он, – жаль, что несъедобный.
На разгрузку бросили две бригады – «политиков» и уголовников.
Вообще-то «кумовья», которые командовали бараками, старались не смешивать зеков пятьдесят восьмой статьи и уголовников – опасались делать это. Ведь здесь, на пятьсот первой стройке, находились не просто «политики» – работали фронтовики, люди, умевшие воевать. Такие любого уголовника загонят в болото, накроют кочкой, а на кочку посадят квакающую ворону. Опасные, в общем, люди.
Но здесь платформу надо было как можно быстрее разгрузить и отправить назад – стройка наращивала темпы.
Главным у уголовников был зек с затейливой татуировкой, хорошо видной в распахе телогрейки. На груди у зека был выколот скелет с большим черепом и недоброй улыбкой на зубах, наполовину выбитых. Скелет, наряженный в дорогой, с орнаментом, халат, играл на скрипке, изящно держа смычок костяшками пальцев. Надпись под татуировкой заставляла задуматься: «Жил грешно, умру смешно».
– Что это значит? – спросил Китаев у Брыля. Тот чувствовал себя плохо, ходил согнувшись. Впрочем, Китаев чувствовал себя не лучше – болели обожженные руки, но он старался о них не думать, иначе боль никогда не пройдет.
Брыль выгнул голову, отер пальцами рот. Ответил тихо, стараясь, чтобы не услышали уголовники:
– Наколка очень крутых рецидивистов. С такими лучше не связываться.
Значит, наколка на груди этого уголовника была что высокая звездочка на генеральском погоне, и вел он себя по-генеральски: больше командовал, чем работал.
Разгружать шпалы с платформы – штука более тяжелая, чем укладка их в насыпь. Железный крюк, используемый при укладке – помощник, к сожалению, плохой. Хотя Егорунин, например, приспособился – изобрел собственный способ аккуратного спуска шпал на землю, – это у него получалось, – обучил этому новшеству и свою бригаду.
Плохо было, когда в бригаде не хватало рукавиц, а те рукавицы, которые зеки шили сами, быстро снашивались – трудно было достать крепкий, подходящий для рукавиц материал. Лучшим материалом был, конечно, брезент, но на стройке его было мало, – а он и прочный был, и плотный, и жесткий – иногда попадался такой, что мало чем отличался от фанеры, но руки не калечил, не натирал волдыри, оберегал пальцы и ладони. Китаев твердо зарубил себе на носу: если где-то попадется кусок брезента, пусть даже грязного, заляпанного маслом, битумом, дегтем, – чем угодно, словом, – надо хватать его и тащить к Егорунину: Егорунин разберется и стачает из этого куска первоклассные рукавицы…
На этот раз егорунинская бригада разгружала шпалы в рукавицах, пошитых бывшим старлеем, уголовники – кто в чем. Один из уголовников – лысый, ни одного волоса на голове, суетливый, постоянно хихикающий, будто вместе с пайкой хлеба проглотил что-то смешное, натянул на ладони обрезки ватного рукава – получилась очень неплохая защита от увечий. Голова у этого лысого пряника кумекала неплохо.