Всего несколько минут понадобилось на то, чтобы группа, пришедшая с паханом, оказалась лежащей на земляном полу. Кто-то валялся, захлебнувшись в собственной блевотине, кто-то головой развернулся на сто восемьдесят градусов – носом назад, – и не дышал, кто-то влетел головой под нары, будто под днище танка, и застыл там кучей бесформенного тряпья. Непонятно было, что лежит под нарами – то ли человек, припавший к замусоренному полу физиономией, чтобы отдохнуть, то ли старое одеяло, которое шофер набрасывает в зимнюю пору на капот родной машины, чтобы поменьше остывал мотор.
– «Кум», давай-ка на стрему, – скомандовал Егорунин Брылю, – постой малость. Оставлять эту публику в нашем бараке нельзя.
Брыль проворно свалился с верхнего яруса вниз, трусцой пробежал к двери. Выглянул наружу, всмотрелся в серую предутреннюю наволочь, недобро шевелящуюся, – было такое впечатление, что неподалеку кто-то ходит, раздвигает руками туман, – но за дверями никого не было, и «кум» махнул рукой – чисто, мол.
– Володя, вытаскивай первого отдыхающего, – велел Егорунин Китаеву, – нечего ему изображать из себя ватный матрас для автомобильного мотора.
Интересно умеет выражаться бывший старлей, – и явно постигал эту науку не на фронте.
Вцепившись обеими руками в лодыжки, Китаев выволок убитого из-под нар, потом перехватил его за воротник и, кряхтя, потащил к выходу. Не спал уже весь барак, кто-то соскочил с постели, помог Китаеву. На улице Китаев рассмотрел своего помощника – такой же брат-фронтовик, выжатый здешней стройкой, с синюшной кожей на лице и щеками, насквозь пробитыми пулей. Одной, навылет.
– Спасибо, друг, – поблагодарил его Китаев, когда труп заволокли за дощаник и разместили его в умиротворенной позе на межбарачной поляне. – Отвоевался.
На то, чтобы вытащить всех жмуров-уголовников из «политического» барака, понадобилось пять минут. Еще пять минут потратили на то, чтобы замести следы, затереть кровь, подобрать разбросанные налетчиками ножи и заточки, присылать землей кровяные лужицы… Через пятнадцать минут все «политики» лежали на нарах – вся команда Егорунина – и как ни в чем не бывало, похрапывала.
Такого слаженного боя, успешных резких действий контингент барака номер четыре не видел никогда. Сам Егорунин, едва закрыв глаза, провалился в сон, – устал очень, – а вот Китаев долго ворочался, перебрасывал свое тело с боку на бок, вздыхал, постанывал, – в общем, чувствовал себя неважно и до самого утра так и не уснул.
Утром «кум» четвертого барака выстроил своих подопечных, прошелся вдоль ровной, будто бы к параду приготовившейся колонны, тщательно вглядываясь в лица и немо шевеля губами, потом проследовал в обратном направлении, также тщательно вглядываясь в лица…
«Политики» полагали – сейчас будет разборка, нагрянут другие «кумы», специалисты по расследованиям, будут мять людей, выуживать из них сведения, но ничего этого не было: «кум», надзирающий за четвертым бараком, неожиданно махнул рукой и проговорил буднично, совсем не лагерным тоном:
– Можете идти на работу.
Колонна послушно развернулась и потопала к воротам – к выходу из-за колючей проволоки.
Никакой разборки не было. Только по лагерю слушок пошел, прокатился этаким слабеньким ветром, – мол, урки чего-то не рассчитали и не на тех нарвались, в результате продули свою игру вчистую.
Потерю эту отнесли к общим потерям пятьсот первой стройки, списали налетчиков, даже не вдаваясь в детали, не желая знать, что конкретно случилось с уголовниками… Пахана с его мертвыми приспешниками погрузили на несколько телег и отвезли в могильный ров, под лемех бульдозера.
Работа продолжалась.
– Жизнь человеческая здесь много дешевле этой вот горбушки хлеба, – Егорунин показал кусок черного невкусного хлеба, завернутый в темную немаркую холстину, распеленал кусок и всадился в него зубами – сохранил хлеб от завтрака.
Христинин и Китаев с завистью поглядели на него – свой хлеб они съели утром. Теперь оставалось только подтягивать штаны и застегивать ремень потуже, а тем, у кого ремня нет – завязывать веревку на пару лишних узлов, – других способов бороться с нудным желудочным нытьем не было.
– Да-а, – понимающе протянул Китаев, стрельнул одним глазом вверх, в небо – показалось, что там должно появиться солнце.
Ничего подобного, солнце появляться не думало, хотя и посветлело.
– То, что «кум» ничего не сказал, совсем не означает, что нас оставят в покое, – неожиданно произнес Егорунин и снова вгрызся в черный, быстро черствеющий хлеб.
– Что ты имеешь в виду? – насторожился Христинин. Глаза у него сжались, будто он смотрел в прорезь винтовочного прицела.
– Пока ничего, – Егорунин оглядел свою горбушку вновь, потом, поразмышляв немного, отломил кусок, дал Китаеву, второй кусок отдал Христинину. Опять вгрызся зубами в черняшку. – Пока ничего, а дальше видно будет.
– Что, на морде «кума» была нарисована какая-то пакость?
Егорунин усмехнулся.
– Как народ и партия едины, так и «кум» с подлостью, – неторопливо произнес он, глянул на приближающегося бригадира. – Эх-хе, – в голосе Егорунина возникли и тут же исчезли скорбные нотки, – пожрать совсем не дают.
Он завернул остатки горбушки в тряпицу, спрятал пайку в карман.
Несмотря на тяготы, на голод и гнус, который во второй половине лета стал лютовать меньше, пошел на спад, на атаки комарья, чьи полчища не могли отогнать ни дымокуры, ни костры из свежих веток, ни тлеющие головешки старых берез, на мор, навалившийся на зеков, – под каждую шпалу можно было положить по трупу – дорога продолжала двигаться вперед.
Добираться до острия стройки от летних зековских лагерей нужно было все дальше и дальше. По всем законам покорения пространства надо было строить новый лагерь, ибо даже ежу понятно: чем дольше пеший путь у колонн, тем больше возможностей у зеков убежать.
– Подъем! – издали прокричал бригадир. И как он только с таким голоском умудрился отсидеться в интендантах, непонятно, – с таким голосом он должен был как минимум командовать дивизией, а то и корпусом…
С другой стороны, бригада в претензии к нему не была – в конце концов зверем он не считался, чужие жилы на руку не наматывал, так же, как и остальные, подставлял под шпалы плечо, кряхтел, задыхался, но зековскую лямку тянул.
– Конец перекуру, – объявил Егорунин и, опершись на крюк, поднялся.
Тяжелый, наполненный потом, болью, скрипом натруженных суставов и костей, стонами, треском стиснутых зубов день потащился дальше. Егорунин ожидал, что бригаду их окружат автоматчики и погонят на разборку к начальству – не может быть, чтобы те, кто сидит над «кумами», не захотели узнать, кто прикончил уголовников и уложил рядком на видном месте, но что было – то было: расследование никто не собирался вести.
Впрочем, расследования Егорунин не боялся, поскольку давно усвоил правило: двум смертям не бывать, а одной не миновать, и был готов к этому; опасался он другого – вдруг кто-нибудь из «политиков» не выдержит и расколется?
Жалко будет человека, который это сделает, как будет жаль и самого себя – ошибся… В лагере, как на фронте, ошибок допускать нельзя.
Почти весь день около Егорунина, около Китаева с Христининым отирался Житнухин. Он словно бы взял их на мушку и теперь ожидал повода, чтобы нажать на спусковой крючок и обратить этих людей в кладбищенский дым, но повода так и не дождался. Поглядывал озлобленно на бригадира, подгонял его там, где не надо было подгонять – при ходьбе в гору. Что-то он вынюхивал, к чему-то готовился, что-то прикидывал про себя – может, хотел раскрыть тайну, как «политики» положили уголовников.
С вопросом этим младший сержант приставал и к бригадиру, но тот лишь беспомощно разводил руки в стороны:
– Ничего не знаю, ничего не слышал… Я спал.
– Спал, спал… – зло передразнил бригадира вертухай, хотел садануть бывшего подполковника кулаком по физиономии, но передумал. Произнес только с неким опасным спокойствием в голосе:
– Смотри, гитлеровец, пущу тебя в расход, будешь жариться в аду на чугунной сковороде. – Житнухин подумал немного и продолжил, ему нравилось ощущать себя среди зеков хозяином: – Была бы моя воля, я бы со всеми вами, фашистами, вот что сделал, – он наложил кулак на кулак, крутанул один кулак в одну сторону, второй – в другую. – Со всеми. Никого бы не помиловал. Понятно?
Сейчас Житнухин не отходил от их бригады, вынюхивал что-то, высматривал. Скорее всего, получил «боевое задание» от «кума» и теперь выглядывал, на каком кусту сидит ворона, которая может сожрать пару гаек, предназначенных для крепления рельсов. О том, что рельсы гайками не крепятся, особенно на севере, Житнухин не знал, а подсмотреть это у работяг, монтирующих пути, у бравого вертухая ума не хватило.
Дорога медленно уходила на восток, каждый день прирастал новым куском полотна. Иногда приращенный кусок был большой, иногда малый, случалось, что и очень малый – все зависело от того, на какую основу клали насыпь – на твердую, болотистую, или же под слоем гальки и песка оказывалась мерзлотная линза. А где-то на востоке такие же доходяги-зеки, как и они, тянули ветку на запад, навстречу им, считали свои дни. И у них, на пятьсот третьей стройке, были такие же «кумы», житнухины, сташевские, свои паханы и урки – все было такое же. И цель у них была одна, общая, одна на всех – построить дорогу…
Житнухин поманил пальцем их бригадира и уволок за штабель шпал, будто собаку. Бригадир пошел за вохровцем покорно.
– Потащил отпечатки пальцев снимать, – проговорил Егорунин угрюмо, сплюнул под ноги.
Христинин отозвался на это злой усмешкой, оскалил зубы.
– Может, отобрать у вертухая автомат и сделать в заднице дырку?
– Во-первых, шума много будет, во-вторых, вони.
– Верно. Желудки свои эти ребята любят набивать деревенским салом, чесноком да поддымниками.
– Что такое – поддымники?
– Вкусная штука. Горячие лепешки, испеченные на дыму. Вот эту вот вкусную штуку они и перерабатывают в вонючее вещество.