– Мужики, да оттащите вы его от меня!
Хнычущего зека отволокли от Хотиева и сунули головой в холодную промоину, уголовник хлебнул воды и грязи, подергал ногами нервно и затих.
– Вперед! – скомандовал Хотиев сипловатым, готовым в любую минуту сесть голосом. – Только вперед. Останавливаться больше не будем, товарищи, – нельзя терять время.
Вон какое достойное слово вспомнил Хотиев – «товарищи». Много лучше слова «господин» или, допустим, слов «господа», «паханы» и так далее. Слово «товарищ» уже почти забыто с фронтовой поры, с тех тяжелых дней замененное за колючей проволокой на костяное, совершенно неувертливое, чужое на языке, голодное обращение «гражданин». А сколько в этом слове света, верности, чего-то такого, что греет душу и делает человека мягче! Хотиев знал, что говорил.
В середине ночи – не календарной, четко размеченной по часам и минутам, а световой, подчиняющейся своим законам, когда все залито мутным полумраком, появляются светлые куртины, в которые, как в озера с чистой водой, хочется окунуться, промыть глаза, напиться, совершить что-нибудь хорошее. Куртины ширятся, растут; появляются, впрочем, на небе и темные, грозовые, о чем-то предупреждающие пятна…
А потом самая большая светлая промоина, занимающая уже едва ли не половину неба, начинает съеживаться, уменьшаться, темнеть, выравниваться в тоне, сама окраска ночи из пятнистой, кое-где рваной, делается ровнехонькой, как свежий асфальт, только тусклой какой-то, усталой… Раз у неба усталый вид, значит, и ночь устала, значит, пора в победную дуду дудеть – скоро наступит утро.
Как раз под эту дуду, под глухие горловые переборы ее, заставляющие задуматься о смысле жизни кого угодно, даже лося, войско Хотиева освободило последний, седьмой лагерь, нанесенный на длинную, растянутую вдоль географического пояса карту великой стройки. Войско у Хотиева собралось великое, с таким управление северных лагерей вряд ли справится.
Впрочем, очень скоро управление сдалось само, добровольно. Никто не знал, куда подевался в те непростые дни полковник Успенский – то ли на юг дернул по дороге «Москва – Воркута», то ли на север, в Воркуту, – там тоже имелись серьезные силы, готовые защитить полковника… А Хотиев в поселке остановился и задумался крепко, куда идти дальше.
Помощниками у него стали Гаврилов – бывший полковник, который земли своими ногами столько перемерил, что вряд ли иной батальон, ныне привыкший больше разъезжать на «студебекерах» да «зисах», чем ходить пешком, может похвастаться таким количеством оставленных позади километров, Егорунин – специалист по разведке, магаданский «кум» – знаток партизанских методов борьбы, Китаев и еще несколько человек. Хотиев никому вольностей не давал, действовал жестко, железной рукой наводил порядок в зековском войске, не допускал самосуда, хотя штабели трупов в погребальных местах росли не по дням, а по часам.
Зеки расправлялись с охранниками, обидевшими их. Судя по тому, что голые трупы, лишенные одежды, на зековские останки похожи не были, выходило, что убиты были вертухаи.
Таких трупов поначалу было насчитано сорок шесть, потом цифра удвоилась, затем снова поползла вверх. Вот только кто из них был стопроцентным вохровцем, которых стали звать и пупкарями, и циперщиками, и шуцманами, и «три сбоку», а кто стопроцентным уголовником, фазанщиком, швариманом либо маклаком, уже не узнать. Попадались в штабелях и «политические».
Штаб заседал с таким жаром и пылом, что в Абези, в зековском театре, где все это происходило, из трубы даже дым пошел, хотя печь не топилась: спорили горячо, неистово.
Суждений было много и вариантов было высказано много, только насчет «Куда идти?» к единому мнению не пришли. Горластым уркаганам хотелось прошмыгнуть куда-нибудь за границу, устроить себе там веселую жизнь, но кто даст им это сделать, уголовники не ведали совсем. Знали другое: в первые же десять минут пребывания в той же Норвегии либо Финляндии им порасшибают головы об углы добротных тамошних домов, а то, что останется от действий полиции и граждан-добровольцев, выбросят в помойную яму, чтобы там остатки доели мухи.
Но какая Норвегия может быть родиной для Китаева с Егоруниным, или Швеция с Финляндией? С их сладкими заморскими плюшками, лакомой оленьей колбасой, знаменитой сталью, копченой индюшатиной, пивом необычного вкуса (с яблочным соком) и рыбой, которую готовят на вертеле и посыпают не только солью, но и сахаром.
Значит, всякая заграница, какой бы хваленой она ни была, исключалась начисто. Родина для русского человека одна – Россия, и для белоруса Брыля – Россия, и для украинца Савченко, и для горца Хотиева – для всех одна…
Впрочем, пройдет совсем немного времени, и любимая, родная Россия начнет расправляться с ними, как всегда расправлялась с восставшими – уничтожит их.
Такой конец устроит всех «политиков» – в этом и Егорунин, и Китаев были уверены твердо – «пятьдесят восьмая статья» не дрогнет, хотя несут свой тяжелый крест бывшие окопники ни за что. Не могут люди, которые свернули голову фашизму, быть фашистами, а их в этом обвинили. Но Бог справедлив: придет время, когда те, что загнали их когда-то сюда, сами станут тянуть такой тяжелый крест. Известно всем, что правда хоть и болеет, но не умирает.
Некие горячие головы, галдевшие на заседании штаба, считали, что всем надо уходить на север, в Воркуту. Там открыта навигация, действует Северный морской путь, можно будет совершить лихой набег на корабли, захватить какое-нибудь полярное судно и скрыться на нем в районе Америки.
Но все, кто держит сейчас в руках вохровское оружие, не смогут взойти на борт судна – не хватит места. Придется рассыпаться в разные стороны проворным пшеном и растечься по стране. Всех участников восстания не поймают, хотя тех, кого не поймают, будет мало, очень мало, может быть, их вообще не будет, – зеков, захотевших свободы, перебьют, передавят собаками, утопят в реках и болотной бездони, пустят под винты пароходов, накроют бомбовым ковром с самолетов, распылят моровую язву и за компанию отправят на тот свет тысячи людей, но зато о событии этом, о всем, что произошло, останется молва… А раз останется молва, то иной тупой вертухай, прежде чем размозжить прикладом автомата голову немощному заключенному, задумается, а стоит ли это делать? Цель эта, конечно, второстепенная, третьестепенная… Главная цель – уйти отсюда.
Кроме севера можно уходить на юг, – там поднять фронтовиков, слиться с ними в один кулак, побороться за себя, поразмахивать дубинами и пострелять из автоматов… Но это будет уже Вторая социалистическая революция, которая России совсем не нужна. Народ хлебнул и войн, и революций под такую завязку, что больше не влезет… Да больше и не надо. В общем, камнем преткновения оказался один неразрешенный вопрос: куда идти? Куда идти и что делать?
Ночью в лагере был засечен крупный, с плотным сгорбленным туловищем и сильно запавшим ртом человек – губы у него были буквально закручены на десны, зубы отсутствовали, ходил он от одного человека к другому, от одной группы к другой, от лежанки к лежанке, мрачно вглядывался в лица – выискивал что-то. Или кого-то…
Человека этого не трогали, даже вопросов ему не задавали, хотя еще два дня назад его могли и ощипать, как курицу, и отрезанную голову засунуть под микитки. Был он вооружен винтовкой, о том, что такое сон, похоже, даже перестал думать, глаза у него были целиком спрятаны под бровями. Ходил он, ходил и очень внимательно вглядывался в лица, которые видел… Но людей, которые ему были нужны, не находил…
Пока не находил.
К сгорбленному мстителю подошел Гаврилов, досмолил до конца крохотный чинарик – впрочем, от огня боли он совсем не ощущал – отвык; произнес со вздохом:
– Шли бы вы, подполковник, спать.
Гаврилов был человеком вежливым, к народу обращался на «вы», и выбить из него эту вежливость лагерная охрана не смогла.
– Вряд ли я усну, товарищ полковник, пока не прикончу последнего из тех, кто измывался надо мною, – хрипло прошамкал губами человек.
Это был Савченко, в прошлом – дивизионный начфин, старый знакомый Гаврилова. Бывший командир полка хорошо понимал его, с новым вздохом наклонил голову: а ведь у него тоже был свой счет с такими как Квелый, Мосер, Дуля. И пока он не поквитается с ними, тоже спокойно не сможет спать.
– Уже давно не могу уснуть, товарищ полковник, – хрипло, разбито, будто бы давясь гайками, ни с того ни с сего оказавшимися у него в глотке, прошамкал Савченко, – извините.
– Все равно спать надо, – упрямо проговорил Гаврилов и подивился своей тупости – не то ведь он говорит, совсем не то… – Иначе ведь сил у вас не будет, а это… – Гаврилов развел руки в стороны.
– Чем старее становится человек, тем меньше он спит – это закон, – Савченко закашлялся, выбил из горла что-то ржавое, застойное, – не иначе, как кусок железа. Дышать бывшему начфину сделалось легче. – Странный, конечно, закон, но что есть, то есть, товарищ полковник.
Опершись тяжело, криво на старую винтовку, Савченко поклонился Гаврилову и осторожной, почти беззвучной тенью двинулся дальше. Гаврилов понял: бывший подполковник обязательно найдет тех, кого ищет. Если бы он не хотел их отыскать либо боялся – обязательно бы отступился.
Савченко не обращал внимания ни на суету, творящуюся вокруг, ни на крики и мелкие потасовки, происходящие между враждующими группами уголовников, – собственно, они имели место всегда, во все времена; даже на фронте, случалось, солдаты соседних взводов дрались на кулаках, – это было законом. Одинокий, угрюмый, он тщательно прошерстил группу уголовников, решивших отплыть в «вольный поиск».
Хотиев отпустил их с легкостью – толку от этих куражливых крикунов никакого, только базар да суета. Попади они на фронт в штрафную роту, через сутки от них не осталось бы ни одного человека.
Бывший начфин ходил по бивуаку уголовников, присматривался ко всем подряд. Вообще-то он выискивал «мастерового умельца» Пскобского и не находил, – тот словно бы сквозь землю провалился. Другого объяснения не было – исчез перетрухнувший мужик.