изанском отряде, ему только один раз попал в руки «парабеллум» – тусклый, вытертый до основы, с обколотым рустом щечек и еще, как потом оказалось, со сломанным бойком. Боек чинить не стали – себе дороже. Дряхлый эсесовский пистолет, поразмышляв немного, закинули в бучалу – глубокое лесное озеро, в котором жил мордастый, с жидкой бороденкой водяной: пусть тешится, стреляет по карасям.
Нагнувшись, Брыль увидел под ногами мелкий брусничник, невесть как уцелевший, с обезлесевшими веточками листьев и несколькими плотными розовыми ягодами, притуманенными снизу. Лучше брусники на севере ягоды нет. «Кум» нагнулся, подцепил одну ягодку, аккуратно уложил у себя на ладони. Брусника пахла соляркой – любимым напитком дизелей, отработанным маслом, угольным отгаром, сажей, грязью, еще чем-то неприятным – такую бруснику ни одна птица есть не станет.
Он прошел еще метров пятнадцать, замер, прижался плечом к стволу березки. Место здесь было ровное, на редкость сухое – такие сухие места в округе модно было пересчитать по пальцам. Под осинами и березками росла пожухлая летняя трава, над травой темным подбоем поднимались маленькие сосенки. По наблюдениям своим лесным «кум» хорошо знал, что крохотные сосенки без помощи березок и осинок даже с травой, с бурьяном не справятся – бурьян задавит их. А березки с осинами защищают их, помогают выжить.
Мелкие сосенки, которые сейчас видел магаданский «кум», уже, можно сказать, выжили, никакой бурьян не раздавит их и непогода не возьмет их, осталось этому подбою только встать на ноги.
Под прикрытием осинок и берез сосны быстро пойдут в рост, через несколько лет сравняются со своими защитницами, а вот дальше будет происходить нечто печальное – сосны устремятся вверх и закроют своим спасительницам свет. Они просто-напросто забудут про тех, кто защитил их. А без света, без солнечных лучей ни березы, ни осины – не жильцы, очень скоро они загнутся, усохнут, превратятся в обычные кривые сучья. Такова грустная правда жизни.
Грустная… А разве правда жизни лагерной – веселая? Брыль ознобно пошевелил плечами, глянул в сторону театра, где в николаевских – точнее, энкавэдешных бескозырках стояли на посту его бойцы, подумал о том, что слишком долго идет совещание.
Скорее бы оно кончилось, скорее бы наступила ясность. Впрочем, ясность есть – итог у них будет один, это известно даже самой несмышленой лагерной «шестерке»… Чего-чего, а смерти магаданский «кум» не боялся. Знал и то, что ни Китаев, ни Егорунин ее тоже не боятся. Как и Хотиев с Гавриловым. А раз так, то нет на свете вещи, которая бы страшила всех их.
Военная верхушка восстания приняла, как ни странно, решение, которое больше устраивало уголовников, и в гораздо меньшей степени устраивало политических. Штаб решил разделиться на две половины: одна половина пойдет на север, брать Воркуту и перекрывать тамошний морской путь, поднимать шахты, где работало много недовольных, поднимать народ и раздувать пожар; вторая половина двинется на юг брать Инту, а следом Сыктывкар – два главных города края. Есть и другие города – Усинск, Ухта, Княж-Погост, но они не считаются главными.
– Что означает в переводе на русский Инта? – оживившийся магаданский «кум», с деятельным блеском, возникшим в глазах, пытался выведать секреты местных названий и имен, – любопытным сделался, – но мало кто мог удовлетворить его любопытство.
– А что будет означать «Ухта» по-русски?
– Шли мужики, геологи, скорее всего, очень усталые. Надо было выбрать удобное место для ночевки, а место все не попадалось и не попадалось, – бурелом, низины, болотные окна, замусоренная валежником земля. И вдруг – чистая долина. С зеленью, водой и птичьим пением. Кто-то из мужиков воскликнул восхищенно: «Ух ты!» – с тех пор это место стали звать Ухтой.
Магаданский «кум», выслушав эту историю, сощурился:
– Ты, душа Китаев, в какой книжке эту историю вычитал?
– Ни в какой.
– Значит, сам сочинил.
– Вовсе не обязательно.
Но лучшее название было, конечно же, у Княж-Погоста. Старое, русское. Покрытое серебряной пылью времени. Большой лагерный центр. Негласная зэковская столица. Территория. Тут лагерь на лагере сидит и лагерем погоняет. Пятьсот первая стройка не работала, была скована ожиданием, тишиной, по всем баракам и колоннам прошла фраза Хотиева, произнесенная на совещании в зековском театре:
– Лучше двадцать дней свободы, чем двадцать лет каторги.
Уголовники, услышав это, устроили перед театром толкучку, сопровождаемую восторженным ревом:
– Великие слова сказал наш пахан. Через двадцать дней мы будем готовы лечь в могилу и закопать себя. А пока это не произошло, эти двадцать дней будут самыми счастливыми в нашей жизни.
Тишина, которая установилась на пятьсот первой стройке, вышибала холод на теле тех, кто знает, что это такое. По коже бегали противные муравьи, а у отдельных личностей, которые знали, что такое могильная тишь на фронте, волосы становились дыбом. Легко было лишь уголовникам – они не знали войны и что такое тишина на фронте, особенно тишина затяжная…
Китаев был зачислен в группу, которая уходила штурмовать Сыктывкар. Оружия в этой группе почти не было – Хотиев с Гавриловым рассчитали маршрут так, чтобы по пути попалось несколько армейских складов. Требовалось только содрать с них крыши, распечатать и основательно вооружиться, заодно и приодеться, и самое главное – запастись едой. А еды там столько, что хватит на дорогу не только до Сыктывкара – до Африки, до страны под названием Занзибар… Или еще дальше. Знающие люди докладывали Хотиеву, что огромные полуподземные помещения набиты добром по самые двери, трубы и вентиляционные отверстия.
Был Китаев занят еще одним делом, которое не оставлял ни на минуту – в перемещающихся толпах людей он пробовал отыскать Аню. Он не думал, что на пятьсот первой стройке может работать так много женщин. А они работали. Их было действительно много. Но Аня среди них не встречалась…
Ночью из поселка ушли уголовники – поднялись организованно, большой массой и, украшенные ветками, будто индейцы, – слишком уж много было комаров – ушли.
Когда об этом сообщили Хотиеву, он только махнул рукой:
– Пусть. Проку от них все равно никакого. Куда они хоть двинулись?
– Ребята наши проследили, – доложил Егорунин. – На юг.
– А вообще разделяться нельзя. Я и раньше был против, а сейчас тем более против. Поодиночке нас растеребят всех, даже пуговиц не оставят, – Хотиев безнадежно махнул рукой, хотя прекрасно понимал, что из уголовников воины – как из ежиков воздушные шарики, иголки ежиные годятся только для того, чтобы делать дырки. – Ладно, ушли, так ушли. Но вот за тем, где конкретно они находятся, что делают, следить надо очень внимательно.
Ровно через два дня в штаб Хотиева пришло сообщение, что уголовники были встречены на одной из станций железной дороги. На пристанционной площади оказались призывно распахнуты окна – витрины трех продуктовых магазинов. Для зэков даже наживку специальную поставили: подвесили по сочному свиному окороку, несколько цельных, аппетитных осетров горячего копчения, лаково поблескивающие круги колбас, из загашников достали высокие банки американской ветчины – на яркие заморские этикетки невозможно было не обратить внимание. Такого изобилия зэки не видели никогда в жизни и ревущей лавиной понеслись на витрины магазинов.
Окна витрин неспешно распахнулись, осетры и окорока были отодвинуты в сторону, и в проемах показались угрюмые стволы станковых пулеметов. Всего пулеметов было шесть. Хорошо смазанные, заправленные лентами, с заранее приготовленными раскрытыми патронными коробками, они начали работать слаженно, почти в унисон – выстрелы сливались в один – ну будто песню пели. Мало кто из уголовников остался в живых, человек тридцать только не попали под пулеметы, всех остальных смял свинец. И не просто смял, а рубил людей на куски, – от уголовников только отлетали отрубленные руки, плечи, вырванные пулями бока, ошмотья мяса, срезанные со спины.
Станция была сплошь залита кровью, в крови, как в весенней паводковой воде, плавали щепки, обрывки бумаги, мусор, намокшие тряпки… Страшно было, люди не выходили сутки на улицу, начали выходить лишь когда воздух тамошний перестал пахнуть кровью. А пока пахнул, поезда проносились мимо станции, не останавливаясь, словно бы подстегиваемые страхом. Людей высаживали на разъезде, расположенном в трех километрах от этой станции, и они шли назад пешком, по разбитой, исковерканной канавами дороге.
Впрочем, поезда после «расстрельной» станции далеко не уходили, железнодорожная колея была перекрыта напрочь, мертво, поскольку узловая точка, в свое время специально расширенная, со складами и коммуникациями, с депо, была захвачена людьми Хотиева и Гаврилова, и отбить ее пока никто не пытался.
Разделение восставших зеков не было равноценным – на юг, вслед за дезертирами, положенными на маленькой лесной станции, ушли, в основном, уголовники, «политиков» было немного, да и тех отобрал сам Хотиев, отправил их к Сыктывкару присматривать за уркаганами. Ведь те легко могут устроить какую-нибудь мелкую резню из-за магазинного или складского имущества; чтобы этого не было, рядом будут находиться фронтовики.
«Политики» же двинулись в противоположную сторону, на промышленную Воркуту, где и шахты, набитые людьми, жизнь которых мало чем отличалась от лагерной жизни, имелись, и заводы были, и разные северные конторы, которые назвать благополучными, богатыми никак было нельзя. Страна восстанавливалась после войны, все деньги уходили только на это, быт людей, жизнь их, заботы находились на последнем месте, богачей на Севере не было.
Зэки, шедшие к Сыктывкару, около расстрельной станции остановились. В саму станцию, в жилую часть заходить не стали. Отобрали шестьдесят человек фронтовиков и ночью решили прощупать, что там есть. Может, пулеметы до сих пор охраняют магазины, – тогда ничто не помешает прихватить их – такая техника «южному направлению» никак не помешает.