Армия умела воевать. Но и фронтовики тоже не забыли, как управляться с автоматом или, допустим, с пушкой-семидесятишестимиллиметровкой, если она попадает в руки – загнать снаряд в ствол и разнести в щепки охранную вышку они сумеют в несколько секунд.
Первой на пути Хотиева оказалась охранная рота, возглавляемая борзым краснощеким капитаном, – очень уж не хотелось капитану, чтобы какие-то немытые, пахнущие грязью и вшами полулюди общипали его роту, как полоротого куренка, но они общипали так умело, что у куренка лишь несколько перьев в заду осталось, и больше ничего. Краснощекий капитан стоял перед Хотиевым на коленях и плакал. Он не боялся Хотиева, не жалел, что потерял свою непутевую роту, – плакал от унижения.
Попался Хотиеву по пути и усиленный вохровский батальон с пулеметами – батальон тоже думал уложить зеков в землю и закопать, но у подполковника, командовавшего «соединением» красно-голубых, ничего не вышло. Бывший командир полка Гаврилов был опытнее и в воинском отношении хитрее вохровского подполковника – от «воинского соединения» только пуговицы да мятые фуражки остались.
Северный поток зеков неукротимо, хотя и медленно приближался к Воркуте. Природа менялась на глазах. Деревьев уже встречалось мало, стояли они в основном кучками, немые, удрученные чем-то, с по-сиротски покорно нагнутыми макушками, словно бы готовые упасть – мочи жить совсем не стало, – но есть на свете высшая справедливая сила, которая, несмотря ни на что, не даст им умереть раньше времени. На эту справедливую силу надеялось и воинство двух бывалых фронтовиков – Хотиева и Гаврилова.
Поток их, – как и тот, который потащился на юг с задачей совершенно невыполнимой, – поредел, хотя и не столь ощутимо, как, допустим, южное направление: зеки рвались к Воркуте не меньше, чем к Ленинграду или Свердловску. Они считали Воркуту городом богатым, полным сусеков, откуда можно выгрести что-нибудь дорогое, приметное. Вот бывалые урки и держались Хотиева с Гавриловым. Ну а Хотиев с Гавриловым не имели права их прогонять: ведь были и такие блатные, что шагали в их рядах с честными намерениями и вообще с искренними побуждениями создать на севере страны республику без лагерей и голубых фуражек. Зеки для этих фуражек даже новое слово изобрели, довольно небрежное – фураньки.
Хоть и не встретилось по дороге никаких воинских складов и больших частей, которые бы имели серьезное вооружение, а оружия в движущейся к океанскому берегу, бодро галдящей массе меньше не становилось – уголовники, подобно офицерам, обзавелись личными пистолетами. Чуть что – хватаются за них, размахивают воинственно, кричат, впустую щелкают курками. И хорошо, что впустую. Было бы хуже, если бы вместо этого раздавалась оглушающая дробь выстрелов.
На подходе к Воркуте уже и травы не стало видно, словно бы вытоптали ее дикие звери. Вместо травы – мох один, губчатый, серебристый, – любимая еда северных оленей. Очень красиво, нежно выглядел мох, когда на него опускался солнечный луч, перебегал с одного места на другое.
В воздух даже многоцветные брызги взметывались, глаз веселили… Хотиев невольно подумал о том, что природа все-таки создана не для того, чтобы причинить двуногому зло, гробить его, травить ядами и гнильем, а совсем напротив – создана, чтобы прикрывать человека от дождя и молнии, повышать настроение, помогать в преодолении бед, рождать тепло и радость, поить и кормить… И если происходят неприятные сдвиги, то виновата в них не природа – виноват сам человек.
Южная колонна оказалась на редкость расхлябанной, разухабисто настроенной, совсем не такой, как колонна северная… Впрочем, в северной колонне обстановка тоже была не сахар. Всякий путь, особенно если проделывать его пешком, бывает долог, даже очень долог, если продвигаться по горелым падям, болотным низинам, полным гнилого воздуха, завалам лежавших на земле деревьев – иногда, чтобы пройти какой-нибудь километр, требовалось несколько часов.
Уголовникам такие дороги не нравились. Двигались они со свистом и улюлюканьем, с матом, а потом вдруг затихали, как мыши, и без единого звука, без шепотка и царапанья исчезали, словно бы их не было вообще. Очень это походило на явления и исчезновения нечистой силы.
Больше всего исчезало уголовников после боевых стычек и стрельбы.
– Это не по нашей части, – произносили они озабоченно и, растопырив пальцы в виде большой вилки, словно бы собирались наколоть большой кусок мяса, сваливались под какой-нибудь пыльный куст.
Крупных стычек с охранными частями у южной колонны было две. Этого как раз хватило на то, чтобы от многочисленного горластого потока осталось всего восемьдесят шесть человек.
В лесу, на берегу рыбного озера Перевозчиков собрал оставшихся, удрученно поморщился:
– Вояки – голы сраки, вот кто мы. Было три тысячи шестьсот человек – осталось сто восемьдесят шесть… Тьфу!
Положил на землю автомат, стащил через голову гимнастерку, снял сапоги и новенькие дигоналевые бриджи – трофей, взятый в одной из пустых вещевых каптерок, – и прыгнул в темную торфяную воду.
Тут же, поднявшись со дна, во все стороны поползли извилистые серые полосы. Это были змеи. Скорее всего, гадюки. Что еще на севере может водиться?
– Товарищ командир, аккуратнее, – предупредил старшого Китаев, не удержался. Он с детства боялся змей, голос у него сделался встревоженным и звонким, как у пионера, опасающегося, чтобы его вожатую не искусали комары.
– Пусть змеи нас боятся, а не мы змей, – прохрипел Перевозчиков, проворными саженками выплывающий на середину озерка. Захватил ртом чистой темной воды побольше, отцыкнул ее подальше. – Змеиное озеро, – пробормотал он, снова захватил губами воды, побулькал ею во рту, – на севере змей мало, но, как видите, водятся…
Что-то потянуло командира на многословие – значит, грядут изменения… Впрочем, что ждет их впереди, не знает никто, в том числе и командир.
Глядя на Перевозчикова, в воду залезли еще человек двадцать. Остальные, съежившись, остались на берегу – и комары кусались, и мокрец – эти звери вновь откуда-то возникли, – и змеи пугали…
Змеи – штука редкая, на юге их еще можно встретить, а вот за полосой Сыктывкара – почти нет. Но, скорее всего, это было раньше, а сейчас змеи начали осваивать север. Пройдет еще немного времени, и гадюк будут встречать в Инте…
Инту южный поток обошел стороной, побоялся заглядывать в город – слишком много там людей, носивших погоны. Будь у Перевозчикова немного больше сил, он обязательно нагрянул бы в Инту, нашел бы кого-нибудь из тех, кто заслуживает пули или пера в бок.
Выбравшись на берег, Перевозчиков достал из вещмешка жесткое вафельное полотенце, вытерся им. Выжал кальсоны, сел прямо в кальсонах на пенек – подсушиться немного.
– Ну что, господа командиры, – проговорил он сипло и неожиданно печально, голосом человека, потерпевшего крупную жизненную неудачу; люди, расположившиеся около него, зашевелились, но никто не подал ответного голоса. Перевозчиков с досадою крякнул. – Взять Сыктывкар такими силами – смешно думать. Слишком нас мало… И вернуться к своим тоже не удастся – чересчур далеко мы ушли. Оторвались… Остается нам, господа командиры, одно – малыми группами, разрозненными кучками пробираться в места облюбованные, обетованные, может быть, в детстве еще присмотренные. Главное, чтобы нас там не знали. А домой… домой возвращаться нельзя, дома каждого из нас ждет засада.
Перевозчиков говорил сипло, тихо, с печальной трескучестью, натекшей в голос, глядя куда-то в даль, на облезлые сухие макушки сосен, с доверительно теплой интонацией, которая прежде у него не замечалась.
– Каждому из нас важно остаться на свободе. Выше свободы может быть только одно – свобода, и еще – жизнь. Берегите, господа командиры, и свободу, и жизнь свою…
Перевозчиков умолк, опустил голову, задумался о чем-то тяжелом, приносящем боль, слезы, – он и походить на себя перестал сейчас – ничего командирского в нем в эти минуты не было.
Китаев уходил вместе с Брылем – у магаданского «кума» родные имелись только в Белоруссии, но в Белоруссии появляться было нельзя, как Китаеву нельзя было появляться в Питере. Китаев решил, что все-таки можно – в городе у него было несколько таких мест, где его не только ни один вохровец не сможет найти – ни одна собака не унюхает. Причем, это в самом Питере, а вот в пригородных поселках, поскольку семья Китаевых до войны каждое лето снимала дачу в каком-нибудь зеленом соловьином месте, всякий раз в новом, – тем более не найдет. У Китаева имелись друзья во многих дачных поселках.
Не все друзья, наверное, живы, но тут уж как сложится – если повезет и кто-то окажется жив, то, значит, повезет.
Так что, вполне возможно, им следовало сделать крюк вправо, в сторону Ленинграда… С другой стороны, всякие крюки делать было рано – идти следовало строго на юг.
Ночью вышли к безличной мрачной станции, половину путей на которой заполнял длинный – не менее пятидесяти старых расхлябанных вагонов – товарняк. В голове товарняка лениво попыхивал, стравливая горячий воздух, паровоз. Судя по сытому попыхиванию, он и водой заправлен был по самую пробку, и угольком, скорее всего – читинским. Уголь угрюмой угловатой горкой нависал над будкой машиниста.
– Ну что, «кум», такси подано, как в довоенном Ленинграде.
– Или как в довоенном Минске, – подхватил, вспомнив свое прошлое, когда доводилось кататься на такси в Минске, магаданский «кум», продвинулся вдоль кустов на три десятка метров вперед, увидел в составе кондукторский тамбур с выломанными дверями, показал пальцем: – Нам туда.
– Почему именно туда?
– А в будке без дверей ни один кондуктор ездить не будет.
– Если кондуктор не поедет, то охранник поедет.
– Никогда! – убежденно произнес магаданский «кум». – Вохровец тем более не поедет. Это же голубая кровь, высший свет – вохра! – Брыль, скосив брезгливо рот, потыкал пальцем вверх. – И звучит-то как, а!
– Болтай поменьше, – предупредил его Китаев. – Давай лучше понаблюдаем, не залезет ли кто в нашу будку. А то заберется какой-нибудь человек с ружьем…