Словом, проносило, дареный паспорт помогал, будто бы был оберегом, – Аня и Китаев добрались до Темрюка.
В Темрюк они вошли ночью.
Городок был тих, темен, лишь в порту причал был освещен двумя прожекторами. Аня не выдержала, засмеялась – там, где работал дядя, всегда были «свет и пища». Арсений Арсеньевич буквально помешался на освещении – не терпел глухих темных углов, как не терпел и пустых полок, где должны находиться продукты, говорил настойчиво, неровным хрипловатым голосом своим родичам: «Всегда следуйте этому правилу, и люди будут уважать вас». Племяннице его Ане не все было понятно, она в сомнении качала головой – ведь если вдуматься, речь шла о разных материях. Это то же самое, что в огороде бузина, в Киеве дядька, а в ближайшем лесу аэроплан, но она никогда не критиковала дядьку – любила его. И дядька любил племянницу.
Жил Арсений Арсеньевич недалеко от порта, на коротенькой, плотно засаженной деревьями улице, пахнущей рыбой и спелыми яблоками, а еще медом и цветами. Цветы тут росли прямо под окнами домов, никакие штакетины не ограждали их – подходи и рви.
Дом дядин был недавно покрашен. Краску Арсений Арсеньевич выбрал «военную», какой на фронте покрывали отремонтированные грузовики; скорее всего, эту краску было проще достать, чем что-либо другое, вот дядька и воспользовался ею.
– Мы пришли, – тихо произнесла Аня, остановилась у дома, который хорошо знала, и вытерла пальцами глаза.
– А дядя твой примет нас? – таким же тихим голосом спросил Китаев.
– А куда он денется? Это же родная кровь, – Аня сделала несколько шагов к дому, взялась за кольцо, специально прибитое к двери, чтобы можно было побрякать им, вызвать хозяина, стукнула несколько раз.
Через полминуты в сенцах что-то зашуршало, загремело очутившееся под ногой ведро, и недовольный, но такой знакомый Ане, такой родной голос спросил:
– Кто там?
– Свои, – отозвалась Аня и, не выдержав, всхлипнула, в висках у нее ласкалась звонкая боль. Потерла кулаком глаза.
– Кто свои?
– Да Аня это, дядя! Аня!
– Тьфу! – дверь открылась, и в проеме возникла худая гибкая фигура с широким лицом и висячими казацкими усами.
– Я это, я! – задрожавшим голосом проговорила Аня и вновь промокнула кулаком глаза.
– Анька! – воскликнул Арсений Арсеньевич удивленно. – Живая? А у нас слух прошел, что тебя уже нет в живых.
– Живая, – подтвердила Аня.
– Ты же в заключении вроде бы должна находиться?
– Уже не нахожусь, как видишь… Выпустили.
– Выпустили?
– Да.
– А это кто? – Арсений Арсеньевич вгляделся в Китаева.
– Мой муж. Зовут Володей. Познакомься.
Арсений Арсеньевич протянул руку. Пальцы были холодными, вялыми, даже, как показалось Китаеву, бескостными.
– Вы с дороги, наверное, голодные? – Арсений Арсеньевич поскреб пальцами затылок, посоображал что-то про себя. – Проходите в хату за стол, а я из еды что-нибудь спроворю.
Еда была простая, в Темрюке ею никого не удивишь, но у Китаева от удивления сам по себе распахнулся рот: в обычной алюминиевой миске была подана черная икра, насыпанная высокой горкой; в другой миске красовалась груда крупно нарезанной осетрины, для аппетита специально подкопченной на яблочном дыму; в тарелке была выставлена осетрина-слабосол, с нежным вязким вкусом – ломтики слабосола таяли во рту. С огорода дядька принес несколько поздних помидоров, в глиняном блюде белела посыпанная укропом картошка, к сожалению, холодная…
– Вот и все, – сказал дядька, развел руки в стороны. – Чем богаты, тем и рады. Впрочем… – он вскинул руку и указательным пальцем потыкал в воздух, – давайте-ка мы дернем по стопочке! – Дядька метнулся к старому лакированному буфету, украшенному толстыми резными стеклами, вытащил бутылку «белоголовой», кончиком ножа сбил с горлышка сургучную нашлепку.
Разлил водку по стопкам, чокнулся с племянницей, потом чокнулся с Китаевым.
– А мужик твой чего все время молчит? Ни слова пока не проронил.
– Контузило на фронте – немым сделался. Надеемся здесь, в тепле, подлечиться.
– Как же вы общаетесь? – удивленно спросил дядька. – Жестами?
– По-всякому. Как придется, так и общаемся.
– Понимаете друг друга?
– Отлично понимаем.
– Значит, привыкли, – констатировал дядька, опрокидывая в рот стопку.
Аня решила, что безопаснее будет, если Китаев по-прежнему станет играть роль контуженного фронтовика – меньше будут задавать вопросов, а раз это так, то и меньше придется давать ответов. Береженого Бог бережет. Аня тоже выпила, огляделась, подцепила вилкой ломоть слабосольной осетрины, отправила в рот.
– Вкусная штука! – огляделась и неожиданно для себя подивилась пустоте хаты. – А где же тетка Полина?
– Ушла тетка Подина, нет ее. Вместо Полины – другая тетка. Помоложе. Сейчас находится на дежурстве. Утром придет – познакомлю.
– А тетка Полина… Как ушла?
– Навсегда ушла. – Усы на лице Арсения Арсеньевича затрепетали, словно бы существовали сами по себе, и Аня не стала уточнять, что означает «навсегда ушла», хотя ей и хотелось узнать… Ладно, она сделает это в следующий раз.
Подцепила вилкой еще один ломоть слабосола, с удовольствием разжевала. Божественная еда! Повторила это вслух.
– Такая осетрина в Темрюке да в Астрахани только и водится, – нагнав в голос солидной сипотцы, подтвердил Арсений Арсеньевич, – больше нигде.
Он налил еще по стопке – себе и Китаеву, вопросительно глянул на Аню, словно бы засомневался в ее способностях по алкогольной части.
– Тебе тоже?
– Тоже, – сказала Аня. – Я же не рыжая.
Дядька потянулся горлышком бутылки к Аниной посуде.
– Спать я вас положу в пристройке, – сказал он, подправил пальцем усы и в полтора глотка опорожнил стопку. Похвалил: – Хороший напиток! И в праздники бы пил, и в будни, – Арсений Арсеньевич понюхал край опустошенной стопки и красноречиво крякнул. – В пристройке вам будет удобно, там два топчана, оба застелены свежим бельем. Можете на одном спать, можете на двух – как захотите…
Хорошо было здесь, у Арсения Арсеньевича, и главное – можно было расслабиться, не думать об опасности, о том, что их могут схватить, не прикидывать на всяком перекуре, куда удобнее будет кинуться, если неожиданно появятся люди в голубых бериевских фуражках.
Дядька ни о чем больше не спрашивал, ничего не предлагал, налил еще по стопке и произнес тост, который в последние годы произносили, наверное, в каждом доме:
– За то, что мы победили!
Когда остались одни, Аня расслабленно растянулась на топчане, раскинула в обе стороны руки, проговорила тихим, каким-то неверящим голосом:
– Неужели я у своих? Дома?
– У своих, – шепотом, почти беззвучно подтвердил Китаев и неожиданно подумал, что эту пристройку можно назвать концом их путешествия, что отныне он не зэк номер 56342 – 58, а человек, которому хотя и уготовано жить не под своей фамилией, но все же он – человек. – Дома.
Подумал он и о другом – воспоминание выплыло из пространства, как нехорошая картинка: уголовники, которых было больше, чем «политиков», могли запросто убить любого, всадив заостренный гвоздь в ухо, могли вволю поиздеваться, отобрать обувь и босым выгнать на снег и мороз, могли схватить телогрейку какого-нибудь неугодного «политика» и с криком «Это наша месть фашистам!» навалить в нее пару куч говна – для этого дела уголовники не стеснялись даже снять штаны, – а потом, покрикивая, что от этой одежды дурно пахнет, швырнуть ее в бочку с огнем. В результате «политик» оставался без телогрейки. Это было равносильно гибели.
Однажды «политики» решили прижать уголовников и расквитаться за издевательства. Перетрухнувшие уголовники подняли такой ор, что вохровцы открыли огонь прямо по палаткам – дело происходило в самом начале лета, когда еще только укладывали первые метры шпал, палатки поставили списанные, и их можно было дырявить сколько угодно. Вот вохровцы и стреляли по ним, не опасаясь, что стоимость погубленного имущества вычтут из их зарплаты. Ну как можно было в таких условиях человеку оставаться человеком? И все-таки «политики» оставались людьми.
В пристройке было прохладно, в углу, под потолком, тихонько потренькивал сверчок. Окошко было открыто, ночь выдалась теплая, от растущих в двух метрах от стены яблонь исходил сладкий, какой-то медовый дух.
Китаев выглянул в окошко – сад у Арсения Арсеньевича был большой, росли в нем не только яблони. Китаев затянулся воздухом – набрал полную грудь, почувствовал неожиданно, что его охватывает какой-то детский восторг, беззвучно выдохнул. Не самое плохое место для того, чтобы отлежаться «на дне».
Заметив человека, в глубине сада громыхнул цепью пес, но лаять не стал – за это от хозяина можно было получить пару пинков. Зевнул громко и лениво: «Гы-ы-ы»… Очень был он похож на неповоротливого вертухая – та же тональность в голосе. Китаев невольно усмехнулся.
А окошко… Лицо его сделалось грустным и озабоченным одновременно. Окошко – хорошая дырка на случай отступления. Только не приведи Господь бежать… Отсюда бежать уже некуда. Тут – предел, крайняя черта. Да и усталость накопилась в теле, засела в костях, в мышцах, в мозгу, переполнила все.
Иногда в голову даже приходила мысль, что лучше лежать где-нибудь в могиле, чем жить такой жизнью. Китаев оглянулся. Аня уже спала, свернувшись на топчане калачиком и подложив под щеку ладошку. Рот у нее был по-детски открыт, усталое лицо помягчело, сделалось молодым и трогательно доверчивым. Разбирать постель Аня не стала, словно бы тревога, сопровождавшая их с Китаевым всю дорогу с севера, не дала ей этого сделать.
Эх, Аня, Аня. Китаев постоял несколько минут неподвижно, ощущая, как внутри у него собирается в клубок нежность, рождает то ли слезы, то ли еще что-то, растекается внутри, обволакивает сердце, рождает в висках щемление, шагнул ко второму топчану и повалился на него. Уснул он очень быстро – окунулся в светлую, медленно текущую реку и поплыл, поплыл, поплыл…