Под утро проснулся от того, что поднялась Аня, выглянула за дверь – она засекла шаги дядьки, а Китаев не засек, и это было «не есть хорошо». На фронте, в разведке такое не прощалось – прошляпил он момент, прошляпил…
– Ты куда, дядя Арсений? – шепотом спросила Аня.
– Спи, чего встала? – также шепотом отозвался дядька. – Мне надо на работу съездить, проверить, пришел сейнер с рыбой или нет. Скоро вернусь. Отдыхай.
Через пару минут за стенками дома звонко застрекотал мотоциклетный мотор. Китаев определил: трофейная машина, «БМВ», облегченный вариант – у разведки имелись такие… Китаев перевернулся на другой бок и вновь заснул.
Сквозь сон ощутил, как над ним наклонилась Аня, хотела что-то поправить, – кажется, подушку, но побоялась потревожить его и ничего не стала делать.
В осеннюю пору, как и в зимнюю, ранних и скорых рассветов не бывает. Небо постепенно сереет, словно бы линяет на глазах, проваливается, звезды становятся тусклыми, как шляпки старых гвоздей, растворяются в плоти неба, день же наступает, когда в домах, на улицах Темрюка, во дворах начинают разговаривать люди.
На некоторое время Китаев забылся, погрузился в глубокий сон, но это было недолго, и в тот момент, когда около дома вновь раздалось тарахтение мотоцикла, – вернулся Арсений Арсеньевич, – он неожиданно почувствовал опасность. Китаев дернулся, приподнялся на постели. В окошко лился скудный серый свет, какой-то странный, клочковатый, словно бы вместе со светом в пристройку проникали комки морского тумана. Похоже, солнца сегодня не будет: если бы солнышко дало о себе знать, то пространство обязательно бы окрасилось в нежную розовину, но чего не было, того не было. Никак не мог понять Китаев, что происходит, отчего так остро начало покалывать в груди, почему не исчезало гнетущее ощущение тревоги.
Он прислушался к тому, что делалось за стенами пристройки. Было тихо. Очень тихо. Ухо улавливало лишь аккуратные шаги Арсения Арсеньевича, который, покашливая простудно, хлопотал около мотоцикла, чинил в нем что-то, пытался совладать с кашлем, но это у него не получалось.
«Может, подсобить мужику?» – в мотоциклах Китаев разбирался, на фронте изучил эту технику. Но Аня же представила его контуженым, немым – как он, якобы немой, будет объясняться с дядькой?
Через несколько минут на улице, в самом конце ее, возник новый звук – работали два автомобильных мотора. Сытый и одновременно натуженный рокот, который бывает у машин, идущих с гружеными кузовами.
Китаев ощутил, как по спине у него пробежал острекающий холодок: звук был до боли, до крика знаком. В зоне на таких автомобилях при смене постов развозили вохровцев. Китаев невольно стиснул зубы. А с другой стороны, мало ли существует на свете грузовиков с одинаковыми моторами? Сотни тысяч. Засечь его и Аню в Темрюке никто не мог – они пришли ночью и их никто не видел. Кроме Арсения Арсеньевича. А Арсений Арсеньевич своих сдавать не будет.
Рокот машин усилился – автомобили находились уже недалеко от дядькиного дома. Аня не слышала противного звука, она вновь уснула, по-прежнему безмятежно, как-то по-детски косо приоткрыв рот.
Вот звук машин поравнялся с домом. Пройдет несколько мгновений и он поползет по улице дальше, но нет, он сделался тише и словно бы застыл на месте. Китаев почувствовал, что нервный холод, пробивший его, сделался сильнее – вот-вот спеленает руки, ноги, а потом и все тело.
Он поспешно сбросил ноги на пол, сунул их в ботинки, быстро завязал шнурки. Мерцающий серый свет за окном сделался темнее, словно бы на огород опустилась туча, и Китаев кинулся к Ане:
– Вставай! Быстрее! – затряс ее за плечи. – Аня, беда!
Аня застонала, с трудом оторвала голову от подушки. В это же мгновение совсем рядом затопали чужие сапоги.
– Аня, беги! – сдавленно выдохнул Китаев. – Я их задержу!
С постели Аня слетела мгновенно, словно пушинка, подхваченная порывом ветра, кинулась к окну.
– Беги! – выдохнул вслед Китаев, подстегивая Аню, сиганул ко входу, с маху накинул крючок на петлю, вкрученную в дверь. Дверь была сколочена из толстых досок. «Будто в бане, – невольно мелькнуло в голове. – Только в банях двери бывают такими толстыми, чтобы сберегать тепло». В пиковые моменты в мозгу обязательно рождается разная чушь, о которой в иную пору не подумал бы вообще. Китаев обеими руками ухватился за скобу, привинченную к двери. – Прыгай в окно, я их задержу!
Аня послушной рыбкой нырнула в окно.
Дверь хоть и толстая была, а, как показалось Китаеву, изогнулась криво, несмотря на толщину досок, заскрипела под напором дюжих тел.
– Гражданка Богданова, открывай дверь! – просипел мужской голос. – Иначе составим протокол о сопротивлении властям.
А гражданки Богдановой в пристройке уже не было – она выпрыгнула в сад. Неожиданно под окном громыхнул выстрел, за ним другой. «Из ТТ бьют, – определил Китаев, сморщился болезненно, – неужели по Аньке стреляют?»
– Г-гады! – выкрикнул он сдавленно; тоскливая боль сдавила ему грудь.
В саду раздался третий выстрел.
– Гады! – продолжая держать дверь, выкрикнул Китаев.
– Вона, немой заговорил, – послышался за дверью голос Арсения Арсеньевича, – слышите?
– Тем хуже для него, – угрожающе прохрипел незнакомый человек, скорее всего – старший из местных вохровцев. Только у них могут быть такие голоса, и только они могут так стараться.
Тем временем за окошком ударил еще один выстрел, с выстрелом этим почти слился ликующий крик:
– Е-есть!
Тоска и боль сдавили глотку Китаеву, он кинулся к окну с сиплым, словно бы стиснутыми чужими пальцами криком:
– Аня-я!
Успел только разглядеть вдали, под деревьями, с которых уже почти облетела желтая, начавшая сохнуть листва, лежащее Анино тело, вцепился пальцами в подоконник, чтобы выскочить наружу и придушить стрелявшего милиционера, но не успел. Люди, пришедшие арестовывать его с Аней, выбили дверь.
Через мгновение Китаев получил улар рукояткой пистолета по голове, затем еще два удара, – один в затылок, другой по макушке. Перед глазами у него высветилось звездное сеево, в следующее мгновение звезды начали тускнеть и сеево накрыла красная пелена, эдакая прокисшая кровь… Китаев засипел от боли, во рту у него сделалось солоно, и он потерял сознание.
Уже в отключке он выплюнул изо рта вместе с кровью:
– Гады!
Китаев чуть не захлебнулся кровью, пока находился без сознания – дыхание у него останавливалось, как останавливалось и сердце, и вообще все, что имелось внутри, чем он был начинен. Потом остановившееся сердце начинало работать вновь, за несколько минут восстанавливалось дыхание и все остальное, но затем опять происходил откат, – из Китаева чуть не вылетела душа, так было больно и обидно.
В жизни имелись вещи, которые Китаев никогда не прощал, как и большинство его товарищей по фронту. И первая из них – это предательство. Самое мерзкое, самое отвратительное из всего, что может прилипнуть, либо вообще быть присуще человеческой натуре. Подлость тоже не лучшее качество, но все-таки стоит выше предательства… Как мог Арсений Арсеньевич предать родного человека, свою племянницу? На Китаева ему в конце концов наплевать, Китаев – чужой, но Аня! Аня же родная кровь, одну фамилию носит с Арсением Арсеньевичем, у них одни предки, одна память, они ходили поклоняться одним и тем же могилам…
Китаев купался в крутящемся кровавом мареве, летел куда-то и в движении этом не видел ни единого светлого, не покалеченного болью и ранами пятна.
Очнулся он в зарешеченной комнате Темрюкского горотдела милиции. Китаев лежал на деревянной лавке, над ним хлопотала женщина в белом, смятом и почему-то пахнущем рыбой халате, – наверное, врач, – перебинтовывала бедному зеку голову.
Но первое, что увидел Китаев, была решетка, врезанная перед стеклами в проем окна. Стекла были запыленными, давно не мытыми, решетка, сохранившая следы старой краски, в нескольких местах проржавела. Охраняли врачиху два милиционера с суровыми лицами и взведенными пистолетами в руках, готовые в любую минуту выстрелить: служивые хорошо понимали, что за зверь попал в их руки.
На голове Китаева уже был намотан из бинтов толстый кокон.
– Ну вот и очнулся, – звонким серебристым голосом объявила врачиха.
Один из милиционеров толкнул дверь и, высунув голову в коридор, позвал начальника:
– Товарищ капитан!
На зов примчался взъерошенный капитан в выгоревшей синей гимнастерке с новенькими серебряными погонами и крохотной колодкой медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», прикрепленной к клапану левого кармана.
При появлении капитана женщина-врач исчезла, словно бы ее и не было здесь. Капитан напряженно сгорбился, набрал воздуха в грудь:
– Фамилия, имя, отчество! – и не услышав ничего в ответ, повысил голос: – Только не придуряйся, что ты немой! Итак, фамилия, имя, отчество! Откуда бежал?
Воздух в комнате был спертый, в зарешеченном окне отсутствовала форточка. Китаев застонал от боли, пробившей голову, и спросил тихим, словно бы вдавленным внутрь голосом:
– Что с Аней?
На капитана вопрос подействовал, как удар плетки:
– Здесь вопросы задаю я, ваше дело – отвечать. Итак, фамилия, имя, отчество?
– Что с Аней? – тихо и упрямо повторил Китаев и вновь застонал – боль разламывала голову, во рту в несколько клейких ошмотьев спеклась кровь, было солоно, пространство перед его лицом нехорошо подрагивало, в нем возникали и пропадали красные пятна.
Капитан чуть не взвизгнул – он не знал, как вести себя с пойманным зэком. Что же касается Китаева, то именно в эту минуту он понял, что Ани больше нет… Самой нет, а вот душа ее находится здесь, рядом, возможно, даже заглядывает в запыленное окно, переживает за Китаева. Даже боль, стискивавшая голову, куда-то исчезла, ее забила другая боль, у которой и имени-то не было. Замешана была боль на опустошающей, страшной тоске, еще на чем-то… Китаев качнулся, заваливаясь под лавку, но удержался, вцепившись руками в подоконник, прилаженный к зарешеченному окну, и проговорил едва слышно, но очень четко: