но перешла к папке с распечатками электронной почты.
Сержант понимала: чтобы прочесть их все, ей потребуется не один час, и поэтому она решила выбрать самые интересные. Обмакнув сандвич в коричневый соус и откусив от него приличный кусок, Хейверс оценила ощущения вкусовых рецепторов, добавила кетчупа и погрузилась в чтение распечаток, выбрав наугад парочку из начала, две-три из середины и несколько из тех, что находились ближе к концу. Так ей было проще заметить изменения, как в их тоне, так и в содержании, хотя дальнейшие изыскания показали, что изменения в тоне отнюдь не были последовательными, напоминая, скорее, американские горки – то взлетали вверх, то падали вниз, причем без какой-либо видимой закономерности.
Послания начинались в любезной манере: одна женщина писала другой, с которой познакомилась совсем недавно. В таких письмах Каролина Голдейкер обычно выражала свое восхищение Клэр Эббот, как писательницей, лектором и феминисткой. Судя по всему, адрес электронной почты ей дала сама Клэр после лекции в Шафтсбери – в письме упоминалась Женская лига, а его дата была более чем двухлетней давности. Каролина также выражала свое якобы искреннее удивление тем, кто Клэр ей ответила. Дальше следовали строки: «Когда я думаю о том, чего достигли вы, и сравниваю это с моей жизнью, в которой мне похвастаться нечем» и прочие жалобы на несправедливость этого мира. Барбара даже поморщилась. Однако из последующих писем вскоре стало ясно – несмотря на их дружеский и даже легкомысленный тон, – что Каролина закидывала удочку в расчете получить работу. И хотя то, что девушке было известно о Клэр, равно как и ее впечатления от личной встречи отнюдь не свидетельствовали в пользу того, что феминистка на эту удочку клюнула, она, тем не менее, была склонна думать, что поначалу Эббот решила, будто судьба послала ей милую, хотя и болтливую уборщицу, в которой она, в общем-то, действительно нуждалась.
Так что Каролина Голдейкер не лгала, когда утверждала, что начинала как «простая уборщица». Кстати, это был плюс в ее пользу, хотя он и не объяснял того, зачем Клэр понадобилось распечатывать ее электронные письма и, более того, хранить их под замком в багажнике машины.
Далее, спустя десять месяцев, стали заметны первые изменения в тоне посланий. Что-то с уборкой дома пошло не так. Вопрос об ущербе был встречен дерзкой репликой: «Если вас, Клэр, не устраивает моя работа, я могу хоть сейчас вернуть вам ключи».
По всей видимости, Эббот ответила резко, хотя самого письма в папке Барбара не обнаружила. Однако за ним последовало ответное, в духе: «Так вы обвиняете меня во лжи!», а за этим еще одно – длинное и написанное в половине четвертого утра. Каролина – пьяная? или что-то приняв? или будучи в истерике? или в подражание Генри Джеймсу? – накропала три страницы про своего бывшего мужа, про самоубийство своего младшего сына, про женитьбу старшего, про его «омерзительную женушку Индию», а затем снова про мужа, который, по ее словам, «был не мужчина вовсе». Она явно завелась, потому что дальше сравнивала себя с Клэр Эббот. По ее словам, той достались «все чертовы привилегии, Оксфорд и все такое прочее. Вы понятия не имеете, как унижаете людей. Или же вам нравится играть с ними, как вы играли со мной?» И так далее в том же духе, пока у Барбары голова не пошла кругом. Отдельные пассажи в этом письме были выделены желтым маркером, а на полях виднелись пометки «Тиммс 164» и «Фергюсон 610». Сочла ли Клэр нужным отвечать на это гневное обличение – было не ясно. По крайней мере, в папке такого ответа не было.
Более того, просмотрев распечатки, Хейверс поняла, что ответов – если таковые и были написаны – здесь не хранилось. В случае данного конкретного письма, следом за ним шло нечто написанное Каролиной меньше чем через двадцать четыре часа. В этом новом своем послании она извинялась за то, что столь бесцеремонно выплеснула все свои комплексы и тревоги на Клэр. В частности, Голдейкер утверждала, что, печатая предыдущее письмо, она была сама не своя, и эту вспышку эмоций спровоцировала вовсе не Эббот своим вполне резонным вопросом, а телефонный звонок «извращенки Индии» о Чарли, ее теперь уже единственном сыне. Мол, та выразила свою озабоченность его подавленным настроением, а также отказом обратиться за помощью к психоаналитику. Индия опасалась, что депрессия может довести его до самоубийства, как это случилось с его братом.
«Это совершенно сломило меня. Когда я написала вам, у меня только что состоялся разговор с нею, – объясняла Каролина. – Прошу вас, простите меня. Работать у вас – единственный для меня способ постоянно не думать про Уилла. Иначе мне просто не выжить».
Барбара вновь посмотрела на предыдущее письмо, отправленное в три тридцать утра. Каролина только что разговаривала с Индией по телефону? Это в половине четвертого? Как-то сомнительно. Поверила ей Клэр или нет – неважно, так как через пару часов письма Голдейкер снова пришли в норму. Странно, хотя обе женщины виделись практически каждый день, Каролина писала так, как будто их разделяли многие мили, и они играли в друзей по переписке. Она писала своей работодательнице ежедневно. Последующие пятьдесят с лишним писем были вполне безобидны, пока что-то вновь не вывело ее из себя. На тот момент Каролина уже поднялась по работе на ступеньку выше – из уборщицы была повышена до экономки и поварихи. Внимательно вчитавшись, Барбара выяснила, что на сей раз Клэр высказала свои претензии по поводу поданного ею ужина: «Рыба была слегка с душком». По всей видимости, именно эта фраза подтолкнула ее помощницу выплеснуть все, что она об этом думает, на целых две страницы: «Давайте посмотрим, как вы используете меня и как других людей, потому что вы именно такая, вы привыкли использовать людей. Вот что я узнала о вас, и не только ЭТО».
Она буквально пылала праведным гневом, сочиняя послание, в котором перечисляла все грехи Клэр Эббот, самым страшным из которых были ее отношения с братом. Тот обратился к ней за финансовой помощью, «но вы ему отказали, так как не можете простить его, потому что вы единственная на всей планете, кому дозволено страдать, не так ли, Клэр? Вы поступаете так, как будто вы первая, у кого есть брат, который забрался к вам в постель. Поэтому позвольте спросить вас: вы хотя бы представляете себе, что такое быть изнасилованной собственным отцом? Нет, вы даже не представляете, потому что ваш брат не изнасиловал вас, а лишь сунул пальцы, куда не следует; вы же решили, что это самое худшее, что только может с кем-то случиться».
Сама она регулярно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны собственного отца, утверждала Каролина. Когда же, не выдержав, она обратилась за защитой к матери, «вы представляете что это такое, когда ваша собственная мать вам не верит. Конечно, откуда вам это знать? Поэтому, когда я совершаю промашку с какой-то там чертовой рыбой, это сразу же говорит, что вы за человек, Клэр. Вам наплевать на других людей. Жаль, что я раньше этого не знала. Эх, знай раньше, я никогда бы не пошла работать к такой эгоистке, как вы, самовлюбленная вы дура!».
Слово самовлюбленная было обведено черным, а на полях нацарапано еще одно имя и цифры «Коули 242». Если Клэр и ответила на это сумбурное послание, в папке ее письма не оказалось.
Как и в предыдущих случаях, назавтра последовали извинения. На сей раз это было нечто в духе того, что «я неверно поняла, что вы имели в виду, говоря про рыбу, что она с душком. Я купила ее свежей, и потому решила, что вы хотели сказать мне, будто я, в отличие от вас, не знаю, какой должна быть свежая рыба. Я не могу объяснить, почему я так подумала. Наверное, это как-то связано с Фрэнсисом и его вечными отказами помочь Уиллу, когда тому требовалось лишь небольшое хирургическое вмешательство… Боже, я не могу поехать туда и написать про Уилла! Наверное, я схожу с ума».
Дочитав послание до конца, Барбара медленно выдохнула, думая не только о письмах, но и о пометках на полях.
Она представила себе, каково было бы ее будущее в полиции, если б она – вдобавок к уже имеющимся проступкам, коих было немало – строчила вышестоящим офицерам одно оскорбительное послание за другим. Что ни говори, а странно, что Клэр не уволила эту нахалку. Более того, вместо того, чтобы дать ей коленом под зад, она возлагала на нее все новые и новые обязанности и допускала в свой феминистский кружок. Единственное объяснение, какое было у Хейверс на данный момент, сводилось к тому, что у Голдейкер имелся на хозяйку какой-то компромат, которому она грозилась дать ход в случае своего увольнения.
Барбара быстро пролистала последние несколько писем. К этому времени она уже разделалась с сандвичем и сырным тостиком, а ветчинный салат давно уже терпеливо дожидался своей очереди. Девушка попросила принести ей чаю, и на сей раз официантка проявила удивительную расторопность. Добавив в чай молока и сахара, сержант попросила завернуть ветчинный салат, так как она, пожалуй, возьмет его с собой. Допив несколькими глотками чай, а заодно отправив в желудок кусок пирога с ананасом, Барбара принялась читать дальше.
Алистер Маккеррон, докладывала хозяйке домоправительница, завел интрижку с «этой шлюшкой Холси, которая наверняка сосет ему член за пятерик, потому что он, уж поверьте мне, ни за что не даст больше». Хотя Каролина и застукала их после работы на полу пекарни – «ее на коленках, а он лишь стоял и довольно ухмылялся, потому что использовал ее так, как использовал меня в те дни до того, как я застукала его с няней моих детей, а ведь той, бог мой, было всего девятнадцать, но Уилл был в кухне, а они спрятались в кладовке. Клянусь, вам вряд ли будет приятно узнать, что мой маленький сын рассказал мне про то, что видел, чем они занимались, а ведь ему было всего восемь лет! Не знаю, почему я до сих пор его не бросила, потому что, уж поверьте мне, с таким мерзавцем, как он, никакая нормальная женщина не станет связывать себя серьезными отношениями».