Машин опустился на стул, как бетонной плитой придавленный. Прав историк: все может случиться именно так, как Рома хотел в самом начале. Но почему от этого так тошно?
– Собирай рюкзак!.. – усталым голосом проговорил Пётр Семёнович. Он снял с себя пиджак. Посмотрел на него рассеянно. Снова надел. – И это, Машин… Не забудь родителям позвонить, что ты цел и невредим. Чтобы не беспокоились.
Роме было стыдно смотреть Петру Семёновичу в глаза, и он схватил телефон. И обнаружил в нем море входящих сообщений. Часть была от Сашки: он предупреждал, что Ромина мама звонила его маме, и, кажется, в ходе разговора выяснилось, что Рома не гостит у них. Потом Сашка предупреждал, что Ромина мама будет названивать ему, пусть будет готов что-нибудь вразумительное соврать. И еще Сашка извинялся, что не смог предотвратить эту катастрофу.
Рома пролистнул дальше и увидел множество сообщений от мамы, все примерно одного содержания: где он, пусть перезвонит, как только сможет. Нет, все-таки где? «Рома, ответь, я волнуюсь». И далее по нарастающей.
Сообщения от отца… Давно от него ничего не было. Рома уже год ему не отвечал, и отец писал все реже и реже. Сейчас вот написал. То же самое, что и мама: чтобы перезвонил или сообщил, где находится.
Хлопнула дверь – Пётр Семёнович вышел.
В каскаде неотвеченных Рома нашел вызов отца. И нажал на значок телефонной трубки.
Сразу после того, как Рома произнес «Привет, папа», он услышал приглушенный женский голос, поющий песню где-то в коридоре. На секунду Машин удивился, но телефонный разговор с отцом поглотил его полностью: ведь нужно было сказать нечто важное. А песня не смолкала, звучала фоном, саундтреком к разговору с отцом:
Ты расти-ка, рябина раскудрявая,
Ты не стой-ка на горе крутой,
Не роняй-ка листья в синё море.
Во синем-то море да корабель плывет,
Как на том корабле три полка казак,
Три полка казак – молодых ребят.
Молодой офицер Богу молится,
Рядовой-то казак домой просится:
«Офицер молодой, отпусти меня домой,
Отпусти меня домой, к отцу-матери родной,
К отцу-матери родной, ко жене моей молодой».
Когда разговор завершился, Рома еще долго смотрел на погасший экран телефона. Самое сложное позади. Это ни в коем случае не примирение, пусть отец не надеется. Но поговорить он должен был – пусть не ради себя, но хотя бы ради Петра Семёновича.
– Позвонил родителям?
Рома вздрогнул от неожиданности – не заметил, в какой момент историк вернулся в комнату.
– Позвонил.
– Уже заботливо выехали за тобой?
– Я не собираюсь сейчас возвращаться домой.
– Это еще почему, Машин?
– Я остаюсь, – твердо сказал Рома.
Пётр Семёнович скривил лицо, словно съел что-то кислое.
– Ни к чему геройство на пустом месте, Машин. Сегодня же…
Пётр Семёнович не успел договорить – у него зазвонил телефон. Он взял трубку:
– Да, Лидия Леонидовна… – И вышел за дверь, чтобы Машин не слышал разговора.
Через минуту он вернулся. Сел на стул напротив Ромы и молча изучал его лицо. Затем произнес:
– А ты полон сюрпризов, Машин.
– Да я это, на самом деле… – Под взглядом учителя Рома стушевался и растерял почти всю свою уверенность, которая, казалось, поселилась в нем после звонка отцу навечно. – Я, в общем, решил, что так будет честно.
– Да уж, – покачал головой Пётр Семёнович. – Совесть проснулась?
– Похоже на то, – не стал отпираться Рома.
– Лишь бы снова не уснула. Думаешь, я захочу провести в твоем обществе еще пять дней?
– Надеюсь.
– А ты, Машин? Выдержишь так долго со мной, диктофоном и народными песнями?
– Я уже жду новых сёл.
– И, когда вернешься, будешь работать в школе целый месяц? – преувеличенно недоуменным тоном воскликнул Пётр Семёнович.
Рома даже чуть не улыбнулся, глядя на его ненатурально изумленное лицо.
– Да, я же пообещал. Папа должен был все это передать Лидии Леонидовне. Передал, значит?
– Только не думай, что над твоей головой, Машин, отныне горит нимб. Мое отношение к тебе не поменялось. Можешь считать, подмазаться не удалось. Будешь у меня записывать песни как проклятый.
Рому отчего-то потянуло улыбаться, и, чтобы как-то пресечь это, он показал Петру Семёновичу свой телефон и сказал:
– А я вот, когда убегал в Екатеринбург, записал сказку. Мне бабушка Акулина рассказала, она живет в одиноком домике и собирает травы. Так вот, она накормила меня кашей и рассказала сказку про солдата. Включить?
«Давным-давно один солдат – а служили тогда не как сейчас, а по двадцать пять лет, – так вот, значит, один солдат возвращался со службы…»
Глава тринадцатая«Вы поля, вы поля, вы широки поля»
Молодое небо раскраснелось на горизонте, бросило яркие пятна в росистую траву. Два путника на велосипедах выехали спозаранку, и долго их движущиеся силуэты были видны на фоне восходящего золотистого солнца.
Когда совсем посветлело, путники остановились на обочине. И один из них, тот, что постарше, указал рукой в сторону, где простирались непаханые, заросшие поля. И стал рассказывать он юному спутнику:
– Давным-давно, когда еще не было этих облаков, а плыли по небу другие облака, когда еще не росла эта трава, а росла совсем другая, шел по степи один маленький мальчик и вел коня под уздцы. Ранним утром к ним в дом без спросу заявились незнакомые люди в военной форме, и отец торопливо вытолкал сына из дома и наказал ему: «Беги из станицы Магнитной как можно скорее». Мальчик ушел, забрав единственного, старенького уже коня и оставив отца наедине с теми людьми.
Мальчик шел очень долго, несколько дней. И пришел наконец сюда, в деревню на берегу маленькой речки. В деревеньке было всего три дома, но мальчика приняли как родного. Прошли годы, мальчик вырос, женился. Родился у него сын, а потом и внук появился. И деревенька выросла – теперь в ней было не три дома, а уже семь.
Внук рос не по дням, а по часам. А рядом, в соседнем доме, росла девочка по имени Мария. Когда им обоим было по шестнадцать, они полюбили друг друга и поклялись никогда не расставаться. А когда им было по семнадцать, мальчик, превратившийся в юношу, выбрал себе профессию и уехал в город учиться. Да так и не вернулся в родную деревню, нарушил свое обещание. А девочка…
Путник надолго замолчал.
– Что с девочкой-то? – не выдержал его юный товарищ.
– Видишь эти поля? – спросил путник вместо ответа.
– Ну вижу.
– Здесь раньше была деревенька в семь домов. Здесь пелись песни и сказывались сказки. Здесь молодые влюблялись и клялись не расставаться никогда. А теперь здесь полынные поля.
– То есть та самая деревня из вашего рассказа была именно тут, на этой земле? – удивленно поднял брови Машин. – Постойте, а тот внук – это вы? Да? Ну скажите, Пётр Семёнович! А что с девочкой? Только не надо ничего трагического! Она же не умерла?
– Ох тебя и понесло, Рома! – улыбнулся Пётр Семёнович, вглядываясь в даль. Улыбнулся, но в глазах блеснула грустинка. – Девочка тоже уехала. Наверное. На самом деле я не знаю, где она сейчас. Но знать – это не всегда нужно, поверь.
– Как это не нужно? Я бы обязательно узнал, что с ней стало… О, то есть, получается, вы тоже кого-то любили, кроме своего пиджака? Вот это да! – воскликнул Машин. Но тут же присмирел, поняв, что нагрубил.
Пётр Семёнович грубости будто бы и не заметил. Он все улыбался горьковатой улыбкой.
– Наша с тобой работа, Рома, – сохранить хотя бы частичку ушедшей эпохи. Хоть капельку.
– Да можно и побольше, чем капельку. Песен-то вон сколько набралось, еще сказки, былички…
– Ты слышишь, Рома? Здесь когда-то жили люди. А теперь – только ветер шуршит травой. Поле поет свою тонкую, тихую песню. Ты слышишь?
И кажется, Рома услышал.
За Дунаем за рекой да там казаченька гулял.
Не один гулял – да со товарищем.
Не один казак гулял – да со товарищем.
Что товарищ его – да развороный добрый конь.
А товарищ его – да развороный добрый конь.
Оборонушка его – да шашка вострая.
Оборонушка да его – да шашка вострая.
Из вострой шашки казак да огонечек высекал,
Огонечек высекал да ковыль-травыньку рвал,
Ковыль-травыньку рвал, да на огонь он ее клал.
Ковыль-травыньку рвал, да на огонь он ее клал.
На огонь он ее клал да прираскладывал.
На огонь он ее клал да прираскладывал:
Казак раны свои да перевязывал.
Казак раны свои да перевязывал:
«Уж вы, раны мои, раны тяжелые,
Уж вы, раны мои, раны тяжелые,
Раны кровью изошли, до самаво сердца дошли.
Раны кровью изошли, до самаво сердца дошли».
Перед смертью казак коню наказывал,
Перед смертью казак коню наказывал:
«Уж ты, конь ли, мой конь, да оборви ты свой прикол.
Уж ты, конь ли, мой конь, да оборви ты свой прикол,
Да беги-ка, мой конь, да по дороженьке домой.
Да беги-ка, мой конь, да по дороженьке домой,
Скоро встретит тебя родима матушка.
Уж как встретит тебя родима матушка,
А откроет ворота родимый батюшка.
А откроет ворота родимый батюшка.
Станет спрашивать тебя да молода моя жена,
Станет спрашивать тебя да молода моя жена:
„Уж ты, конь ли ты, мой конь, а где хозяин твой?
Уж ты, конь ли ты, мой конь, а где хозяин твой?“
„А хозяин-то мой за Кубанью за рекой.
А хозяин-то мой за Кубанью за рекой.