Я все готов простить Иксу только за его старомодную улыбку.
Тот, кто ненавидит себя, не может считаться смиренным.
У некоторых людей все, абсолютно все, проистекает из физиологии: их мысль – это тело, а тело – мысль.
Время богато скрытыми ресурсами, оно изобретательней и милосердней, чем мы привыкли думать. Оно обладает замечательной способностью приходить к нам на помощь, каждую минуту готовое доставить какое-нибудь новое унижение.
Мне всегда было интересно, как выглядел мир до Бога. Отсюда моя слабость к Хаосу.
С тех пор как я заметил, что через какое-то время начинаю походить на своего последнего врага, я решил больше ни на кого не обижаться.
Довольно долгое время я жил с убеждением, что я – самое нормальное существо из всех когда-либо существовавших. Этой верой объясняется мое стремление и даже страсть к ничегонеделанию – к чему стараться выделиться в мире, населенном безумцами, погруженном в глупость и бред? Ради кого тратить свои силы, ради чего?
Остается найти ответ на вопрос, сумел ли я полностью освободиться от этого убеждения – для абсолюта спасительного, для сиюминутного – губительного.
Чаще всего к насилию склонны хиляки, всякого рода «доходяги». Они живут в постоянном смятении, сжигая свое тело, в точности как аскеты, которые, в свою очередь, стремятся к покою и миру и в этом стремлении расходуют и выжигают себя не меньше грубиянов.
Писать книги стоит с единственной целью – чтобы высказать в них то, в чем никогда и никому не посмеешь признаться.
Когда искуситель Мара[12] хотел уничтожить Будду, тот в числе прочего спросил его: «По какому праву ты намереваешься властвовать над людьми и вселенной? Разве ты страдал ради знания!»
Это самый главный, а может, и единственный вопрос, который следует задать себе, когда пытаешься разобраться в другом человеке, особенно если человек этот – мыслитель. Необходимо четко различать тех, кто заплатил высокую цену за самый крохотный шаг к познанию, и тех, неизмеримо более многочисленных, кто получил удобное, равнодушное знание – знание, не познавшее испытаний.
Говорят: «У такого-то нет таланта, но есть свой стиль». Но стиль и есть нечто такое, что невозможно придумать, с чем надо родиться. Это унаследованная благодать, это дар немногих, кто способен дать остальным почувствовать органическое биение своих мыслей. Это больше чем талант; это – самая суть таланта.
Где бы я ни оказался, меня не покидает одно и то же ощущение отчужденности, вовлеченности в пустую, бессмысленную игру. Я притворно интересуюсь вещами, до которых мне нет никакого дела; ведомый рефлексом или милосердием, я предпринимаю какие-то хлопоты, но никогда и нигде не чувствую себя своим, причастным к чему бы то ни было. То, что меня действительно влечет, находится где-то не здесь, а где – я не знаю.
Чем дальше люди отходят от Бога, тем больше знаний о религиях они приобретают.
«…Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши».
Стоило им открыться, и драматические события последовали одно за другим. Смотреть, но не понимать – это и есть рай. Следовательно, ад – это место, где все всё понимают, и понимают слишком хорошо…
Я могу найти общий язык с человеком только тогда, когда он дойдет до последней степени низости, на какую способен, и больше не имеет ни сил, ни желания возвращаться к привычным иллюзиям.
Подвергая современников безжалостному суду, каждый из нас имеет шанс заслужить в глазах потомков репутацию провидца. Вместе с тем это означает отказ от авантюрной стороны восхищения и сопряженного с ним чудесного риска, ибо восхищение – это авантюра, самая непредсказуемая вещь на свете, ведь иногда случается, что она заканчивается добром.
Идеи приходят в голову во время пешей ходьбы, учил Ницше. Ходьба рассеивает мысли, утверждал Шанкара[13].
Оба тезиса в равной мере основательны, следовательно, оба справедливы. Каждый из нас может убедиться в этом, затратив не более часа, а то и не более минуты.
Оригинальность в литературе невозможна, если не подвергнуть жестокой пытке язык, переламывая ему все кости. Иначе обстоит дело, если ограничиться выражением мысли как таковой. В этой области требования не изменились со времен досократиков.
Какая жалость, что невозможно вернуться к тем временам, когда еще не существовало концептов, когда можно было писать, выражая лишь смыслы, и отмечать мельчайшие вариации всего, к чему прикасаешься, сочинять так, как сочиняла бы рептилия, будь она на это способна.
Все, что может быть в нас доброго, проистекает из вялости, из неспособности действовать и выполнять свои проекты и замыслы. Поддержкой нашим «добродетелям» служит невозможность или отказ от самореализации, тогда как стремление добиться максимальных результатов ведет к эксцессам и разнузданности.
«Благословенный бред», о котором упоминает Тереза Авильская[14], обозначая одну из фаз единения с Богом, есть то, чего высушенный, непременно завистливый ум никогда не простит мистику.
Не знаю ни одного мгновения, когда я не пребывал бы в полном сознании своей оторванности от Рая.
Глубоким и подлинным может быть только сокрытое. Отсюда сила гнусных желаний.
Ama nesciri, говорится в «Подражании», что означает: «Хорошо, что меня никто не знает». Лишь храня верность этому завету, можно оставаться довольным собой и миром.
Истинная ценность книги зависит не от важности сюжета (иначе никто не мог бы сравниться с писателями-богословами), а от способности замечать случайное и незначительное, от умения описывать мелочи. Чтобы говорить о насущном, никакого таланта не требуется.
Чувствовать, что ты опоздал или, напротив, поторопился родиться на десять тысяч лет, что ты принадлежишь к эпохе начала или конца человечества…
Отрицание выводится не из рассуждения, а из чего-то темного и древнего, чего никто не знает. Аргументация приходит потом, чтобы оправдать и подкрепить отрицание. Всякое нет зиждется на крови.
Прикрываясь эрозией памяти, вспоминать о первых попытках материи, рискованных возникновением жизни, что позже и случилось…
Стоит мне перестать думать о смерти, меня охватывает ощущение, что я жульничаю сам с собой, обманываю сам себя.
Бывают ночи, каких не изобрел бы самый изощренный палач. После них собираешь себя по крохам, отупевшего и потерянного, утратившего воспоминания и предчувствия, забывшего, кто ты есть. Дневной свет кажется бессмысленным, пагубным и куда более гнетущим, чем потемки.
Если бы тля обладала сознанием, ей пришлось бы бесстрашно преодолевать те же трудности и решать те же неразрешимые задачи, что и человеку.
Животным быть лучше, чем человеком; насекомым – лучше, чем животным; растением – лучше, чем насекомым, и так далее.
В чем спасение? Во всем, что ослабляет господство сознания и подрывает его превосходство.
Я обладаю недостатками, свойственными прочим людям, но, несмотря на это, все, что они делают, представляется мне непостижимым.
Если смотреть на вещи с точки зрения природы, человек был создан, чтобы жить нацеленным на внешний мир. Чтобы взглянуть в себя, ему необходимо закрыть глаза, отказаться от всякой предприимчивости, выйти за пределы повседневности. То, что принято называть «внутренней жизнью», есть позднейший феномен, ставший возможным лишь благодаря замедлению жизненных функций, ибо появление и расцвет «души» были оплачены ценой ухудшения действия физических органов.
Малейшие изменения в атмосфере ведут к нарушению моих планов, чтобы не сказать моих убеждений. Эта форма зависимости, самая унизительная из всех возможных, постоянно заставляет меня гнуться и ломаться и одновременно рассеивает остатки иллюзий о моей способности быть свободным, да и просто иллюзий о свободе. Что толку в нашей спеси, если мы все пребываем во власти Влажности и Сухости? Хоть бы мы были не в таком жалком рабстве и имели дело с другими богами.
Самоубийство не имеет смысла, потому что самоубийца всегда убивает себя слишком поздно.
Если абсолютно точно знаешь, что все ирреально, совершенно непонятно, к чему тратить силы на доказательство этого.
Чем дальше от рассвета и ближе к дню, тем более похабным выглядит свет, искупая свою мерзость лишь перед тем, как снова угаснуть, – такова этика сумерек.
В сочинениях буддистов часто говорится о «бездне рождения». Рождение – это действительно бездна, пропасть, только мы не падаем в нее, а, напротив, к собственному великому несчастью, из нее возникаем.