Все больше промежутки между приступами признательности к Иову и Шамфору[15], к брани и язвительности.
Всякое мнение, всякая точка зрения неизбежно однобоки, неполноценны, недостаточны. И в философии, и в чем угодно другом оригинальность сводится к неполным определениям.
Если пристально вглядеться в наши так называемые благородные поступки, то окажется, что среди них нет ни одного, который с той или иной стороны не был бы достоин порицания или даже просто вреден, так что мы начинаем раскаиваться в его свершении. В конечном итоге у нас остается очень небольшой выбор: либо вообще ничего не делать, либо терзаться угрызениями совести.
Самое малое умерщвление плоти обладает взрывной силой. Всякое побежденное желание наполняет нас могуществом. Чем сильнее мы оторваны от этого мира и чем меньше принадлежим к нему, тем больше он нам покорен. Отречение – источник бесконечной власти.
Мои разочарования, которые могли бы сойтись в общей точке, образуя если не систему, то хотя бы единое целое, вместо этого оказались распылены, потому что каждое из них мнило себя уникальным. Так из-за недостатка организации они и пропали ни за что.
Успеха добиваются только те философские или религиозные системы, которые льстят нам – неважно, от имени прогресса или ада. Человек испытывает абсолютную потребность находиться в центре всего, а проклят он или нет, это его занимает куда меньше. Мало того, это и есть единственная причина, объясняющая, почему он – человек, почему он стал человеком. И если в один прекрасный день он перестанет испытывать эту потребность, то ему придется уступить свое место другому животному – более исполненному гордыни и безумия.
Он испытывал отвращение к объективным истинам, к тяжкой обязанности выстраивать аргументацию, к строгим рассуждениям. Он терпеть не мог доказательств и никого не стремился ни в чем убедить.
Чем тяжелее давит на нас время, тем сильнее наше желание от него освободиться. Напишите безупречную страницу или хотя бы всего одно предложение, и вы поднимитесь над будущностью со всей ее испорченностью. Преодоление смерти лежит на пути поиска нерушимых вещей через слово – символ одряхления.
В самый разгар поражения, когда стыд грозит придавить нас к земле, в нас внезапно просыпается неистовое чувство гордости. Оно длится недолго – ровно столько, сколько нужно, чтобы опустошить нас и лишить всякой энергии, чтобы вместе с силами нас покинуло и нестерпимое чувство стыда.
Если смерть так ужасна, как мы предполагаем, то почему же по прошествии определенного времени мы начинаем считать счастливым всякого человека, неважно, друга или врага, который прекратил жить?
Не раз и не два мне случалось уходить из дома только потому, что, останься я у себя, не уверен, сумел бы я преодолеть некую внезапную решимость или нет. На улице гораздо спокойней, потому что здесь меньше думаешь о себе, здесь все выглядит ослабленным и выродившимся, все, начиная со смятения.
Таково свойство болезни – бдеть, когда все кругом спит, все отдыхают, даже сам больной.
Пока молод, недомогания приносят известное удовольствие. В них видишь столько новизны, столько богатства! С возрастом они теряют способность удивлять – слишком хорошо ты их знаешь. Между тем если и стоит терпеть немощи, то только ради непредсказуемости, пусть это будет какая-нибудь малость.
Как только мы обращаемся к самому сокровенному в себе и начинаем предпринимать усилия, чтобы показать себя, мы обнаруживаем в себе массу дарований и в упор не видим собственных недостатков. Нет на свете человека, готового допустить, что нечто, явившееся из глубины его души, не имеет ровным счетом никакой ценности. А как же самопознание? Это не более чем термин, скрывающий в себе внутреннее противоречие.
Какое количество стихотворений, в которых говорится только о Поэзии! Существует целая поэзия, занятая исключительно собой. Любопытно, как бы мы отнеслись к молитве, объектом которой была бы религия?
Ум, все на свете подвергающий сомнению, в конце концов задавшись тысячью вопросов, приходит к почти тотальной вялости, к такому состоянию, которое человеку вялому от природы свойственно инстинктивно. Ведь что такое вялость как не врожденная растерянность?
Какая жалость, что Эпикур – мудрец, в котором я нуждаюсь более всего, написал больше трех сотен трактатов! И какое облегчение, что все они утрачены!
– Чем вы заняты с утра до вечера?
– Терплю себя.
Вот что сказал мой брат по поводу несчастий и болезней, которые обрушились на нашу мать: «Старость – это самокритика природы».
«Надо быть сумасшедшим или пьяным в стельку, – сказал Сийес[16], – чтобы хорошо изъясняться на известных языках». Надо быть сумасшедшим или пьяным в стельку, добавлю я к этому, чтобы набраться смелости пользоваться словами – любыми словами.
Немногословный фанатик хандры способен преуспеть в чем угодно, только не в сочинительстве.
Прожив жизнь в постоянном страхе перед худшим, я в любых обстоятельствах старался забегать вперед, позволяя несчастью завладеть мной еще до того, как оно случилось.
Мы не завидуем тому, кто наделен способностью молиться, но сгораем от зависти к тому, кто пользуется материальными благами, к богачам и баловням славы. Мы до странности легко миримся с тем, что кто-то другой спасется, но не прощаем ему обладания преходящими привилегиями.
Мне не встречался ни один поистине интересный человек, у которого не было бы большого количества скрытых недостатков.
Подлинного искусства не бывает без существенной доли банальности. Тот, кто постоянно обращается к необычному, быстро утомляет – нет ничего непереносимее монотонности исключительного.
Неудобство использования заимствованного языка заключается в том, что с ним ты не имеешь права делать слишком много ошибок. Между тем именно легкая неправильность на грани с солецизмом и придает написанному видимость жизни.
Каждый человек верит, разумеется, подсознательно, что он один стремится к истине, а остальные не только не способны вести ее поиск, но и недостойны ее постигнуть. Эта безумная идея укоренена столь глубоко и приносит так много пользы, что, исчезни она, невозможно и вообразить, что станется с каждым из нас.
Первый мыслитель был, вне всякого сомнения, и первым маньяком почему. Это редко встречающийся и абсолютно незаразный вид мании. Действительно, страдают ею немногие – те, кто мучает себя вопросами и отказывается признать ту или иную данность, ибо на свет они явились в состоянии растерянности.
Быть объективным – значит относиться к другому человеку как к объекту, иначе говоря – трупу. Это значит смотреть на других людей так, как смотрит на покойников гробовщик.
Вот и эта секунда исчезла навсегда, потерялась в безымянной толще бесповоротного. Она не вернется никогда. Я и страдаю от этого, и не страдаю. Все в мире уникально. И все неважно.
Эмилия Бронте[17]. Все исходящее от нее меня потрясает. Место моего паломничества – Хауворт[18].
Идти вдоль берега реки, перемещаться вслед за током воды, не прилагая никаких усилий, никуда не спеша, – в то время как смерть ни на миг не прекращает пережевывать тебя, как жвачку, ведя внутри тебя свой бесконечный монолог.
Только Бог имеет исключительное право нас покинуть. Люди могут нас только бросить.
Если бы не наша способность забывать, прошлое давило бы на настоящее таким тяжким грузом, что у нас не было бы сил даже на то, чтобы встретить еще хоть один миг, не говоря уже о том, чтобы в нем существовать. Жизнь представляется сносной только легкомысленным натурам, особенно тем, кто ни о чем не помнит.
Если верить рассказу Порфирия, Плотин обладал даром читать в людских душах. Однажды он ни с того ни с сего сказал своему ученику, пораженному этими словами, что не стоит убивать себя, а лучше отправиться в путешествие. Порфирий уехал на Сицилию и там полностью излечился от своей меланхолии. Однако, с великим сожалением добавляет он, из-за этого он не присутствовал при кончине своего учителя, случившейся, пока его не было.
Философы давным-давно разучились читать в людских душах. Они и не должны этого делать, возразят нам. Возможно.
Но тогда не следует удивляться, что мы уделяем им так мало внимания.
Произведение искусства обретает жизнь только в том случае, если оно создавалось в тени с тщанием и расчетливостью убийцы, обдумывающего свое преступление. И в том, и в другом случае главное – это желание нанести удар.
Самопознание – самый горький вид познания, которому люди предаются менее всего.