Действительно, к чему следить за собой с утра до ночи, стремясь застать самого себя на месте преступления, безжалостно выискивать корень каждого поступка и проигрывать дело за делом перед лицом внутреннего судьи?
Каждый раз, когда у меня случается провал в памяти, я думаю, какой ужас должны испытывать те, кто знает, что они ничего больше не помнят. Что-то, однако, подсказывает мне, что по прошествии определенного времени их охватывает тайная радость, которую они не согласились бы променять ни на одно из своих воспоминаний, даже самое волнующее.
Полагать, что ты более оторван от всего на свете и более чужд ему, чем кто бы то ни было другой, и при этом оставаться рабом безразличия!
Чем больше противоречивых побуждений терзают нас, тем меньше мы понимаем, какому из них лучше последовать. Это и есть нехватка характера — и ничто иное.
Чистое время, то есть время процеженное, освобожденное от событий, существ и вещей, дает о себе знать только в некоторые ночные мгновения, когда вы чувствуете его приближение и знаете, что у него нет другой заботы, кроме стремления увлечь вас к образцовой катастрофе.
Испытать внезапное ощущение, что обо всех вещах на свете ты знаешь столько же, сколько Бог, и тут же понять, что это ощущение ушло.
Мыслители первого разбора размышляют над вещами; прочие – над проблемами. Жить надо лицом к бытию, а не к умствованию.
«Что ты тянешь? Сдавайся!» Любая болезнь обращает к нам этот предупредительный крик, замаскированный под вопрос. Мы притворяемся глухими, а про себя думаем, что весь этот фарс действительно затянулся сверх меры, а потому в следующий раз надо будет набраться смелости и наконец капитулировать.
Чем больше я живу, тем меньше склонен реагировать на бредовые идеи. Среди мыслителей я люблю теперь только потухшие вулканы.
В юности мысль о смерти навевала на меня тоску, но я верил в себя. Пусть я не догадывался, что стану чудаком, зато знал: что бы ни случилось, Недоумение не даст мне остаться в виде наброска, оно будет бдеть над моими годами с точностью и прилежанием Провидения.
Если бы мы могли взглянуть на себя глазами других людей, мы в тот же миг исчезли бы с лица земли.
Как-то я сказал другу-итальянцу, что латиняне – люди бесхитростные, слишком они открыты и болтливы, что я предпочитаю им народы, страдающие застенчивостью, и что писатель, не ведавший неуверенности в жизни, ничего не стоит как писатель. «Это правда, – ответил мне он. – Когда мы в своих книгах повествуем о пережитом, нам не хватает силы и выразительности, потому что то, о чем мы пишем, мы уже сотню раз рассказывали до этого». Потом мы заговорили о женской литературе и о том, что в странах, где свирепствовали салоны и исповеди, в ней нет никакой тайны.
Не следует, сказал не помню кто, лишать себя «удовольствия набожности».
Кто еще смог столь тонко оправдать существование религии?
Как же хочется пересмотреть все свои увлечения, сменить идолов и пойти молиться в другое место…
Пойти в поле, лечь на землю, вдохнуть ее аромат и сказать себе: да, вот где конец наших огорчений, вот она, надежда. Зачем искать что-то еще, если хочешь раствориться в покое?
Когда мне случается чем-то заниматься, я, само собой разумеется, ни секунды не раздумываю над «смыслом» чего бы то ни было, не говоря уже о том, чтобы думать над тем, чем я занят. Это доказывает: суть заключается в действии, а не в уклонении от действия – пагубе сознания.
Можно ли представить себе, какое лицо обретет живопись, поэзия или музыка через сто лет? Думаю, никто на это не способен. Как после падения Афин или Рима, наступит продолжительная пауза, вызванная истощением выразительных средств, да и истощением самого сознания. Чтобы возобновить связь с прошлым, человечеству придется изобрести еще одну наивность, без которой возврат к искусству будет невозможен.
В одной из часовен уродливой церкви Богоматерь с Сыном стоят возвышаясь над земным шаром. Агрессивная секта, завоевавшая и разрушившая империю, чтобы унаследовать все ее пороки, включая гигантоманию.
В «Зохаре»[19] говорится: «Как только появился человек, сразу же появились и цветы».
Я бы сказал скорее, что они существовали и до этого, а с появлением человека впали в оцепенение, из которого до сих пор не вышли.
Нельзя прочесть ни строчки из Клейста[20], не помня, что он покончил самоубийством. Можно подумать, что самоубийство предшествовало всему его творчеству.
На Востоке самые странные и самые любопытные из западных мыслителей никогда не будут восприниматься серьезно из-за своих противоречий. Мы же именно поэтому относимся к ним с таким интересом. Мы любим не мысль, а перипетии, биографию мысли, со всеми ее несуразностями и аберрациями. В сущности, нам нравятся умы, которые, понятия не имея, как найти общий язык с другими, а тем более с самими собой, пускаются на жульничество, повинуясь капризу или судьбе. Какая их отличительная черта? Легкий налет притворства в самых трагических ситуациях, желание увидеть хоть крохотный элемент игры в самом непоправимом…
Тереза Авильская в своих «Основаниях» так подробно останавливается на меланхолии только потому, что считает ее неизлечимой. Врачи против нее бессильны, говорит она, а настоятельнице монастыря следует пользовать пораженных этой болезнью одним-единственным способом: внушением страха перед высшей властью, угрозами и запугиванием. Метод, предложенный святой, до сих пор остается наилучшим. Когда видишь перед собой человека «в депрессии», понимаешь, что достучаться до него можно, только если начнешь пинать его ногами, осыпать пощечинами и вообще хорошенько встряхнешь. Впрочем, то же самое делает и сам «больной депрессией», когда принимает решение покончить со всем разом – он не разменивается на мелочи.
По отношению к любому жизненному поступку ум играет роль скучного гостя, явившегося, чтобы испортить праздник.
Легко вообразить себе, что стихиям просто надоело без конца талдычить одну и ту же тему, перетряхивать все те же наскучившие комбинации, зная, что от них не дождешься ни одного сюрприза, и захотелось хоть чуть-чуть развлечься. Так что жизнь – это не более чем отступление от темы, просто анекдот.
Все, что происходит, кажется мне вредоносным, в лучшем случае – бесполезным. В крайнем случае я могу суетиться, но действовать не могу. Хорошо, слишком хорошо понятно мне высказывание Вордсворта[21] о Колридже: «Вечная активность без действия».
Каждый раз, когда хоть что-то кажется мне возможным, я не могу отделаться от впечатления, что меня околдовали.
Единственная по-настоящему искренняя исповедь бывает только косвенной – когда мы говорим о других.
Мы принимаем ту или иную веру не потому, что она истинна (они все истинны), а потому, что нас толкает к ней какая-то темная сила. Но если эта сила нас покинет, нас ждет прострация и крах, встреча один на один с остатками самих себя.
«Свойство всякой совершенной формы в том, что дух исходит из нее прямо и непосредственно, тогда как порочная форма удерживает его в плену подобно плохому зеркалу, не способному отражать ничего, кроме самого себя».
Воздавая хвалу (в которой так мало немецкого) прозрачности, Клейст не имел в виду только философию, во всяком случае, метил он не в нее. Тем не менее, ему удалось сформулировать лучшую критику философского жаргона, того псевдоязыка, который, стремясь к отражению мыслей, на самом деле только сам жиреет за их счет, извращает и затемняет их, выпячивая собственную значимость. В результате этой прискорбной узурпации слово выбилось в звезды в такой области, где его вообще не должно быть заметно.
«Повелитель мой сатана, отдаюсь тебе навсегда!» Не перестаю сожалеть, что я не запомнил имени монахини, начертавшей эти слова гвоздем, смоченным в собственной крови, ибо оно достойно того, чтобы быть включенным за свою краткость в антологию молитв.
Сознание – не просто заноза. Это кинжал, воткнутый в живую плоть.
Свирепость присутствует во всех состояниях, кроме радости. Слово Schadenfreude, обозначающее злорадство, есть нонсенс. Причинять зло доставляет удовольствие, но никак не радость. Радость – единственная истинная победа над миром – чиста по самой своей сути, следовательно, несводима к удовольствию, которое внушает подозрения и само по себе, и во всех своих проявлениях.
Существование, беспрестанно преображаемое неудачами.
Мудрец – это тот, кто соглашается со всем, ибо не отождествляет себя ни с чем. Это оппортунист, не имеющий желаний.
Мне известно единственное полностью удовлетворяющее меня видение поэзии. Оно принадлежит Эмили Дикинсон[22]