Мне было 20 лет. Жизнь казалась мне невыносимой. Однажды я рухнул на диван и простонал: «Я так больше не могу».
Мать, и без того потерявшая голову из-за моих бессонниц, сказала, что только что заказала в церкви службу во имя моего «успокоения». «Не одну службу, а тридцать тысяч служб!» — хотелось крикнуть мне ей, потому что именно столько месс просил в завещании отслужить по себе Карл V. Правда, он имел в виду гораздо более долгое успокоение.
Мы не виделись четверть века и вот снова встретились. Он совершенно не изменился. Жизнь нисколько не потрепала его, он выглядел даже более свежим, чем раньше. Казалось, за эти годы он только помолодел.
Где он отсиживался, какие уловки изобрел, чтобы не поддаться воздействию лет, избежать мешков под глазами и морщин? И как он жил, если только это была жизнь? Он больше походил на призрак. Наверняка он в чем-то сжульничал, не исполнил долга всех живущих, не захотел играть в общую игру. Конечно, он призрак и вообще пройдоха. На его лице я не обнаружил ни малейших следов разрушения, ни одной из тех отметин, что свидетельствуют – перед тобой реальное существо, личность, а не привидение. Я не знал, о чем с ним говорить, испытывая смущение и даже страх. В такое замешательство приводит нас тот, кому удается спастись от времени или хотя бы чуть-чуть увильнуть от него.
Д. Ч. жил в румынской деревне и писал книгу воспоминаний о детстве. Однажды он сказал своему соседу, крестьянину по имени Коман, что благодаря этой книге потомки не забудут и о нем. На следующее утро сосед пришел к нему и обратился с такими словами: «Я знаю, что я человек никудышный, но все-таки не думал, что пал так низко, чтобы писать обо мне в книжке».
Насколько же изустный мир был выше нашего! Живые существа (я имею в виду народы) сохраняют свою подлинность лишь до тех пор, пока письменность наводит на них ужас. Стоит им проникнуться всеми предрассудками написанного слова, как они впадают в фальшь, утрачивают свои бывшие суеверия и приобретают новое, которое во сто крат хуже всех прежних, вместе взятых.
Прикованный к постели, неспособный подняться, я отдаюсь капризам памяти и снова вижу себя ребенком, снова брожу по Карпатам. Как-то раз я наткнулся на привязанную к дереву собаку – видно, хозяин решил от нее избавиться. Она была худа до прозрачности и настолько лишена всякой жизни, что только смотрела на меня не в силах пошевелиться. И все-таки она стояла на своих ногах…
Незнакомый человек рассказал мне, что совершил убийство. Полиция его не искала, потому что его никто не подозревал. Я один знал, что он – убийца. Что мне было делать? Пойти его выдать я не мог – мне не хватало смелости и бесчестья (все-таки он открыл мне тайну, и какую тайну!). Я чувствовал себя его сообщником и смирился с тем, что меня должны арестовать и покарать. В то же самое время я твердил себе, что это было бы слишком глупо. Может, все-таки выдать его? Этими вопросами я терзался, пока не проснулся.
Бесконечность сомнений присуща нерешительным людям. Они никак не могут определиться в жизни и еще меньше – в своих снах, которые состоят из сплошных колебаний, трусости и укоров совести. Такие люди – идеальный объект для ночных кошмаров.
Видел фильм о диких животных – сплошная жестокость на всех широтах. «Природа», этот гениальный истязатель, полностью уверенный в себе и своем творении, имеет все основания злорадствовать – в каждый миг существования все, что живет, трепещет и заставляет трепетать других. Жалость – это такая странная прихоть, которую могло изобрести только самое вероломное и самое злобное из ее созданий, ибо его злоба простирается до потребности карать и мучить самого себя.
На церковных дверях висело объявление: «Искусство фуги», на котором кто-то крупными буквами написал: «Бог умер». Самое поразительное, что надпись имела в виду музыканта, который как раз и выступал свидетелем того, что Бог, если допустить, что он умер, способен возродиться на то время, что для нас будет звучать та или иная кантата или фуга!
Мы провели вместе чуть больше часа. Он воспользовался возможностью покрасоваться передо мной и, побуждаемый желанием рассказать о себе что-нибудь интересное, не жалел слов. Если бы он ограничился разумным самовосхвалением, я решил бы, что он просто скучен, и распрощался бы с ним через несколько минут. Но он забыл о всяких рамках, полностью вошел в роль фанфарона и тем самым чуть было не показался мне одухотворенным. Желание казаться тонким нисколько не вредит тонкости. Если бы умственно отсталый человек мог испытать желание шокировать кого-нибудь, он вполне мог бы ввести окружающих в заблуждение и даже приблизился бы к состоянию умного.
Икс, счастливо преодолевший возраст патриархов, долго и ожесточенно доказывал мне, чем плох тот или иной из наших знакомых, а под конец заявил: «Моя самая большая слабость в том, что я никогда не умел ненавидеть людей».
Ненависть не ослабевает с возрастом, скорее, наоборот, она только усиливается. Ненависть старого маразматика достигает вообще невообразимых масштабов. Утратив чувства к своим прежним привязанностям, он всеми силами души отдается злобе, и эта злоба, наделенная почти фантастической прытью, успешно переживает и способности памяти, и способности разума.
…Общаться со стариками опасно, потому что, замечая, как далеки они от равнодушия и сколь недоступны для него, мы склонны присваивать себе те плюсы, которыми они должны были бы обладать, но которыми не обладают. Истинное или только воображаемое преимущество перед ними в отношении усталости или отвращения неизбежно ведет к самодовольству.
У каждой семьи собственная философия. Один из моих родственников, умерший молодым, как-то написал мне: «Все идет так, как шло всегда и, наверное, будет идти дальше – до тех пор, пока все не кончится».
В свою очередь, моя мать в своем последнем письме, ставшем для меня чем-то вроде завещания, в конце приписала: «Что бы ни сделал человек, рано или поздно он об этом пожалеет».
Следовательно, я не могу похвастать даже тем, что порочную склонность обо всем сожалеть приобрел самостоятельно, благодаря собственным неприятностям. Она родилась раньше меня и досталась мне как наследный дар моего племени. Вот уж дар так дар – неспособность поддаваться иллюзиям!
В нескольких километрах от моей родной деревни, выше в горах, стояла деревушка, в которой жили одни цыгане. В 1910 году туда заявился этнолог-любитель, который привез с собой фотографа. Ему удалось собрать жителей этого селенья и уговорить их сфотографироваться, хотя они понятия не имели, что это означало. Их попросили не шевелиться, и в этот миг какая-то старуха закричала: «Не слушайте их! Они хотят украсть у нас души!» И обитатели деревни набросились на обоих пришельцев, которым едва удалось спастись бегством.
Может быть, устами этих полудиких цыган заговорила в ту минуту Индия, откуда они ведут свое происхождение?
Всю жизнь бунтуя против своих предков, я всегда ощущал горячее желание быть кем-нибудь другим – испанцем, русским, каннибалом, – кем угодно, лишь бы не быть собой. Это своего рода извращение – хотеть отличаться от самого себя и умозрительно принимать любое состояние, кроме собственного.
В тот день, когда я прочитал перечень всех слов, которыми располагает санскрит для обозначения абсолютного, я понял, что совершил ошибку, выбрав не тот путь, не ту страну и не тот язык.
После долгих лет молчания одна хорошая знакомая написала мне в письме, что ей осталось жить недолго и она готовится «вступить в Неведомое». Меня передернуло от этого штампа. Не понимаю, во что можно вступить, умерев. Всякое утверждение представляется мне в этом отношении неверным. Смерть – не состояние, может быть, это даже и не переход. Но что же тогда? И каким штампом ответить мне на письмо знакомой?
Мне случается в течение одного и того же дня по десять, двадцать, тридцать раз менять точку зрения на одну и ту же вещь, на одно и то же событие. И каждый раз, как последний из обманщиков, я, подумать только, произношу слово «истина»!
Женщина, еще крепкая на вид, тащила за собой мужа – высокого, сутулого человека с остекленевшим взглядом. Она тащила его, похожего на жалкого, задыхающегося диплодока, как будто волокла за собой пережиток какой-то другой эпохи.
Спустя час – еще одна встреча. Ухоженная, хорошо одетая старушка, со спиной, согнутой едва ли не до земли, не шла, а «передвигалась». Волей-неволей глядя прямо себе под ноги, она медленно выписывала почти идеальный полукруг и наверняка считала про себя каждый шажок. Можно было подумать, что она только учится ходить, со страхом поднимая и опуская каждую ногу и понятия не имея, правильно ли она это делает, чтобы не упасть.
…Все, что приближает меня к Будде, – благо.
Несмотря на седину в волосах, она все еще работала на панели. Я часто встречал ее в Квартале, ближе к трем часам ночи, и огорчался, если приходилось уходить, так и не услышав ее рассказ об очередном подвиге или просто анекдот. И подвиги, и анекдоты давно стерлись из моей памяти. Но никогда не забудется, с какой готовностью, в ответ на мою гневную тираду против спящих в этот ночной час «паршивцев», она подняла палец к небесам и провозгласила: «А что вы скажете про того паршивца, что над нами?»
«Все сущее лишено основы и субстанции». Каждый раз, повторяя про себя эти слова, я испытываю что-то вроде счастья. Плохо лишь, что в жизни слишком часто бывают минуты, когда я не в силах повторить их про себя.