То, что принято называть «цивилизацией», зиждется на дьявольском принципе, но осознание этого пришло к человеку слишком поздно, когда ничего исправить было уже нельзя.
Трезвость взглядов без корректирующего воздействия честолюбия ведет к маразму. Одно непременно должно опираться на другое и одновременно вести с ним борьбу, в которой не бывает победителя. Только при этом условии возможны и творчество, и сама жизнь.
Мы не можем простить людей, которых сами же и вознесли к облакам; мы торопимся прекратить с ними всякие отношения, разорвать самую хрупкую из существующих цепей – цепь восхищения, но не из заносчивости, а из стремления вырваться на свободу и вновь стать собой. Единственный способ достичь этого – несправедливость.
Если бы еще до рождения у нас спросили наше мнение, а мы согласились бы стать именно такими, какие мы есть, тогда проблема ответственности утратила бы всякий смысл.
Меня не перестает смущать то, с какой мощью и силой проявляется во мне taedium vitae[28]. Столько энергии в таком вялом недостатке! Именно этому парадоксу я обязан тем, что не способен сам себе назначить последний час.
Претензия на трезвость ума так же вредит нашим поступкам и всей нашей жизнестойкости, как и сама трезвость ума.
Дети восстают и должны восставать против родителей, и родители не в силах что-либо изменить в этом, потому что обязаны подчиняться общему закону взаимоотношений между живущими, согласно которому каждый сам порождает своего врага.
Нас так долго приучали цепляться за вещи, что, захоти мы освободиться от них, мы бы даже не знаем, с чего начать. И если бы нам на помощь не приходила смерть, наше упорство отыскало бы для нас еще одну форму существования, которой не страшны ни износ, ни дряхлость.
Всему на свете находится чудесное объяснение, если допустить, что рождение – событие печальное или, во всяком случае, нежелательное. Если же придерживаться другой точки зрения, тогда остается либо смириться с полной невнятицей существования, либо врать, как все остальные.
В одной гностической книге второго века нашей эры говорится: «Молитве печального человека никогда не достанет силы подняться к Богу».
…Поскольку люди молятся исключительно в печальных обстоятельствах, из этого следует, что ни одна молитва никогда не дошла по назначению.
Он был выше всех, но оставался самым никчемным человеком, потому что просто забыл желать…
В древнем Китае женщины, пребывающие в гневе или печали, шли на улицу, поднимались на специально для них выстроенные возвышения и во весь голос предавались поношениям или сетованиям. Необходимо возродить такие исповедальни и устроить их повсеместно, хотя бы взамен вышедшим из употребления церковным исповедальням или доказавшим свою бесполезность медицинским кабинетам.
Этому философу не хватает стержня, или, если отдать дань жаргону, «внутренней формы». Заданность, искусственность не позволяют ему быть живым или хотя бы «реальным». Это не человек, а какая-то мрачная кукла.
Какое счастье, что я больше никогда не открою ни одной из его книг!
Ни один человек не пойдет кричать на всех углах, что он здоров и свободен, хотя каждый, кого судьба благословила тем и другим, должен делать именно это. Ничто так не выдает нас, как неспособность возопить о своих удачах.
Не ведать ничего, кроме неудач, – просто из любви к унынию!
Единственный способ оградить свое одиночество – наносить обиды всем, в первую очередь тем, кого любишь.
Книга – это отсроченное самоубийство.
Что бы там ни говорили, смерть – это лучшее, что могла придумать природа, чтобы все мы были довольны. С уходом каждого из нас все рушится и исчезает навсегда. Как это превосходно, какую власть дает нам в руки! Без малейших усилий со своей стороны мы завладеваем всей вселенной и увлекаем ее за собой в небытие. Право слово, умирать просто аморально…
Если выпавшие на вашу долю испытания, вместо того чтобы радовать и погружать в состояние бодрой эйфории, угнетают и озлобляют вас, знайте – вы лишены духовного призвания.
Жить в ожидании чего-то, возлагать все свои надежды на будущее или подобие будущего… Мы настолько привыкли к этому, что сама идея бессмертия связывается в нашем сознании с необходимостью вечного ожидания.
Всякая дружба есть скрытая от посторонних глаз драма, череда мелких обид.
«Смерть Лютера» кисти Лукаса Фортнайгеля. Устрашающая, злобная маска плебея, возвышенного, как свинья; маска, прекрасно передающая черты человека, достойного всяческих похвал хотя бы за то, что он провозгласил: «Мечты лживы; гадить под себя – вот в чем правда, и больше ни в чем».
Чем дольше живешь, тем меньше пользы видишь в прожитом.
Когда мне было 20 лет, сколько ночей я провел, прижавшись лбом к стеклу и глядя в темноту…
Ни один самодержец не обладал такой властью, какой располагает последний бедняк, вознамерившийся покончить с собой.
Приучать себя ни в чем не оставлять следа и ежеминутно воевать с собой с единственной целью – доказать себе, что при желании ты мог бы стать мудрецом.
Существование столь же непостижимо, что и его противоположность; впрочем, нет, оно еще более непостижимо.
Во времена античности книги стоили так дорого, что собрать у себя достаточное их количество мог только царь, тиран или… Аристотель – первый владелец личной библиотеки, достойной этого звания.
Еще одна улика в деле этого философа, фигуры и без того зловещей во многих отношениях.
Если бы я жил согласно самым глубоким своим убеждениям, я вообще перестал бы проявлять признаки жизни, не реагировал бы ни на что и никогда. Но я все еще не утратил способности ощущать…
Самое жуткое чудовище обладает для нас тайной притягательной силой, манит и неотступно преследует нас. Оно в укрупненном виде показывает все наши плюсы и минусы, оно служит нашим выражением и рупором.
На протяжении веков человек надсаживался в вере, переходя от догмы к догме, от иллюзии к иллюзии, и почти не уделял времени сомнениям, появлявшимся лишь в краткие промежутки между периодами ослепления. На самом деле это были даже не сомнения, а просто перерыв, краткий отдых существа, слишком уставшего от веры, – от любой веры.
Невинность есть состояние совершенства, может быть, единственно достижимое, и тем более непонятно, почему тот, кто в нем пребывает, так торопится с ним покончить. Между тем, вся история – от истоков до наших дней – сводится именно к этому и ни к чему другому.
Задергиваю шторы и принимаюсь ждать. На самом деле я ничего не жду, я просто отсутствую. Очистившись, хоть на несколько минут, от сора, захламляющего и пачкающего ум, я перехожу в такое состояние сознания, в котором нет места «я», и чувствую себя таким умиротворенным, как будто нахожусь за пределами вселенной.
Средневековая процедура экзорцизма включала в себя перечисление всех частей человеческого тела, до самых незначительных, откуда следовало изгнать беса. Этот перечень напоминает сочинение сумасшедшего анатома и умиляет своей невероятной точностью и обилием самых неожиданных деталей. До чего подробное заклинание! «Изыди из ногтей!» Безумие, но не лишенное поэтического эффекта. Ибо подлинная поэзия не имеет ничего общего с «поэтичностью».
Во всех наших снах, даже если нам снится великий потоп, всегда присутствует, иногда продолжаясь всего лишь долю секунды, элемент какого-либо ничтожного события, которому мы были свидетелями накануне днем. Постоянство этого явления, отмечаемое мной на протяжении многих лет, есть единственная константа, единственный закон, или видимость закона, который мне удалось установить для ночной сумятицы.
Разговор обладает разрушительной силой. Отсюда понятно, почему и медитация, и действие требуют тишины.
Уверенность в случайности своего существования сопровождала меня во всех жизненных обстоятельствах, как благоприятных, так и неблагоприятных. Она спасла меня от искушения уверовать в свою необходимость, но так и не исцелила до конца от некоторой доли самодовольства, неотделимого от утраты иллюзий.
Не так часто удается встретить человека поистине свободного ума, а когда все-таки сталкиваешься с ним, то замечаешь, что все лучшее в нем проявляется не в его сочинениях (каждый, кто пишет, загадочным образом оказывается закованным в цепи), а в его признаниях, когда, не думая об убеждениях, отказавшись от позы, да и вообще от желания выглядеть выдержанным и респектабельным, он показывает свои слабости. И тем самым выступает как еретик по отношению к себе самому.
Иностранец не способен к творчеству в области языка именно потому, что он старается говорить так же хорошо, как коренные жители. Иногда это ему удается, иногда нет, но в любом случае это рвение его подводит.