Американский индеец Исхи, последний из своего клана, долгие годы прятался от белых, как затравленный зверь, но однажды добровольно явился к своим гонителям. Он ждал, что его постигнет судьба его племени, но вместо этого ему оказали всяческие почести. У него все равно не было будущего, он ведь и в самом деле был последним.
Когда человечество погибнет или просто угаснет, легко представить себе, как последний оставшийся в живых будет бродить по земле, тщетно ища, кому бы сдаться…
Самой потаенной частью своего «я» человек стремится вернуться в то состояние, в котором пребывал до обретения сознания. История – всего лишь обходной путь, которым приходится идти, чтобы добраться до этой цели.
Только одно имеет значение – научиться проигрывать.
Всякое явление есть выродившаяся форма другого, более широкого явления. Время – дефективная вечность, история – недужное время, жизнь – изъян материи.
Что же во всем этом может считаться нормальным и здоровым? Может быть, вечность? Нет, она и сама есть всего лишь увечье Бога.
Если бы не мысль о том, что вся вселенная – это ошибка, картина несправедливостей, царящих при всех режимах, заставила бы кончить в смирительной рубашке даже больного отсутствием воли.
Уничтожение чего-либо дает нам ощущение могущества и льстит чему-то темному, первородному внутри нас.
Не воздвигая, но распыляя, мы можем догадываться, какое тайное удовлетворение доступно божеству. Вот почему разрушение так притягательно, вот почему натуры буйные в любом возрасте питают на его счет так много иллюзий.
Каждое поколение живет в абсолютном времени и ведет себя так, словно достигло если не конца, то вершины истории.
Каждый народ на определенном отрезке своей истории считает себя избранным.
В это время он показывает лучшее и худшее из того, на что способен.
Болыпе всего меня отталкивает от Великой революции то, что вся она протекала словно бы на театральной сцене: ее вдохновители были прирожденными комедиантами, а гильотина служила им декорацией. Да и вся история Франции представляется написанной и сыгранной на заказ пьесой – с точки зрения театрального искусства она совершенна. Это спектакль с последовательной сменой эпизодов и событий, на который смотришь как бы со стороны, не принимая в нем участия, пусть он и длился целых десять веков. И даже террор по прошествии времени поражает каким-то легкомыслием.
Процветающие общества гораздо более хрупки, чем все прочие. Впереди у них – только крах, ведь благоденствие не может быть идеалом, если оно уже достигнуто, особенно если оно достигнуто при жизни многих поколений. Мало того, это благоденствие отнюдь не входит в расчеты природы, на что она могла бы пойти только ценой собственной гибели.
Если бы все народы в одно и то же время погрузились в состояние апатии, на земле не стало бы ни войн, ни конфликтов, ни империй. К несчастью, есть народы более молодые, чем другие, да и просто молодые, и именно они являются главным препятствием к осуществлению мечты филантропов, которая состоит в том, чтобы все люди одновременно достигли равной степени усталости и безволия.
В любых обстоятельствах следует занимать сторону угнетенных, даже если они не правы. Не надо только терять из виду, что они замешены на той же грязи, что и их угнетатели.
Агонизирующим режимам свойственно допускать существование целого сонма всяких туманных верований и учений, одновременно питая иллюзию, что час окончательного выбора можно откладывать сколь угодно долго.
Именно в этом – и ни в чем другом – и заключается очарование предреволюционного периода.
Широкое распространение получают только ложные ценности – по той причине, что любой человек может их принять и извратить (тогда получается ложь в квадрате). Идея, овладевшая умами, – всегда ложная идея.
Революции суть высшее проявление плохой литературы.
Самое противное в общенародных бедах то, что все без исключения считают себя достаточно компетентными, чтобы о них рассуждать.
В конституции Идеального полиса должна на первом месте фигурировать статья, провозглашающая право уничтожать тех, кто нас раздражает.
Единственное, чему стоит учить молодежь, – что от жизни ждать нечего или почти нечего. Я мечтаю о Табели разочарований, в которой были бы перечислены уготованные каждому несбыточные надежды и которую в обязательном порядке вывешивали бы в школах.
Прогресс – это несправедливость, которую каждое новое поколение допускает по отношению к предшествующему.
Пресыщенные люди ненавидят сами себя – и не тайно, а открыто – и мечтают, чтобы другие тем или иным способом с ними покончили. Впрочем, они предпочитают принять в этом непосредственное участие. В этом-то и заключается самый любопытный и необычный элемент революционной ситуации.
Каждый народ способен совершить всего одну революцию. Немцы так и не сумели повторить подвига Реформы, хотя делали к тому неоднократные попытки. Франция навсегда осталась данницей 1789 года. То же самое можно сказать о России и остальных странах. Тенденция к самоплагиату в области революций и удручает, и успокаивает.
Римляне времен упадка ценили только греческий досуг (otium graecum), то есть именно то, что они всей душой презирали, пока были сильны.
Аналогия с цивилизованными народами современности столь очевидна, что подчеркивать ее было бы просто неприлично.
Аларих говорил, что выступить против Рима его подтолкнул некий «демон».
Каждая выдохшаяся цивилизация ждет своего варвара, и каждый варвар ждет своего демона.
Запад – это падаль, источающая восхитительный аромат, это надушенный труп.
Все эти народы были великими, потому что разделяли великие предрассудки. Теперь они от них избавились. Остаются ли они народами? Нет, они превратились в разрозненные толпы.
Белые все больше становятся достойны имени бледнолицых, которым их наградили американские индейцы.
Счастье Европы заканчивается в Вене. Дальше – проклятие за проклятием. И так было всегда.
Древние римляне, турки и англичане смогли основать долговечные империи только потому, что отличались невосприимчивостью к любому учению и ни одного из них не пытались навязать покоренным народам. Если бы их коснулся порок мессианства, они ни за что не сумели бы проявить свою способность к столь продолжительной гегемонии. Трезвые угнетатели, чиновники и паразиты, беспринципные властители, они владели искусством сочетать авторитарность и равнодушие, строгость и попустительство. Этого искусства, секрет которого и делает хозяина хозяином, оказались в свое время лишены испанцы, и, судя по всему, оно останется недоступным завоевателям современности.
Пока народ сохраняет сознание своего превосходства над другими, он остается неистовым и вызывает к себе уважение. Стоит ему утратить это свойство, он очеловечивается и с ним можно больше не считаться.
Когда меня охватывает негодование против нашей эпохи, мне бывает достаточно подумать о том, что будет дальше, о запоздалой зависти тех, кто придет нам на смену, – и я мгновенно успокаиваюсь. В некоторых отношениях мы еще принадлежим к старому человечеству, не утратившему способности сожалеть о потерянном рае. Те, кто придет после нас, не будут иметь даже этого багажа и забудут не только идею рая, но и обозначающее ее слово.
Я настолько четко вижу будущее, что, будь у меня дети, я сию минуту пошел бы и перерезал им глотки.
Гесиод был первым, кто разработал философию истории. Он же прежде всех других выдвинул идею упадка, озарившую все будущее историческое развитие. Если уже тогда, в период расцвета постгомеровского мира, он полагал, что человечество переживает железный век, что он сказал бы несколькими столетиями позже? И что он сказал бы сегодня?
Если не считать эпох, помраченных фривольностью или утопизмом, человек всегда думал, что живет на пороге худших времен. Каким же чудом можно объяснить, что при тех знаниях, которыми он обладал, он постоянно ухитрялся испытывать все новые желания и переживать все новые страхи?
Вскоре после окончания войны четырнадцатого года в мою родную деревню провели электричество. Поначалу люди встретили это событие глухим ропотом, потом воцарилось молчаливое уныние. Когда же электричество провели и в церкви (а их у нас было три), уже ни у кого не осталось сомнений: на землю явился Антихрист – предвестник конца света.
Эти карпатские крестьяне все поняли правильно, мало того, они сумели заглянуть далеко вперед. Еще вчера жившие в доисторическом состоянии, они уже знали то, что цивилизованные народы узнали совсем недавно.
Предрассудок против всего, что хорошо кончается, в конце концов заставил меня полюбить исторические сочинения.
Мыслям агония не ведома. Конечно, и они умирают, но умирают неумело, тогда как любое событие происходит только потому, что провидит свой конец. Лишний довод в пользу того, чтобы компании философов предпочесть компанию историков.