Чем больше я думаю о том, что могло произойти, когда настал черед воплощаться моей душе, тем крепче во мне убеждение, что больше всех других упиралась и фыркала именно она.
Скептиков принято упрекать, и даже есть выражение «автоматическое сомнение», тогда как по поводу человека верующего никогда не скажут, что он впал в «автоматическую веру». А ведь вера проявляется гораздо более машинально, чем сомнение, которое имеет хотя бы то извинительное преимущество, что идет от сюрприза к сюрпризу – правда, ни одному из них так и не удается побороть смятение.
В каждом из нас мерцает искорка, зажженная задолго до нашего рождения, задолго до всяких рождений вообще, и эту искорку необходимо всячески оберегать, если, конечно, мы хотим снова вернуться в тот далекий свет, с которым по какой-то неведомой причине были разлучены.
Подлинное ощущение полноты бытия и истинного счастья я испытываю только при мысли, что дождался наконец мига, когда можно уйти навсегда.
Наступает момент, когда выбор между метафизикой и любительством, между непостижимым и смехотворным кажется нам бесполезным.
Чтобы осознать, каким откатом назад явилось христианство по сравнению с язычеством, достаточно сопоставить банальности, изрекаемые по поводу самоубийства Отцами Церкви, и мнения, высказанные на ту же самую тему Плинием, Сенекой и даже Цицероном.
Какой смысл в произносимых словах? Имеют ли фразы, составляющие речь, какое-либо содержание? И если рассмотреть их каждую по отдельности, имеют ли они какой-либо предмет?
Разговаривать можно, только абстрагируясь от этих вопросов или, во всяком случае, задавая их себе как можно реже.
«Мне на все плевать»… Если бы эти слова хоть раз были произнесены хладнокровно, с полным сознанием того, что они означают, история получила бы оправдание, а вместе с ней – и все мы.
«Горе вам, если все вокруг станут говорить о вас только доброе!»
Христос пророчествовал о собственном конце. Сегодня все без исключения говорят о нем только доброе, даже закоренелые безбожники, – они-то, кстати, особенно стараются. Он знал, что настанет день, когда он не сможет устоять против всеобщего одобрения.
Если на христианство не обрушатся гонения, столь же безжалостные, как в первые века его существования, ему конец. Оно должно любой ценой обзавестись врагами, само себе организовать ряд великих бедствий. Пожалуй, только новый Нерон мог бы еще его спасти…
Я верю в свежее слово и плохо представляю себе, какой диалог могли вести люди десять тысяч лет назад. Еще хуже я представляю себе, что какой-либо диалог вообще мог иметь место – не говорю, десять тысяч, но хотя бы тысячу лет назад.
В труде по психиатрии меня интересуют только рассказы больных; в сочинении критика – цитаты.
Эта полька была уже за пределами здоровья и болезни, больше того – за пределами жизни и смерти. Никто ничем не мог ей помочь. Разве можно вылечить призрак? Разве можно помочь живому, который отрекся от жизни? Исцеляют только тех, кто принадлежит земле и цепляется за нее корнями, какими бы слабыми они ни представлялись.
Переживаемые нами периоды бесплодия совпадают с периодами обострения сознания и ослабления помешательства.
Дойти до предела в своем искусстве и, шире, своем бытии – вот закон, которому должен следовать всякий, кто хоть в какой-то мере мнит себя избранным.
Только благодаря речи люди производят ошибочное впечатление свободных. Если бы они делали все то же, что делают и сейчас, но при этом не произносили ни слова, их можно было бы принять за роботов. Разговаривая, они обманывают сами себя и окружающих: если человек вслух объявляет о том, что он намерен делать, разве можно усомниться в том, что он хозяин своим поступкам?
В глубине души каждый ощущает себя бессмертным и верит в это, даже если жить ему осталось считанные мгновения. Все можно понять, все допустить, все осуществить — кроме собственной смерти, даже если неотступно размышляешь о ней и смиряешься перед ее неизбежностью.
Как-то утром я был на бойне и видел животных, которых гнали на убой. Почти все в последний момент начинали упираться. Их тогда стегали по задним ногам.
Я часто вспоминаю эту сцену, когда, вырванный из сна, не чувствую в себе сил встретить лицом к лицу каждодневную муку Временем.
Я льщу себя надеждой, что достиг совершенства в понимании временного характера всего сущего. Странное это совершенство – оно отравило все мои дни, хуже того – все мои ощущения.
Каждый человек искупает свой первый миг.
На секунду мне показалось, что я понял, что значит для последователя Веданты погружение в брахман. Как бы мне хотелось, чтобы эта секунда растянулась до бесконечности!
Я искал лекарство против тревоги в сомнении. В конце концов, лекарство само превратилось в болезнь.
«Если учение распространяется, значит, это угодно небесам» (Конфуций).
Как мне хочется поверить в это каждый раз, когда та или иная торжествующая глупость едва не доводит меня до апоплексии!
Какое огромное количество экзальтированных, чокнутых и слабоумных приходилось мне с восхищением наблюдать! При мысли о том, что они никогда не примут ничью сторону, я испытывал облегчение сродни оргазму.
Жить в конфликте со своим временем – редкая привилегия. Каждую минуту ты отдаешь себе отчет, что думаешь не так, как другие. И это состояние острого несходства с остальными, при всей своей кажущейся ущербности и бесплодии, тем не менее, обладает философским статусом, которого ни за что не обретешь, если позволишь себе погрузиться в размышления о событиях.
«Ничего не поделаешь…» – твердила мне восьмидесятилетняя старуха в ответ на каждое мое замечание, на каждую новость, которую я кричал ей в самое ухо, в ответ на настоящее, и будущее, и ход вещей…
Я все еще надеялся добиться от нее хоть чего-нибудь новенького и донимал ее своими опасениями, претензиями и жалобами. И снова слышал вечное: «Ничего не поделаешь…» Потом это мне надоело, и я ушел, проклиная ее и себя. Что за блажь открывать душу дуре!
Но, едва оказавшись на улице, я опомнился. «А ведь старуха совершенно права. Как же я сразу не понял, что ее заезженная пластинка выражает истину, и притом наиважнейшую истину, – не зря же все вокруг нас вопиет об этом и все внутри нас отказывается в это верить».
Бывает два рода предчувствий: первичные (Гомер, Упанишады, фольклор) и вторичные (буддизм махаяны, римский стоицизм, александрийский гнозис). Яркая вспышка и приглушенный свет. Пробуждение сознания и усталость разбуженного.
Если верно, что погибшее никогда не существовало, то рождение как источник обреченного на гибель столь же мало принадлежит существованию, как и все остальное.
Осторожнее с эвфемизмами! Они лишь усиливают ужас, который предположительно должны скрывать.
Употреблять слово покойный вместо слов мертвый или умерший представляется мне нелепым, если не бессмысленным.
Стоит человеку забыть о том, что он смертен, как он становится способен на великие свершения и порой даже действительно их совершает. В то же самое время подобное забвение как результат утраты чувства меры служит причиной всех его несчастий. «Смертный, думай, как положено смертному». Честь изобретения трагической скромности принадлежит античности.
Из всех конных статуй римских императоров единственной пережившей и нашествие варваров, и эрозию веков является статуя Марка Аврелия, наименее дорожившего званием императора и наверняка удовольствовавшегося бы любым другим общественным положением.
Силой воли поднявшись с постели, я, преисполненный планов, собирался работать и все утро провел с этим твердым намерением. Но едва я уселся к столу, как в голове возникла паршивая, гнусная, надоедливая мыслишка: «И зачем только ты явился в этот мир?» – возникла и разрушила весь мой порыв. И я, как обычно, снова улегся в постель с надеждой если не найти ответ на этот вопрос, то хотя бы еще поспать.
Пока мы остаемся на поверхности вещей, мы легко решаем вопросы и рубим сплеча, но стоит проникнуть немного вглубь, как мы теряем всякую способность к решению и лишь сожалеем, что не остались на поверхности…
Страх оказаться обманутым – это вульгарный вариант поиска Истины.
Люди, хорошо знающие друг друга, не испытывают тотального взаимного презрения – они слишком надоели друг другу, чтобы оставаться способными на такое сильное чувство.
Послушное следование за учением, верованием или системой взглядов отупляет, особенно писателя, если только вся его жизнь не является, как это часто случается, опровержением высказываемых им идей. Это противоречие, или измена, служит ему стимулом и поддерживает его в состоянии испуга, смятения и стыда, каковые чрезвычайно благотворны для производства чего-либо.
Рай был таким местом, где все всё знали, но где никому ничего не объясняли. Это был мир до греха, то есть мир до